Разделы:

• На парусной яхте
• На гребной лодке
• На моторном катере
• По экватору
• По меридиану
• Авто
• Мото
• Вело
• Бегом и пешком
• Комбинированные
• Автостопом и общественным транспортом
• На воздушном шаре
• По периметру всех континентов
• Альпинизм
• Сплав по рекам
• Спелео
• Посещение 195 стран

E-mail:
vl@itam.nsc.ru

Союз Кругосветчиков России

I. Идея, родившаяся в голове Джинни

Великие потоки берут начало из малых источников.

Уильям Шекспир

В феврале 1972 года моя жена предложила отправиться в кругосветное путешествие. Я мельком взглянул на нее, оторвавшись от ботинок, которые полировал смесью собственной слюны и черного крема "Киви", готовясь присоединиться к своему территориальному полку САС на субботу и воскресенье.

"Джинни, ведь мы не справляемся даже с оплатой по закладной. Ты в своем уме? Ляпнуть такое!"

"А ты заключи контракт с какой-нибудь газетой, издательством, наконец, с телевизионной компанией". Она пристально всматривалась в булькающую на плите тушеную баранину с луком и картофелем. Я, не глядя, знал, что там было мясо по-ирландски, потому что, за редким исключением, это было единственное блюдо, которое Джин готовила в течение полутора лет, истекших со дня нашей свадьбы.

"Не интересно. Сейчас все путешествуют вокруг света", – ответил я.

"Но все делают это по широте".

Я в недоумении уставился на нее. Она, как ни в чем не бывало, продолжала помешивать мясо.

"Разумеется, другого пути просто нет!"

Я постарался, чтобы в моем голосе не было сарказма. Наша совместная жизнь в те дни представляла собой серию вулканических извержений, которые приводились в действие по малейшему поводу.

"Нельзя же, в самом деле, идти через полюса, ведь там Ледовитый океан и ледяной щит Антарктиды".

Она перестала тыкать вилкой в готовящийся ужин и взглянула на меня.

"Ты так думаешь?"

Ее бледно-голубые глаза, не мигая, сосредоточились на моей персоне.

"Ни один здравомыслящий человек даже не попытается сделать это. Если бы такое было возможно, то было бы давно сделано. Все океаны давно пройдены с запада на восток и с севера на юг, вдоль и поперек, даже одиночками на плотах. Покорены все главные вершины, по всем рекам тоже прошли вверх и вниз по течению. Люди объехали земной шар верхом, на велосипеде и, бог знает, может быть, даже на метле. Люди прыгали с парашютом с высоты 10 километров и плескались на дне самых глубоких морей. Не говоря уже о прогулках по Луне".

Для большего эффекта я плюнул на носок своего ботинка, но плевок угодил внутрь.

Однако мои слова не произвели на жену должного впечатления.

"Ты утверждаешь, что такое нельзя сделать, потому что за это никто не брался. Не так ли? Как трогательно!"

"Может быть, и трогательно, но факт остается фактом. Месяцы уйдут только на то, чтобы изучить проблему. Мы не знаем ничего о путешествиях в Заполярье. Ничегошеньки. Как оплатить счета за газ, если мы станем проводить время в библиотеках и полярных институтах в поисках истины? Ответь лучше на это".

Мы продолжили препирательства по этому поводу, уже принявшись за мясо с картофелем по-ирландски, и к ночи вопрос встал ребром.

Может показаться странным, что в двадцатом столетии приходится планировать и осуществлять экспедиции, чтобы заработать на жизнь. Как бы там ни было, но вот уже два года, как я занимался именно этим. Я не избирал такой образ жизни сознательно – просто так получилось.

В 1943 году, за четыре месяца до моего рождения, отец умер от ран, полученных чуть севернее Монте-Кассино. Он был командиром танкового полка "Ройал Скот Грейз". Когда мне исполнилось шестнадцать, я тоже решил начать армейскую карьеру. Однако я унаследовал лишь титул отца, но не его мозг, поэтому Королевская военная академия в Сандхерсте оказалась не по мне. Тем не менее, мне удалось преодолеть кое-как курс офицерской школы и попасть в полк "Грейз" по краткосрочному трехгодичному контракту, который я выполнил, перепахивая на танке пол-Германии, гребя на каноэ по европейским рекам в компании мускулистых шотландских солдат, а также в лыжных походах по Баварии. От всего этого у меня появился вкус к путешествиям.

Затем в 1965 году мне на глаза попалось объявление о наборе в САС. Обычно в Специальные военно-воздушные части не принимаются офицеры по краткосрочному контракту с опытом службы менее двух лет. Тем не менее, попытка не пытка. Сборы в северном Уэльсе оказались весьма интересными. Поначалу нас было четырнадцать офицеров и 130 человек в других званиях. Через неделю осталось шесть офицеров и сорок два человека из числа прочих. Большинство "оставшихся в живых" были закаленными бойцами из воздушно-десантных войск, королевской морской пехоты и самых "тяжелых" пехотных полков. Танкисты, подобные мне, вообще считались "отбросами общества", но я все же продержался еще с месяц, и тогда нас осталось всего трое из офицеров и двенадцать остальных. В конце концов, меня приняли в САС, и тут же начались специальные курсы по подрывному делу.

Так получилось, что за несколько недель я накопил кое-какое количество пластиковой взрывчатки, детонаторов и прочего "барахла". В то время мой друг по гражданке, занятый в виноторговле, принял слишком близко к сердцу жалобы жителей одной из самых живописнейших деревенек в Англии – дело в том, что эту деревушку уродовали всевозможными бетонными постройками и мешками с песком, так как "Твентис Сенчури Фокс" превращала ее в съемочную площадку фильма "Доктор Дулитл" с Рексом Харрисоном и Самантой Эггар. Поскольку на протесты жителей не обращали внимания, мой друг разработал план разрушения фальшивого озера, построенного киношниками. Таким способом он хотел предать огласке эту скандальную историю. Моя же роль заключалась в том, чтобы обеспечить "взрывную" часть предприятия. Разумеется, никто не должен был пострадать, а сам протест прозвучал бы громко.

Вышло так, что кто-то намекнул полиции о наших намерениях, и она сделала налет. Я избежал западни, а вот мой автомобиль – нет. Так как на следующее утро я был обязан прибыть в часть, чтобы отправиться оттуда на специальную подготовку в джунглях Борнео, мне самому пришлось обратиться в полицию. Мне не только не вернули машину, но и засадили на ночь в Чипенгемскую тюрьму. Последовало судебное разбирательство – я был оштрафован на крупную сумму, а полковник Уингейт Грей выгнал меня из САС.

Через год, проведенный в танковых частях, я вызвался добровольцем для двухгодичной службы в вооруженных силах султана Омана. Став во главе тридцати солдат-мусульман, вооруженных фосфорными гранатами и десятью ручными пулеметами, я понял наконец, что военная служба – далекое от романтики дело, к которому я так стремился. Я узнал, насколько это мерзко – встретить незнакомого человека лицом к лицу и убить его, несмотря на то, что секундное промедление означало бы собственную смерть. Я увидел также собственными глазами, что может сотворить человек с ему подобными во имя идеологии (это бывает с мусульманами, молодыми и старыми, которые не могут реализовать себя в чем-либо и присоединяются к марксистам). Я видел спины, сожженные горячими углями, пустые глазницы, из которых глаза были выдавлены палками.

Тем не менее, я остался бы в армии, если бы это было возможно, однако я и так уже продлил срок своего трехгодичного контракта до восьми лет, а это был предел.

Чем заняться на гражданке – в этой обширной пустыне, простирающейся за пределами оазиса военной службы, который был моим домом и пределом моих мечтаний со школьной скамьи? Оказавшись без деловых связей, без профессии и какой-либо финансовой поддержки, я не мог занимать выжидательную позицию. То, чему меня научили, неприменимо в условиях жизни в городе. Например, мне всегда нравилось планировать и организовывать всевозможные тренировочные сборы. Однако в армии деньги, а также транспорт и партнеры обеспечивались за счет налогоплательщиков.

Я начал с небольшого путешествия в Норвегию на ледник, затем последовали: плавание вверх по Нилу на судне на воздушной подушке, пересечение Британской Колумбии по рекам, после чего мне удалось заручиться кое-какой поддержкой примерно пятидесяти компаний, которые ставили на меня из альтруизма или за рекламу. В 1970 году я женился на Джинни. Мы хорошо взаимодействовали, но мечтали о чем-то более значимом, чем путешествия по рекам и горные восхождения.

Летом 1972 года после трехмесячного корпения в географических отделах библиотек мы преподнесли трансполярную идею Джинни моему литературному агенту Джорджу Гринфилду. Тот работал на Джона ле Карре, Дэвида Нивена и многих других известных писателей, однако главным полем его деятельности были и остаются исследовательские экспедиции. Благодаря своему дару заинтересовывать книжных и газетных издателей в приобретении прав освещения предполагаемых экспедиций ему удалось обеспечить финансами такие крупные предприятия, как пересечение Антарктиды Фуксом, Ледовитого океана – Хербертом Уолли и одиночное кругосветное плавание Фрэнсиса Чичестера.

Джордж объяснил, что перед нами стоят три основных задачи: время, деньги и поддержка правительства. При осуществлении уникального путешествия через всю Антарктиду четыре года ушло на всестороннее планирование, и лишь два года – на само путешествие; все это обошлось в миллион фунтов стерлингов. Руководитель экспедиции, сэр Вивиан Фукс, обладал огромным опытом работы в Антарктике. Единственными опорными пунктами в Антарктиде нам могли служить только правительственные научные станции, работавшие строго по своим программам. Никто не собирался проявлять сердечность к непрошеным гостям. Коммерческих спонсоров не интересовали отдаленные и вымерзшие уголки земли. Уолли Херберт с тремя спутниками и сорока лайками совершил в 1968 году своей уникальный переход через Северный Ледовитый океан после четырехлетней подготовительной работы, и длилось это напряженное путешествие целых полтора года. Даже если не брать в расчет проблемы, которые возникнут при пересечении Сахары и на других участках маршрута, казалось, что только для преодоления полярных зон потребуется лет двенадцать.

Мы вышли из офиса Джорджа и молча сели за чашкой кофе в ближайшем баре.

"Каково?" – спросила Джинни.

"Да, ничего не скажешь", – согласился я.

Мы стояли перед величайшим испытанием. Ведь никто до сих пор не побывал на обоих полюсах, не говоря уж о пересечении и Арктики и Антарктики.

У.X.Смит занимался производством шестидюймовых жестяных глобусов. Мы купили один из них и прочертили карандашом несколько вероятных маршрутов. Впрочем, вряд ли стоило возлагать надежды на эти варианты, потому что некоторые из них все равно пришлось бы отбросить по политическим соображениям, и мы стерли все маршруты, проходившие через территорию СССР. Оставался Гринвичский меридиан.

Исходя из принципа, что кратчайшее расстояние – это прямая, соединяющая две точки, мы решили планировать маршрут, который в основном проходил бы по Гринвичскому меридиану и лишь кое-где, исходя из наших обоснованных соображений, уклонялся в сторону. Ледовитый океан, хотя и менее удаленный, чем Антарктика, казалось, сулил больше трудностей. Поэтому стоило оставить его напоследок. Таким образом, наш маршрут от Гринвича тянулся на юг по Европе, через Сахару в Западную Африку, морем до Кейптауна и затем уже в Антарктиду.

Кстати сказать, неподалеку от того места, где меридиан упирается в побережье Антарктиды, находится южноафриканская научная станция Санаэ (филиал южноафриканской антарктической экспедиции). От Санаэ карандашная линия вела через 2300 километров "пустого" пространства до Южного полюса, а по другую сторону весело мчалась на север к новозеландской прибрежной научной станции имени капитана Скотта. Оттуда Тихим океаном прямиком вдоль линии перемены дат до Берингова пролива, разделяющего Россию и Аляску.

В этом месте мы решили кардинально изменить маршрут. Экспедиция Уолли Херберта стартовала с мыса Барроу на Аляске, а от Северного полюса двигалась к Шпицбергену. Я не хотел состязаться с Уолли на его маршруте. На североамериканском побережье Ледовитого океана была другая приемлемая точка старта: остров Элсмир в Канадском архипелаге. Для того чтобы достичь острова, я провел линию от Берингова пролива вверх по реке Юкон до Доусона, затем вниз по течению реки Маккензи до самого устья к Тактояктуку. От этой точки мой карандаш побежал на восток, затем на север вдоль побережья, между многочисленными островами, преодолев две-три тысячи миль до острова Элсмир. Этот забитый льдами коридор известен как Северо-западный проход, прославившийся в девятнадцатом столетии тем, что на его безжизненных берегах погибло свыше 200 исследователей-первопроходцев. От острова Элсмир маршрут вел прямиком на Северный полюс, где смыкался с Гринвичским меридианом на последнем пути до Англии.

Человек побывал на Луне, однако никто еще не посетил оба полюса в течение одной экспедиции, не говоря уж о прохождении маршрутом, параллельным земной оси. Мы хотели заполнить этот пробел.

Мой друг из Лос-Анджелеса рассказал о четырех американцах, которые в 1968 году шли к Северному полюсу на мотонартах. Один из них, Уолт Педерсен, в настоящее время намеревался достичь Южного полюса посуху и стать первым человеком, побывавшим на обоих полюсах Земли. Он имел то преимущество перед нами, что вот уже несколько лет готовился к экспедиции. Но может быть, нам все-таки удастся опередить его? Например, норвежцы всего на четыре недели побили англичан, достигнув Южный полюс в 1911 году. Американцы перечеркнули усилия англичан достичь вершины мира, когда в 1909 году Пири заявил о том, что побывал на 90° северной широты. Правда, некоторые утверждают, что ни Пири, ни его соотечественник-соперник Кук так и не достигли полюса. Тем не менее, даже если это и так, то Плейстид – лидер Уолта Педерсена, – несомненно, добился приоритета американцев в 1968 году.

Самый длинный этап запланированного нами маршрута, примерно 1600 километров до Южного полюса вдоль нулевого меридиана, проходил по единственной оставшейся неисследованной области земного шара, и мы считали делом чести преодолеть это нехоженое пространство, принять этот главный вызов человеку в полярных областях; иначе говоря, как бы связать воедино подвиги пионеров Антарктики, Арктики и Северо-западного прохода с преодолением Сахары, Атлантики и Тихого океана в придачу.

В середине 70-х годов патриотизм уже не считался (открыто) достойной мотивировкой подобных мероприятий. Заявить об этом означало навлечь на себя мутную волну очернительства и даже презрения. Возможно, я родился слишком поздно, чтобы вписаться в схему представлений о том, что родина заслуживает того, чтобы жить, умереть, совершить что-то ради нее. Конечно, позднее можно было бы извлечь более осязаемые дивиденды из нашей экспедиции посредством научно-исследовательской деятельности в полярных областях (это становилось очевидным), однако первоначально единственной мотивировкой для нас было принять вызов как таковой.

Джордж Гринфилд дал нам ясно понять, что без благословения британского правительства мы не смеем даже надеяться на помощь научных станций в Антарктиде. А без такой помощи у нас очень мало шансов на успех. Поэтому следующий визит мы нанесли в Министерство иностранных дел. Так называемый Полярный отдел – подразделение латиноамериканского департамента – располагается неподалеку от моста Ватерлоо. Я надел свой серый в полоску костюм и нацепил старый полковой галстук, выудив его из груды шариков от моли. Джентльмен, которого мне предстояло увидеть, следил фактически по собственному усмотрению за соблюдением британских интересов к северу и к югу от соответствующих полярных кругов. Некогда он был биологом и, независимо от своего дипломатического поста, являлся ведущей фигурой в антарктических кругах благодаря своей прошлой деятельности в "Топографической службе зависимой территории Фолклендских островов" (ныне – Британская антарктическая экспедиция). Он прямо заявил, что я попаду в Антарктиду, а тем более пересеку ее только через его труп.

Эта встреча, как я думаю теперь в ретроспективе, окончательно разрешила мои сомнения по поводу намерений добиваться осуществления нашего предприятия. Истэблишмент бросил мне перчатку. Как выяснилось впоследствии, кроме вышеупомянутого господина, многие ученые мужи, имевшие отношение к моей проблеме, блокировали наши усилия на каждом повороте дороги. Ему было хорошо известно, куда я обращусь, с кем мне придется говорить, и поэтому он не тратил времени даром, "замолвив" за меня словечко в этих сферах.

В течение последующих четырех лет мы были вынуждены биться головой о каменную стену бюрократии. Однако, как говорится, ученье и труд все перетрут – и мы пробились. Упомянутый джентльмен из Министерства умер через пять лет после нашего интервью.

Когда стараешься заболтать собеседника, лучше иметь в виду твердо назначенные сроки. Тогда спонсоры перестают думать, что вы строите воздушные замки. Конечно, мы не могли сдвинуться с места через год. Однако через два – вполне возможно. Поэтому к началу 1973 года у нас уже имелись планы на сентябрь 1975 года. В этом году Королевская гринвичская обсерватория отмечала свое трехсотлетие, и мы, понимая, что это хороший повод, посетили ее. Из-за сильного загрязнения воздуха небеса над Гринвичем не пригодны больше для наблюдения за светилами, поэтому обсерватория переехала вместе со всем имуществом, включая телескоп Ньютона, под чистый небосвод Суссекса, в просторные помещения замка Херстмонсё.

Мое полное имя Твислтон-Уайкхэм-Файнес, и я считаю его довольно неуклюжим, но когда речь пошла о встрече с директором обсерватории, я понял, что генеалогия не принесет тут вреда, потому что этот человек живо интересовался местной историей. Еще в 1066 году мой предок, граф Ёсташ де Булонь, был назначен перед атакой вторым номером к Вильгельму Завоевателю. Король Гарольд, защищавший позицию под Гастингсом, был исключен из борьбы норманской стрелой, поразившей его в глаз, и кузен Ёсташ не упустил своего шанса – согласно изображению на гобелене Байё, он снес с плеч королевскую голову мощным взмахом своего топора. Вильгельм был очень благодарен, и семейство Финнов (Файнесов) стало процветать. Позднее, пять столетий спустя, Файнесы выстроили замок Херстмонсё.

Таким образом, нынешний обитатель замка согласился связать деятельность своей обсерватории с нашей экспедицией.

Сколько же времени займет кругосветное путешествие протяженностью 37000 миль? Ведь достичь обоих полюсов можно только тогда, когда там будет соответствующее лето, а провести лодку Северо-западным проходом возможно лишь в середине июля, когда там взламывается паковый лед, вот почему эти три фактора, так сказать, регулировали наше расписание.

Если мы отправимся на юг в сентябре, то достигнем Антарктиды в январе, т. е. как раз вовремя, чтобы создать базовый лагерь для зимовки (конец первого года), и таким образом быть готовыми выступить в ноябре, когда станет заметно теплее. В случае удачи мы вышли бы к Тихому океану и добрались до устья Юкона к середине июля, т. е. тоже вовремя, чтобы провести вторую зиму уже в Канаде (конец второго года). Затем в марте, как только потеплеет, мы начали бы пересекать Арктику. Если удача будет с нами и далее, в первых числах сентября мы вернемся в Англию. Так завершится третий год экспедиции.

Только бы повезло, о удача! Однако уже со старта нам придется планировать НЕУДАЧУ и заранее внести поправку в наши планы – предусмотреть еще год на зимовку в Антарктиде и повторную попытку пересечь этот континент. Так, на всякий случай. Захватите с собой зонтик – и дождя не будет. Всем это известно. Лучше запланировать худшее – и тогда мы наверняка уложимся в три года.

К тому времени, когда масштабность нашего предприятия стала очевидностью (по мере усвоения нами все большего количества информации), мы провели практически в бездействии еще год. Мы напоминали катящиеся по склону холма камни. Проделав часть спуска вниз и уразумев, что холм этот, скорее всего, настоящая гора, подножия которой еще не видать, мы тем не менее не собирались сдаваться и останавливаться на полпути.

В течение первого года мы снимали квартиру в полуподвальном помещении в Эрлз-Корте на задворках станции метро. Полуподвал этот напоминал скорее пещеру, где было слишком шумно.

"Нам нужен офис с отдельным бесплатным телефоном, – сказала Джинни. – Здесь у нас просто ничего не получится. Расходы на телефонные разговоры и почтовые отправления обескровят нас".

"Я поговорю с полковником, – ответил я, – может быть, для нас отыщется свободное место в казармах".

21-й территориальный полк САС квартирует в казармах герцога Йоркского на Слон-Сквере. По ошибке люди из ИРА посчитали, что кадровые военнослужащие САС находятся там постоянно, и дважды бросали туда гранаты, причинив вред лишь кирпичной кладке времен королевы Виктории и не более того.

Полковник отнесся к моей просьбе с пониманием – ему понравилась моя мысль. В качестве территориального (т. е. "субботне-воскресного" солдата) я регулярно посещал службу и стоял на довольствии. Мои грешки, связанные со взрывчаткой, когда я был кадровым военнослужащим САС, были давно забыты, по крайней мере, я так думал. Однако 21-й полк САС, подобная ему территориальная воинская часть в Шотландии и 23-й полк САС административно подчиняются бригадному генералу, который командует также и кадровым полком. Когда полковник обратился наверх за разрешением стать, так сказать, спонсором нашей экспедиции по общим вопросам и предоставить нам в качестве офиса помещения в казармах, мое прошлое всплыло на поверхность. Уж не тот ли это Файнес, что доставил столько хлопот шесть лет назад? Да, именно он. А можем ли мы быть уверены в том, что он исправился? Нет, не можем, но вот его планы, кажется, заслуживают внимания. Мы поддержим этот проект официально, при условии, если ответственные чины из САС присмотрят за Файнесом. У них было странное представление о юморе, потому что для этой цели был назначен бригадный генерал Майк Уингейт Грей, который теперь вышел в отставку и был тем самым человеком, который вышвырнул меня из САС. Однако, к моему удивлению, он согласился стать номинальным боссом нашего предприятия для того, чтобы наставить меня на путь истинный.

Нам предоставили офис – мансарду в помещении крытого стрельбища, которое в то время не использовалось. Там не имелось окна и даже электрической лампочки, однако помещение имело свой плюс – там было так тихо, что можно было услышать, как скребутся мыши, и там стоял телефон. Прошло десять суток – появились две небольшие лампочки, позднее мы похитили кое-что из мебели, затем без предварительного уведомления появился начальник хозяйственной части и застал Джинни за телефонным разговором (она беседовала с нашим потенциально постоянным спонсором).

Он посмотрел на меня.

"Что такое, телефон?"

"Так точно, – подтвердил я. – Не хотите ли чаю? Мы только что поставили чайник".

"Аппарат не числится за этим помещением. Его сняли в прошлом году".

Кровь застыла у меня в жилах. Телефон нужно было отстоять любой ценой. Я решил не раздражать его.

"Верно, сняли. Немного молока? Сахар?"

Начальник хозяйственной части выпил свой чай, но на следующее утро мы лишились телефона. Преимущество территориальной воинской части заключается в том, что там можно встретить людей самых разных профессий. У одного из моих сослуживцев был друг, который поддерживал знакомство с техником почтамта. В результате, однажды поздно вечером, после недолгой возни с проводкой, был установлен новый телефон, который мы держали теперь в ящике стола, когда в нем не было необходимости. К концу 1973 года горы припасов и снаряжения, поступивших от почти двухсот компаний наших спонсоров, громоздились вокруг казарм, в полупустых гаражах и оружейных складах.

Когда по утрам какой-нибудь спонсор, бывало, портил нам настроение своим "нет", мы всегда могли утешиться, послушав, как внизу учатся играть на волынках рекруты Ирландских стрелков, или понаблюдать за тренировками в старом гимнастическом зале, дверь которого соседствовала с нашей.

Когда наше финансовое положение ухудшалось, кто-нибудь из нас исчезал из казарм на некоторое время, чтобы возместить потери. Я, например, провел три надели в экспедиции по лондонской канализации в компании отлично сложенной блондинки – эта актриса снималась в сериале "Мир вокруг нас" Би-би-си. Джинни уезжала на месяц в Оман, где провела время в качестве номинальной третьей жены местного шейха ради того, чтобы написать очерк для "Вумэнз Оун". Затем я поехал в Бруней на два месяца в составе подразделения кадровых военнослужащих САС для прохождения курса вождения техники в джунглях – семь лет назад я опоздал на такой курс всего на сутки благодаря истории с "Доктором Дулитлом". Вечерами и по выходным дням я читал лекции о предыдущих экспедициях в школах, университетах, женских клубах и колониях для малолетних преступников.

В дневное время мы занимались сортировкой снаряжения для нашего полярного путешествия и ломали голову над тем, как бы заполучить транспортный самолет С-130 "Геркулес" на лыжах, не говоря уж о морском судне. Робин Нокс-Джонстон – яхтсмен-одиночка, человек, наделенный здравым умом и обладающий большим опытом, сказал, что для путешествия, подобного нашему, самое дешевое судно, далеко не новое, обойдется в 350 тысяч фунтов. Кроме того, понадобятся тысячи галлонов топлива.

Я нанес визит доктору сэру Дэвиду Бэррону, главному управляющему компании "Шелл" в их резиденции – небоскребе на берегу Темзы. Он проявил участие и пытался даже представить наш "случай" на рассмотрение остальных членов правления, но тщетно. В "Бритиш петролеум" к нам отнеслись также отрицательно, поэтому я обратился к единственной оставшейся британской нефтяной компании "Ай-си-ай петрокемикалз". После года переписки они согласились помочь.

В комитете по организации боевых действий в горной местности и Арктических областях почуяли возможность почти задарма провести в условиях холодной погоды длительное испытание недавно разработанных комплектов обмундирования и пищевых рационов. Поэтому с их помощью мы раздобыли арктическое продовольствие, превосходную арктическую одежду и 300 грузовых парашютов.

Для путешествия по льду нам нужны были собаки либо самоходные средства для буксировки саней. Уолли Херберт, самый опытный английский полярник, писал: "Сотрудничество человека и собаки – надежнейший способ путешествия по льдам Ледовитого океана за пределами дальности полета легкого самолета... Если погибает собака, она сама и ее рацион идут на пропитание собратьев по упряжке. Таким образом, уже погибнув, она продолжает тянуть".

Доктор Джеффри Хаттерсли-Смит, один из немногих, кому довелось работать у кромки Ледовитого океана как с самодвижущимися средствами, так и с собаками, подчеркивал, что по битому льду его упряжка продвигалась намного быстрее мотонарт любых типов. Превосходство собачьей упряжки над механическими средствами передвижения в заторошенных районах никогда не подвергалось сомнению, к кому бы мы ни обращались за разъяснениями. Собаки готовы стартовать даже при самых низких температурах, они не "ломаются", и в результате не происходит потерь драгоценного времени (дней или даже недель) при ясной погоде. Однако когда я написал Уолли в 1974 году, испрашивая совета, его ответ был однозначен: не следует пользоваться собаками до тех пор, пока мы не потратим хотя бы год на обучение управлением упряжкой.

Нам было трудно согласиться с такой отсрочкой. Более того, наша экспедиция неминуемо окажется в поле зрения общественности, и пресса быстро высветит случаи действительного или воображаемого жестокого обращения с животными с нашей стороны. Наши намерения могут быть самыми гуманными, а в результате произойдет осечка. Например, японская полярная экспедиция доставила самолетом 180 лаек из Туле в Алерт в специально сконструированных клетках, однако в воздухе животных охватила паника, и 105 из них сдохли. Уолли Херберт приобрел сорок собак в Кангеке, однако на обратном пути к базе четверть из них либо погибла, либо перегрызла упряжь и дезертировала. Поэтому, взвесив все "за" и "против", мы решили воспользоваться мотонартами. Даже если с ними затруднится наш переход по Ледовитому океану, они были "ближе" нам как с финансовой, так и с организационной точек зрения. Собаки нас явно не устраивали.

Когда человек, никогда прежде не ходивший под парусом, очень хочет заняться этим и отправляется на выставку-продажу судов, он неожиданно для себя узнает, что существуют разнообразные формы корпуса и типы парусного вооружения. Растерянность овладевает им, особенно если он совсем не знаком с морем. Я тоже испытал подобное, когда открыл для себя то, как многочисленны модели мотонарт, имеющиеся в продаже. Чтобы помочь самому себе, я разделил их на две категории: "сноукэты" – крупные машины с кабинами, и снегомобили – небольшие передвижные средства, не защищенные от непогоды. Кропотливые расчеты принесли следующий результат– наш "санный" груз составит приблизительно полтонны, поэтому избранные нами машины должны вытянуть такой вес по рыхлому снегу и льду и иметь средства защиты от непогоды. В то же время они должны быть достаточно легкими, чтобы толкать их вручную вдвоем-втроем.

Я выбрал австрийский "сноукэт" со слегка приподнятой кабиной, рассчитанный на двух пассажиров. Поскольку это сооружение чем-то напоминало сурка, изображенного на пакетиках с кукурузными хлопьями, мы так и решили назвать его.

Что касается всех "за" и "против" при выборе нарт, то об этом я знал еще меньше, за исключением того, что при внезапной поломке приходится останавливаться и ремонтировать деревянные части, на что уходит масса драгоценного времени.

Вот что посоветовал Уолли: "Лично я никогда не возьму металлические нарты. Нарты должны быть гибкими, несложными в ремонте, но достаточно прочными". Другие полярники, с которыми я беседовал, говорили то же. Тем не менее, желая воспользоваться любым преимуществом, которое способны предоставить человеку технические достижения двадцатого столетия, я обратился в "Бритиш стил корпорейшн". Они заинтересовались, как поведет себя особая аустенитная сталь 316 при экстремально низких температурах. Используя тонкие трубы, сваренные вручную по проекту профессора Ноэля Дилли, четверо нарт для Арктики и четверо для Антарктики были собраны молодыми подмастерьями (как часть их учебной программы) под неусыпным надзором опытнейшего сварщика Перси Вуда, который, кстати сказать, недавно вышел на пенсию. "Мы покажем кое-что этим торговцам деревяшками", – пробормотал Перси, передавая нам нарты. Затем их покрыли каким-то особым составом при высокой температуре, а на полозья наложили пластиковое покрытие на "аралдитовой" эпоксидной смоле и "самозапирающихся" болтах.

Тем временем мои попытки добиться одобрения наших антарктических планов не приводили ни к чему. График пересечения Антарктиды зависел от возможности обеспечить нас транспортным самолетом "Геркулес" для доставки горючего и продовольствия на парашютах. Обеспечить такие операции могли только Королевские ВВС, но при условии одобрения наших планов Королевским географическим обществом. А комитет КГО не мог даже собраться, если Министерство иностранных дел не включит зеленый свет. Но там не желали даже слышать об этом. Тупик.

Когда прошло два года и все наши предложения были отвергнуты, мои патроны из САС стали проявлять нетерпение. Но я упорствовал – когда какая-нибудь часть моего плана подвергалась критике, я перерабатывал все заново и предлагал снова. Однако Министерство иностранных дел находило все новые и новые основания для критики.

Я учился тому, как избегать общения с чиновниками Министерства иностранных дел и личных контактов с британскими специалистами-полярниками. Итак, я оттачивал технику и одновременно искал людей для нашей команды. Мы могли не думать о летчиках, так как в случае согласия ВВС самолет будет укомплектован экипажем. Команда судна тоже пока не заслуживала внимания. Первейшей целью была наземная команда, т. е. люди, которые пройдут через оба полюса, преодолев также джунгли, пустыни, реки.

Мои прежние путешествия убедили меня в том, что чем меньше народа участвует в деле, тем лучше, потому что люди словно нарочно устроены так, чтобы не ладить друг с другом. Помести побольше их в замкнутом пространстве, и неминуемо разгорятся искры раздора. Свидетельство тому – коэффициент разводов: один к трем. Три-четыре человека – вот та компактная группа, члены которой могут успешно сотрудничать в ледовом путешествии.

Полковник Эндрю Крофт, человек хорошо известный в кругах полярников, на заре нашего предприятия оказался чуть ли не единственным человеком из этой сферы, который всегда был готов дать совет и оказать помощь. По поводу идеально приемлемого состава группы он сказал: "При трех участниках двое могут объединиться против руководителя. Мой же опыт подсказывает, что вам, как лидеру, самому придется решать, иметь двух или трех спутников только после того, как вы увидите ваших потенциальных коллег в деле во время арктической тренировки". Это была трезвая мысль. Однако тогда никто еще не собирался разрешить мне поездку в Арктику, поэтому окрестности горы Сноудон должны были послужить площадкой для тренировки и отбора команды.

В 1972–1978 годах 120 добровольцев попытали счастья. Некоторым из них не удалось пройти даже собеседования. Я использовал избитый прием, который называл "беседой по-черному".

"Если хотите принять участие в экспедиции, вам следует обратиться в территориальный полк САС – это в коридоре, как раз под мансардой. Они проводят специальные воскресные сборы в Уэльсе".

"Как вы сказали, всего один уикенд?"

"Нет, двенадцать уикендов и окончательные двухнедельные испытания в горах. Разумеется, вам придется расстаться с бородой и частью прически".

Если последнее замечание не избавляло меня от собеседника, разговор продолжался.

"Если вы устраиваете САС как солдат, – говорил я, – приходите снова, и мы потолкуем уже на другую тему. Если вы все еще не оставите свою затею, то вам придется уволиться с работы и трудиться от зари до зари здесь, чтобы помочь продвинуть наши дела".

"Какая оплата?"

"Оплата? У нас нет таковой. Это экспедиция. Здесь не платят".

"Но вы говорите, что путешествие может продлиться три года! На что же мне жить?"

"Оно продлится, по меньшей мере, три года. Однако может случиться, что мы будем не готовы выступить, как планируется, в 1975 году. В таком случае мы продолжим работу до тех пор, пока все не образуется. Обычно мы заняты в дневное время, поэтому вы сможете найти себе вечернюю работу или работать по уикендам, чтобы обеспечить существование".

"А что будет, если вы не заручитесь поддержкой? Говорят, у вас нет ни судна, ни самолета".

"Настанет день, и мы все же выступим".

"Да-а, но если я оставлю свою работу, то не получу ее никогда. Я должен быть уверен хотя бы в том, что экспедиция все-таки состоится".

"Можете быть уверены".

"Вам хорошо говорить, у вас звание капитана и вы "сэр". Вам не нужно работать".

Это замечание обычно заставляло меня выдержать паузу и моргнуть.

"Может быть, у меня есть звание, но у меня нет иного дохода, кроме денег, заработанных трудом. Я читаю лекции за 65 фунтов, мне приходится путешествовать. Свободны только вечера и уикенды. У меня с Джинни нет развлечений, мы не пьем. У нас нет даже собственного дома или иного очага. Такова наша жизнь. Вам придется либо согласиться, либо отказаться".

Большинства из них мы больше не видели. Однако кое-кто все же улаживал свои отношения с САС и работал, помогая нам, хотя лишь немногие принимали окончательное решение и оставляли свою основную работу.

Тех, кто прошел испытания, я забирал по уикендам в окрестности Сноудона зимой и весной 1973-1976 годов на тренировки для ежегодных армейских соревнований "Уэльс-3000". Обычно все это проходило под ледяным дождем, в густом тумане, при сильном ветре, иногда была гололедица, шел снег. Стартовав на вершине Сноудона, наша команда обычно проходила сорок километров в сутки, поднимаясь с вершины на вершину всех тринадцати валлийских гор высотой около 1 километра, причем каждый из нас нес на спине спасательное снаряжение весом одиннадцать килограммов. В 1974 году мы добились рекордного времени – семь с половиной часов – и с триумфом вернули Территориальный кубок в казармы герцога Йоркского. Это был не самый совершенный метод отбора людей для полярного путешествия, но лучшего я не мог организовать, и к тому же я не нес никаких расходов.

Меня скорее интересовала не физическая "кондиция" кандидатов, а реакция на нервное и физическое напряжение. Я искал людей с ровным характером, наделенных терпением. У меня и Джинни могло не быть ни того, ни другого, но с этим уже нельзя было ничего поделать. Мы хотели гарантировать хотя бы то, чтобы остальные члены команды были людьми подходящими. Отобрав людей по собственным критериям, я надеялся, что армия за свой счет обучит их астронавигации, обращению с механизмами, сделает из них радиооператоров и медиков.

Джордж Гринфилд предложил осторожно войти в контакт с сэром Вивианом Фуксом, чтобы заручиться его персональной поддержкой. Тот высказал мнение, что никто не станет принимать нас всерьез до тех пор, пока мы не обретем полярного опыта. Я сделал пробный ход, обратившись в Министерство иностранных дел с просьбой разрешить нам трехмесячное путешествие по ледяному щиту Гренландии, а затем – пятимесячное тренировочное путешествие еще севернее. Это было отвергнуто. Я упростил свою просьбу, сведя все к трем месяцам в Гренландии. И вот наконец-то я заручился принципиальным согласием. Может быть, нас все-таки пустят и дальше на север, если мы проявим себя в Гренландии людьми ответственными?

Мне стало известно, что каждое лето ВВС проводили три тренировочных полета в Туле (Гренландия) и теперь были согласны доставить туда наш груз, но не нас самих, хотя мы входили в состав территориальной службы. Сговорчивей оказался полковник Поль Кларк – военно-воздушный атташе при посольстве США в Лондоне, который соболезнующе кивнул головой, выслушав мои жалобы на официальные препоны, и согласился доставить нас в Гренландию на самолете ВВС США за 2000 долларов. Позднее Поль Кларк послал к чертям свою многообещающую карьеру ради того, чтобы присоединиться к нам неоплачиваемым матросом.

Долгие утомительные годы на мансарде подходили к концу. Они оказались добровольным вкладом в наше дело. Мы научились терпению и в процессе его обретения сблизились.

Я не обвиняю никого в возведении искусственных преград. Армия сделала все, что могла, чтобы помочь нам, но наши командиры, как и мы сами, были скованы Министерством иностранных дел. А в МИД давно научились держать частных лиц подальше от Антарктиды. Это было их неписаным правилом и обязанностью – отталкивать всех желающих до тех пор, пока они не капитулируют сами.

II. Полярная стажировка

Неудача не имеет друзей.

Джон Ф. Кеннеди

Однажды в наш офис развязной походкой вошел высокий, хорошо одетый, довольно самоуверенный мужчина. Его звали Оливер Шепард. Ему было лет двадцать пять, и он очень хотел присоединиться к нам. Про себя я тут же отметил, что, судя по его внешности, он не подходит. Я припомнил, что еще в Итоне он вел себя высокомерно, и там его окружали такие же шумливые друзья. Мы одновременно поступили в 21-й полк САС, но встречались редко. Затем года три я вообще не видел его, но не раз слышал за стаканом вина, что он любит пожить на широкую ногу, словно между прочим разошелся с женой и вообще настолько далек от участия в каких-либо экспедициях, насколько мел отличается от сыра.

Первые же вопросы обнаружили, что он работает на кого-то в системе торговли вином и пивом (управляющим пабами в Челси), ублажен приличным окладом, владеет автомобилем марки "вольво" и полезным для укрепления здоровья счетом в банке, что было видно по его брюшку. Совсем не та основа для участия в наших делах, однако не было беды в том, чтобы он попытал счастья. Итак, он вступил в территориальный полк и начал проходить курс страданий в окрестностях Сноудона по уикендам.

Мэри Джибс добралась до нас по цепочке друзей. Эта смуглая привлекательная девушка и Джинни быстро нашли общий язык. Поскольку Мэри не могла поступить в САС, то подписала контракт с военным госпиталем, расквартированным в наших казармах. Точно так же Джинни была приписана к полку связи.

Джефф Ньюмен – высокий, светловолосый, мощного телосложения парень – оставил ради нас работу в типографии.

В октябре того же года Оливер пригласил меня на небольшую пирушку, чтобы я познакомился с неким Чарли Бёртоном, который только что оставил какую-то работу в Южной Африке. На следующее утро Чарли объявился в казармах в поношенном твидовом пальто со смердящей трубкой в зубах. Вместе с Джеффом он завершил отборочные испытания в САС в начале 1976 года. В марте мы все шестеро отправились на тренировку. Снова и снова заставлял я свою команду совершать лыжные кроссы, разбивать палатку и готовить еду из дегидрированных рационов. Меня занимал только один вопрос – как долго протянет эта группа?

Однако я беспокоился, по-видимому, напрасно. Казалось, все было идеально; шло время, они совершенствовались, а Джефф и Мэри сильно привязались друг к другу. Оливер и Чарли, оба экстраверты и страстные любители пива, крепко подружились. Они явно восприняли всерьез мою беседу "по-черному". Я решил взять их в Гренландию: мужчины будут тренироваться, а Мэри и Джинни составят команду лагерного узла связи. Теперь Оливер поселился в казармах – он спал на полу нашего офиса и питался только дегидрированными рационами. Жирок на его брюшке растаял.

Однажды вечером Эндрю Крофт пригласил меня на ужин. Там должен был присутствовать какой-то чиновник из Министерства иностранных дел, не тот bete noire, а другой, помоложе, попокладистей, который заменил того в Полярном отделе. Он согласился помогать и не препятствовать нам, однако предупредил, что будет гонка с препятствиями и шансы экспедиции зависят в основном от результатов поездки в Гренландию.

Пролетела весна, команда упорно тренировалась. Чарли и Джефф были приняты в САС рядовыми. Олли и я имели звание капитана. Джинни и Мэри в своих подразделениях числились рядовыми.

Олли брался за изучение самых разных специальностей. 25 апреля он записал в своем дневнике: "Теперь я врач". 18 мая: "Теперь я дантист". И это после прохождения однодневного курса в стоматологической службе королевской армии.

"В чем секрет успеха хорошего зубодера?" – спросил я его однажды.

"Быть добрым – значит быть жестоким", – ответил он.

Я решил про себя дергать свои зубы от него подальше. Две недели спустя, после прохождения общего медицинского курса в госпитале, Олли уже не терпелось добраться до наших аппендиксов, однако два года спустя, оказавшись на льду, все, что он смог припомнить, – это с какой стороны живота находится аппендикс.

Во время прошлых экспедиций я предпочитал действовать единым, спаянным коллективом. Мы уезжали, выполняли задачу и возвращались все вместе, всей командой. Никто не оставался в качестве нашего представителя в Англии. Теперь было по-другому. Покуда мы тренировались в Гренландии, должна была продолжаться работа ради достижения главной цели – подготовки экспедиции, поэтому Майк Уингейт Грей и Эндрю Крофт вместе с Питером Бусо Бутом, моим приятелем по предыдущим экспедициям, согласились остаться за нас в Лондоне.

Джинни, наш офицер связи, не смогла бы говорить с ними по телефону из Заполярья и поэтому нанесла визит в "Коув-радио" и Навигационный отдел ВВС в Фарнборо. Трое офицеров по решению своего командования согласились быть связниками Джинни в Объединенном королевстве и телефонировать в Лондон ее сообщения. Таким образом, при хорошем радиопрохождении мы смогли бы наладить бесперебойную связь хоть с полюса.

Мы прибыли в Гренландию в последних числах июля 1976 года, однако ВВС так и не доставили нам нарты и двух "сурков" (мотонарты) до августа, поэтому я предложил "спрессовать" два пробных путешествия, то есть использовать время, которое оставалось до короткого лета. Первое – 80-мильный пробег по замкнутому кругу, проходящему по двум известным зонам ледниковых трещин, и второе – 150-мильный переход в глубину территории ледового щита и вдоль его склонов параллельно побережью.

Если ничего не случится с нашими "необъезженными" машинами, стальными нартами и неопытными участниками экспедиции (если будет приличная погода), я надеялся завершить оба путешествия вовремя, чтобы предстать затем пред ясными очами членов Экспедиционного комитета Географического общества уже 1 ноября. Тогда, хорошо оснащенный достигнутым опытом, я намеревался настойчиво просить разрешения на арктическую тренировку.

Я решил взять Оливера и Джеффа в первый пробег по замкнутому кругу, а пару Оливер–Чарли во второе путешествие, так как наша палатка вмещала только троих. Я считал команду из трех человек идеальной в Арктике, а также подумал о том, чтобы оставить все же одного мужчину на нашей, составленной исключительно из женщин, радиобазе.

Оливер, которого я знал лучше других, был хорошим радиооператором, недурным медиком и вообще надежным, правда, чересчур энергичным человеком, и я хотел сделать из него механика "сурка". Итак, в течение двух пробных путешествий мне предстояло выбрать – Джефф или Чарли?

Более месяца мы втроем (Оливер, Джефф и я) перебирались через трещины и разломы при температуре воздуха значительно ниже нуля. Я шел на лыжах впереди, почти не открывая глаз от компаса, то и дело ощупывая поверхность лыжной палкой, в то время как Оливер и Джефф ехали за мной на "сурках". Мы научились разбивать лагерь во время метели, заменять сломанные детали машин на морозе, определять направление в сплошном "молоке", по-дружески прижиматься друг к другу в крохотной палатке во время пурги по суткам и дольше. Мы обрели уверенность в том, что действительно можем путешествовать на "сурках" по этой негостеприимной земле. Джефф оказался по характеру прямой противоположностью Оливера, однако оба они проявили себя стойкими, крепкими ребятами, хорошо приспосабливающимися к обстоятельствам, умеющими сохранять хладнокровие в трудную минуту.

Джинни встретила нас у кромки плато и представила отчет об удручающем поведении Чарли. Он оказался угрюмым и ленивым типом, проводившим большую часть времени на своем матрасе за чтением книг о ковбоях. Затем Джинни ушла, прихватив с собой Джеффа, а я пристально, не без ревности стал присматриваться к Чарли. Нам предстояло провести вместе шесть лет в сложной обстановке вынужденного тесного контакта друг с другом (в том случае, если наши планы воплотятся в жизнь), поэтому мы не могли позволить себе роскошь терпеть увальня. Кроме того, мы не могли допустить, чтобы в нашей среде процветали недружелюбие и отчужденность.

Мы с Оливером начали второе путешествие в глубь страны, с недоверием поглядывая на Чарли, но тот не выказывал никаких дурных признаков. Наоборот – он, казалось, был счастлив убраться из Туле. Он разделял с нами все тяготы, выпадавшие на нашу долю, и проявил недюжинные способности – быстро копировал все наши действия, так как мы, уже имея за спиной одно путешествие, считали себя опытными полярниками. Возможно, последнее обстоятельство и раздражало Чарли, но он никогда не показывал этого. Всякий раз, когда всем нам угрожала беда, он вел себя как настоящий мужчина.

Мы шли уже несколько дней, когда наткнулись на снежное поле с многочисленными трещинами. Я обнаружил это, когда одна из моих лыжных палок неожиданно провалилась и скрылась под снегом. Моя рука по самое плечо последовала за палкой. Как можно медленней, внимательно следя за тем, чтобы вес моего тела распределялся равномерно на обе лыжи, я осторожно отодвинулся от черной дыры в снегу, которая была единственным указателем скрытой опасности. Я проклинал самого себя. Все дело было в том, что мы и так уже выбились из расписания и поэтому торопились. Стоял туман, темнело, и здесь нельзя было передвигаться при плохой видимости. Я спускался по крутому склону, не имея ни малейшего представления о том, что находится впереди. Склон был слишком крут, и "сурок" уже не мог вскарабкаться обратно наверх. Там было невозможно разбить палатку.

Я подождал, пока "сурки" подойдут ближе, и объяснил друзьям всю сложность положения. Оба водителя показали большим пальцем руки вверх и поехали дальше на первой скорости, осмотрительно используя ручные тормоза. Я осторожно шел впереди на лыжах. Чем ниже мы спускались, тем становилось темнее. Казалось, прошла вечность, прежде чем склон выровнялся, и тогда, когда мы очутились в долине (и я вроде бы мог быть спокойным), склон проявил свой дурной характер.

Я навострил было свои легкие норвежские лыжи, чтобы идти назад по собственному следу, когда неожиданно передо мной оказался "сурок", из кабины которого высовывался Чарли. Он сообщил, что Оливер провалился в трещину.

Сначала я не увидел ничего, но Чарли показал на что-то, черневшее поодаль. Я пошел туда. На кабине "сурка" Оливера развевался флаг – его-то и заметил Чарли. Сама же машина исчезла из виду. Я перевалил через высокий гребень и увидел попавший в западню "сурок", но тут мне пришлось внезапно остановиться и затаить дыхание – носки моих лыж нависли над краем узкого каньона, который зигзагообразно вел к провалу, поглотившему машину Оливера.

Я тщательно обследовал трещину и не увидел дна. Оливер вел машину почти параллельно трещине, когда правая гусеница "сурка" продавила ослабевший мостик, скрывавший трещину.

Машина, по-видимому, завалилась набок и пошла вниз. К счастью, по меньшей мере на мгновение, левая гусеница зацепилась за кромку трещины и задержала падение. Малейшее неверное движение, хрупкое равновесие было бы нарушено и человек и машина полетели бы вниз.

Пока я разглядывал эту картину, Оливер стал выбираться из крохотной кабины, и его парка зацепилась за руль. "Сурок" раскачивался из стороны в сторону, глыбы снега срывались с кромки трещины и падали вниз. Почуяв опасность, Оливер удвоил усилия. Вскоре он стоял на крохотной площадке рядом с кабиной, старательно балансируя, наклонившись телом в безопасную сторону, подальше от зияющего провала. Как только машина кренилась и понемногу соскальзывала вниз, он замирал на месте. Когда все успокаивалось, Оливер снова устремлялся к "терра фирма". Ему удалось это, не потревожив машину. Теперь нам оставалось лишь вытянуть ее, т. е. совершить то, к чему уже давно подготовились. Оливер, который был без лыж, остался на месте. Я перешел поближе к Чарли и приказал ему продвинуться вперед.

На бумаге мы вычертили схему спасения машины Оливера: буксировать по прямой "сурком", который был на ходу, используя буксировочное устройство с пружиной типа "Кевла". Поскольку оно было очень эластичным, застрявшая машина должна была выскочить из трещины, как пробка из бутылки шампанского.

Чарли дал задний ход, а затем медленно двинулся вперед сквозь туман, стараясь занять как можно более выгодное положение. Он был примерно в восьмидесяти метрах, т.е. на недостаточном удалении от трещины, когда случилось следующее.

Я услышал резкий стук – Чарли врезался головой в ветровое стекло. Я смотрел словно зачарованный, как снег расступался передо мной, обнажая длинную черную впадину.

"Сурок" двигался на малой скорости, и поэтому Чарли среагировал немедленно. Он нажал на оба ручных тормоза, и его машина зацепилась обоими "крыльями" за кромки нового провала. В довершение всего невидимая луна закатилась за холмы на южной стороне горизонта, и наступила кромешная тьма. С помощью ручных фонарей, двигаясь осторожней кошек в комнате, переполненной креслами-качалками, мы метр за метром прощупывали снежный покров, пока не добрались до Чарли. Сам он выкарабкался чуть раньше и уже снимал палатку со своих ведущих нарт.

Мы разбили лагерь между двумя трещинами, надеясь на то, что там, где мы остановились, трещин не было. Мы устали, находились вдали от людей и попали в западню на исходе довольно крутого склона; перед нами была долина с густой сетью трещин, которую нам предстояло преодолеть, чтобы вырваться отсюда.

Целых два дня мы работали лопатами, проклиная все на свете. Поначалу казалось, что задача нам не по плечу – чтобы извлечь машины, державшиеся на шатких опорах, нужно было раскачать их. Однако малейший сдвиг в любом направлении мог лишь расширить хрупкие снежные края пропасти и погубить машины.

Вот запись из дневника Олли:

Мы провели весь день в связке, потому что вокруг трещины. Одна из них, совсем рядом с палаткой, имеет примерно полтора метра в ширину и кажется бездонной.

После многочасовой работы мы прокопали туннели под провалившиеся машины и завели туда алюминиевые трапы для преодоления трещин. Наша спасательная операция скорее напоминала игру в кости, но все-таки сработала.

Мы оказались в цейтноте. Зимняя тьма сгустилась над нами. Обратный маршрут в сторону Туле изобиловал трещинами, сложными ландшафтами, сулил новые аварии. Однако Оливер был на высоте. Колючий ветер, заряженный снегом, проникал за шиворот, потрескались пальцы на руках от ногтей до первой фаланги, но тем не менее Оливер терпеливо и основательно латал машины, даже когда не было запасных частей. Чарли наблюдал за ним и помогал чем мог, хотя Оливер был часто груб и нетерпелив. Когда Чарли не мог вникнуть в суть ремонтных работ, то просто решал, что тут "дело Оливера", и этим довольствовался. У них сложилась крепкая дружба. К счастью, эта парочка не составила мне оппозицию. Когда живешь у черта на куличках, порвав все связи с нормальной жизнью, дружба имеет важное значение. Как мне кажется, два обстоятельства спасли нас от банальной ситуации "треугольника".

Во-первых, оба эти человека были сильные личности и строго придерживались своих взглядов, как лучше сделать то либо другое. Однако они не испытывали искушения создать объединенный фронт ради борьбы с моими методами управления экспедицией. Когда кто-нибудь из них не соглашался со мной, каждый делал это открыто, высказываясь только за себя, не прибегая к закулисным консультациям – этому сильнейшему яду, от которого может пострадать даже непродолжительная экспедиция.

Во-вторых, я сам шел по жизни, не испытывая потребности в чьей-либо близкой дружбе. Возможно, это случилось от того, что в юности меня сильно забавляло – дело в том, что три моих старших сестры имеют совсем разные вкусы. Почти каждый день у меня была возможность поговорить по радио с Джинни, либо по крайней мере послушать ее морзянку, и я вовсе не чувствовал изоляции. Мне повезло и в том, что я так тщательно отбирал людей. Люди с ровным характером встречаются удивительно редко. У Чарли "преступные намерения" были минимальны, у Оливера отсутствовали вовсе.

Мы вернулись в Туле не слишком скоро. Погода словно набросила на ледяной щит грубое серое одеяло, скрыв от наших глаз в районе лагеря особенности рельефа. Ветер врывался в долину, сотрясая все сделанное руками людей, проносясь по Туле, чтобы затем хлестать айсберги и черные острова в море.

Оказавшись снова вшестером, мы сложили вместе наши припасы, все вычистили, смазали и сообщили властям (датчанам и американцам), что надеемся вернуться сюда месяца через три, чтобы переправить все это самолетом в Алерт.

Я вернулся из Гренландии в хорошей форме и весил 83 килограмма. Через три месяца в Лондоне, насколько я помню, я сбросил больше 6 килограммов, не прибегая ни к каким упражнениям либо диете. Первые седые волосы у меня появились тоже тогда.

Оказавшись в своем офисе, я обнаружил, что разработанные детально расходы на путешествие неимоверно растут. Я понимал, что никто не даст миллионы фунтов никому не известным людям, которые, словно от нечего делать, околачивались на кромке ледяного щита Гренландии. Единственный способ заполучить для нашего заключительного путешествия могущественного спонсора – совершить нечто более впечатляющее в еще более суровых условиях. Поход на Северный полюс стал очевидным выбором.

Я предстал перед членами Географического общества, точнее, его экспедиционного комитета, где меня подвергли детальному опросу по поводу проведенного нами времени в Гренландии; особенно их интересовали технические вопросы от астронавигации до взаимоотношений участников экспедиции. Затем я попросил разрешения сделать попытку достичь Северного полюса – мы были готовы покинуть Англию через три месяца.

Дожидаясь ответа, я снова принялся размышлять о средствах передвижения по льду. "Сурки" превосходили мощностью большинство других мотонарт, однако на голом морском льду управлять ими было весьма трудно: их металлические гусеницы не вгрызались в лед, и машины шли юзом вбок и даже назад. Арктика не континент, подобный Антарктиде, это ледяной покров на поверхности глубокого океана, поэтому нам часто придется ехать по голому льду и важно иметь передвижное средство, которое послушно на скользкой поверхности.

В Британии больше людей, побывавших на вершине Эвереста, чем тех, кто хотя бы недолго путешествовал по льду в Арктике. Я связался с одним из этих немногих, Джеффри Хаттерсли-Смитом, и он рекомендовал мне попробовать мотонарты фирмы "Канадиен Бомбардье", называемые "скиду", с двигателем воздушного охлаждения "Ротакс" австрийского производства объемом 640 куб. см. Я послал телекс компании "Бомбардье", находившейся неподалеку от Монреаля, которая хотя и не согласилась стать нашим спонсором, но была счастлива продать нам четыре машины вместе с запасными частями на сумму 500 фунтов и незамедлительно отправить все в Резольют, расположенный на тысячу километров южнее Алерта.

Оливер отправился в Австрию, где производились двигатели и коробки передач, чтобы пройти там краткий курс обучения. Последнее проходило на немецком, т.е. на языке, мало знакомом Оливеру, но он был оптимистом.

ВВС не собирались доставлять наше снаряжение из Туле в Алерт, поэтому я должен был найти средства, чтобы нанять двухмоторный "Оттер" на лыжах для переброски снаряжения и сбрасывания нам грузов на маршруте.

Один из моих друзей, бывший военный, жил и работал в Аравии, но в то время находился в Лондоне. Он-то и решил представить меня своему другу доктору Омару Завави из Омана, который вел какие-то дела в Занзибаре и соответственно в Европе. Доктор Омар, человек обворожительный, наделенный чувством юмора и проницательностью острой, как лезвие бритвы, принял меня в своем доме в Найтбридже. Ничто не ускользало от взгляда его темно-карих глаз. Два часа я рассказывал ему о наших целях и проблемах.

Доктор был сторонником свободного предпринимательства. Ему понравилась книга, которую я написал об Омане, и вообще он был благодарен тем британцам, которые рисковали жизнью ради независимости его страны. Гвоздем программы вечера оказался обед, во время которого он представил меня с Джинни йоркширцу Джеку Кодду – управляющему компании "Тармак интернешнл". Месяц спустя мы получили 58000 фунтов стерлингов и обещание поддержать наше трансглобальное путешествие.

Скандинавская авиакомпания тоже объявила, что доставит нас вместе с багажом из Англии в Туле и обратно. Как правило, они покровительствовали только известному теннисисту Бьорну Боргу, однако два обстоятельства заставили их обратить внимание на нас: аббревиатура названия их компании– "САС", а дата нашего старта совпадала с двадцатой годовщиной их первого трансполярного перелета.

И вот наконец-то, после длительного молчания, Королевское географическое общество одобрило наше начинание. Теперь нам нужно было только согласие канадской армии на использование для нашего базового лагеря их старых складских помещений в Алерте, а также разрешение США приземлиться в Туле, чтобы подобрать оставленное нами снаряжение.

Быстрота действий была важным фактором. Нам следовало попасть в Алерт в январе, чтобы разместить там необходимые 14 тонн горючего, продовольствия и снаряжения и создать собственную базу в условиях полярной ночи и низких температур. Чтобы надеяться на успех, мы намеревались выступить на Северный полюс к середине марта. Большинство попыток достичь Северного полюса завершаются провалом из-за неправильного расчета времени – например, одна такая экспедиция завершилась всего через три мили от точки старта.

Все мы торопились собрать снаряжение, смазать, покрасить и упаковать оборудование, составить списки припасов, полученных от спонсоров, но то и дело приходилось прерываться, чтобы заработать денег на еду или выполнить наши служебные армейские обязанности. Три вечера в неделю я читал лекции. Каждый вторник вечером все мы вшестером обязательно торчали в тренировочных залах. Оливер, Чарли и Джефф были вынуждены провести две драгоценные недели в Баварии на тренировочном сборе САС, а однажды ночью меня самого сбросили с парашютом над Данией, чтобы совершить тренировочную диверсионную акцию на каком-то объекте НАТО. Конечно, эти мероприятия не способствовали приобретению навыков, необходимых для полярников, однако мы отрабатывали право пользоваться помещениями в казармах герцога Йоркского.

За пять недель до нашего отъезда из Англии я вылетел в Канаду, чтобы добиться разрешения использовать строения в Алерте. Канадцы охотно предоставили их в наше распоряжение при условии, что мы будем самостоятельны (в доказательство мы должны представить страховой полис на сумму 100000 фунтов для обеспечения возможных поисковых и спасательных операций), а также будем держаться подальше от запретных зон.

До отправления всей экспедиции оставалось три недели, но от американских властей все еще не поступило разрешение на пребывание в Туле. Наконец прибыла телеграмма в адрес военно-воздушного атташе в Лондоне – "разрешение посетить Туле". Позднее мы узнали, что это разрешение предназначалось для каких-то антропологов, а вовсе не для нас, однако тогда мы этого не знали и ощутили приподнятое настроение. Теперь мы могли попытаться достичь Северного полюса. Кругосветное путешествие становилось реальной возможностью. Многое сдвинулось с места благодаря этой ошибке.

Когда до вылета оставалось две недели, я осмелился просить Его Королевское Высочество принца Чарльза стать патроном нашей трансглобальной экспедиции. Попытка не пытка. Итак, я составил письмо, испрашивающее такой чести, и сам отнес его в Букингемский дворец. Моросил дождик, вокруг околачивалось несколько туристов. Я обратился к часовому и спросил, куда мне обратиться по делу, касающемуся королевского покровительства. Солдатам не разрешено говорить с посетителями, поэтому я переместился, так сказать, на левый фланг, где, как мне показалось, находился служебный вход. Мои личные документы позволили миновать двух полисменов, однако офицер безопасности остановил меня на дальних подступах к дворцу. Он взял у меня письмо: "Не беспокойтесь, сэр. Я сделаю все, чтобы оно попало в руки Его Высочества. Не правда ли, недурная погода?" Итак, меня вежливо выставили вон.

26 февраля Оливер, Джефф, Чарли и я выступили к Северному полюсу. Трое суток спустя мы застряли, преодолев всего шесть миль. Наши новые "скиду" марки "Бомбардье" отказались заводиться, и тщетно старались мы разогреть двигатели паяльными лампами, нагревателями и даже горячим чаем. Когда мы все же двинулись дальше, одежда на нас стояла колом. Вскоре Джинни сообщила по радио, что в Алерте только что зафиксирована рекордно низкая температура, а в Соединенных Штатах переживают самую суровую зиму за всю историю страны. Это был ненормально холодный 1977 год.

Когда температура упала до -51°С, я почуял, что надвигается катастрофа, потому что для того, чтобы достичь полюса до взламывания пакового льда, мы должны были проходить в среднем по десять миль в сутки. Однако машины отказывались заводиться в таких ужасных условиях. Затем на Джеффа неожиданно снизошло какое-то странное умиротворение, и вскоре ступни его ног потеряли всякую чувствительность. Покуда я пошел на лыжах в Алерт за помощью, другие пытались массажем вернуть к жизни его бледно-желтые пальцы. Когда я вернулся назад в сопровождении командира базы и механика, доставив самолетный воздухонагреватель, мы решили все-таки вернуться в Алерт, чтобы соорудить систему подогрева для каждого двигателя, прежде чем двигаться дальше.

На обратном пути Джефф напялил на руки шерстяные перчатки, тяжелые стеганые шоферские рукавицы и еще толстые кожаные рукавицы, однако вместо того, чтобы почаще разминать руки, он ехал, опасаясь только одного – как бы не остановился его "скиду". В итоге шесть пальцев на руках были обморожены. Когда мы снова покинули Алерт 10 марта, Джеффа с нами уже не было.

Теперь по утрам нам удавалось заводить "скиду", однако слишком много времени было упущено, поэтому мы не жалели себя и ехали по десять-одиннадцать часов в день, не отдыхая. Особенно трудно было при очень низких температурах – наше положение усугублялось встречным ветром. Во время движения жесткость погоды достигала порой 105°. Поднимать опрокинувшиеся нарты, закреплять снова снаряжение, возиться с паяльной лампой над забарахлившим двигателем – весьма неприятно.

Ночи были особенно жестокими, когда промерзшие за день спальные мешки начинали оттаивать в губительно холодной палатке. Я не мог спать, со страхом ожидая мгновения, когда приходилось переворачиваться на другой бок, – и тогда иней от моего дыхания, скопившийся на окантовке спального мешка, сыпался мне за шиворот.

После того как мы оставили побережье далеко позади и пробивались дальше на север по неровным глыбам битого льда, жесткость погоды усилилась – порывы ледяного ветра стегали нас словно кнутом, замораживая влагу даже на глазах.

Нас предупредили заранее, что мы встретим гребни сжатия, которых может оказаться до семидесяти на одну милю, и нам придется пробивать путь ледорубами. Однако беспрецедентно суровая зима 1977 года означала, что все будет намного хуже того, что можно вообразить, и действительно, гребни сжатия встречались намного чаще, казалось, им не будет конца, а пространство между ними было буквально забито торосами. Это напоминало лесные дебри. Приходилось пробиваться сквозь каждый гребень, проделывая ледорубами, дюйм за дюймом, проход, достаточно ровный и широкий для "скиду". При низких температурах человеческое тело, облаченное в неуклюжую одежду и обувь, способно развивать всего четыре пятых своей нормальной "мощности", и, поскольку Джефф (до возвращения в Алерт) и Оливер постоянно возились со "скиду", это означало, что вся работа ледорубами возлагалась на меня и Чарли – всего две пары рук, два ледоруба, вгрызавшиеся в лед миля за милей.

Всякий раз, когда ледоруб вгрызался в лед, в стороны разлетались осколки. Однако их количество не соответствовало силе удара. Мягкий, как пух, снег предательски закрывал разводья, и мы часто проваливались. Однажды Чарли исчез в такой дыре по самые плечи. В другой раз моя нога застряла в трещине. Мы умудрялись все же шутить при каждом таком приключении. Иногда для удобства работы ледорубом приходилось первым делом вырубать плоскую площадку. В противном случае при размахивании ледорубом наши ноги скользили по льду. При такой напряженной работе приходилось глубоко дышать, и морозный воздух вызывал резкую боль в легких.

Отраженные солнечные лучи заставили было меня надеть темные очки, однако они быстро запотевали, а нос оказывался под ударами ветра, в зависимости от того, была ли на мне в тот момент маска или нет. Поскольку из носа у меня так и текло, я распрощался с очками и не надевал их до тех пор, пока неделю спустя температура не поднялась до -20° С.

Однажды, проработав так часов семь и продвинувшись метров на двести, мы, еле волоча ноги, возвращались в палатку. Оливер возился со "скиду", прочищая свечу зажигания. Казалось, он не замечает нас, хотя сидел лицом в нашу сторону.

"Как дела, Ол?" – завел разговор Чарли.

Оливер взглянул на нас, и тут я заметил, что белки его глаз налились кровью.

"Сдается мне, что я не очень хорошо вижу".

"Может быть, приступ солнечной слепоты?" – предположил я.

Он потряс головой: "Я не чувствую боли, просто все как в тумане".

Оливер считал, что солнце ни при чем, во всем виноваты пары от примуса.

Хотя в каждой палатке было вентиляционное отверстие наверху, оно быстро забивалось снегом, несмотря на ежедневные профилактические меры, и продукты сгорания с трудом выходили наружу. Проблема с глазами, несомненно, возникла благодаря этому обстоятельству.

Я помню одну такую ночь особенно отчетливо, когда просто не ладилось множество мелочей. Ничего странного в этом нет, и другие, несомненно, испытали подобное.

После ужина, состоявшего из ломтей дегидрированной курятины и морковных хлопьев, я принялся жевать дневную порцию шоколада "Марс". Кусочек пломбы выпал из зуба, и я проглотил его. Каверна была с острыми краями, и я то и дело инстинктивно зализывал кровоточащую ранку языком.

По установившейся привычке после ужина, чтобы не выходить наружу, я пользовался полиэтиленовым пакетом. Я закреплял это сооружение, охватив его "горло" петлей, на спальном мешке в ногах. Обычно к утру пакет замерзал и его было легко закопать. Однако в ту ночь пакет все же протек, и я замочил постель.

Вскоре после того, как я поставил на примус свою металлическую однопинтовую кружку, у меня заболели глаза. Боль стала невыносимой – словно за верхнее веко каждого глаза засунули по гвоздю.

Я прилег, чтобы установить, не уменьшится ли от этого боль, но задел ногой примус, и кружка упала на мои уже высушенные предметы снаряжения: лицевую маску из ткани хаки и синие рукавицы "Дамарт", которые я надевал только на ночь.

Разглядеть толком что-нибудь просто не удавалось, потому что глаза продолжали слезиться, и я схватился голой рукой за раскаленную кружку. Долгое время я не мог думать ни о чем, кроме глаз. Я корчился, прижимал к ним рукавицы, становился на колени, глядя вниз, пробовал прикладывать лед. Однако меня преследовало ощущение, будто под каждым веком насыпали по пригоршне песка. Боль усилилась, а в палатке стало еще холоднее.

Я зажег свечу и укрепил ее на примусе – единственной плоской поверхности в палатке. Не подумав хорошенько, я схватил ложку, валявшуюся на постели, и тут же заработал новый ожог сквозь дыру в рукавице.

Одному глазу стало несколько лучше, и я решил выпить какао, прежде чем попытаться заснуть. Я старался держать двухлитровый бачок с бензином подальше от внутренней обшивки палатки, которая, будучи совсем невесомой, была изготовлена из ткани крайне огнеопасной. Пока я заливал бачок, небольшая струйка бензина пролилась на пол, и горючее растеклось по углам. Такое случалось несколько раз и раньше, но я замечал это вовремя и подтирал пролитое прежде, чем зажечь примус.

По-видимому, из-за возни с глазами в ту ночь я не заметил утечки и чиркнул спичкой.

Последовало нечто вроде небольшого взрыва – у-уф! Это воспламенились пары горючего. Пламя еще не коснулось стенок палатки, и я попытался сбить огонь мешком. Но как только я поворачивался в другую сторону, огонь снова набирал силу. Я схватил пожарную кошму "Чабб", которая входила в наше снаряжение. Вскоре я справился с огнем, однако моя вторая чашка какао тоже опрокинулась, и клубы черного дыма поплыли по палатке.

Шнур, которым я подвязывал внутренний полог палатки, от мороза стал как деревянный, и в конце концов мне пришлось обрезать его, чтобы выпустить наружу дым и пары топлива. Остаток ночи превратился в серию долгих минут, которые мне пришлось пережить.

Это была первая ночь, когда боль в глазах не позволила мне заснуть. Ни встречи с зубным врачом, ни перелом ноги, вообще ничто в моей жизни не оставило во мне такого памятного воспоминания, как "случай с глазами" в тот первый месяц пребывания на арктическом льду.

Частично моя беда заключалась в отсутствии Джеффа – в палатке не хватало тепла его тела. Вскоре я переехал к Оливеру и Чарли; это был настоящий кавардак, потому что все мы были ростом не ниже шести футов. Даже снег, который приходилось стряхивать при входе в палатку, так или иначе попадал на чье-нибудь снаряжение, и это невольно вызывало негодование, пусть даже безмолвное, других.

Поскольку я спал рядом с Оливером, то часто ловил себя на том, что про себя часто проклинаю его за самые ничтожные "прегрешения". Нетерпеливый и эгоистичный по натуре, я едва ли был желанным гостем в палатке. К счастью для "выживания" нашей рабочей команды, мои приятели обладали куда более сносным характером.

Очень долго среднесуточная скорость продвижения к северу не превышала полмили, и хотя бы ради этого приходилось прорубать обходные многомильные пути на запад, восток и даже на юг. Попытки пробиваться только на север при любых обстоятельствах оказались несостоятельными.

Пешая разведка во всех направлениях всегда предшествовала пробиванию прохода в торосах (очень напоминавшему прокладывание в свое время "Бирманского тракта"), так как не было смысла ломиться напролом, когда отличные пути могли находиться совсем рядом. В самом деле, мечты о том, что преодолей мы всего один гребень и нам откроется чистое ледяное поле, не раз приводили нас к бесполезным переходам в обратном направлении. Мы скользили, падали, проваливались в скрытые наносами трещины с острыми краями, нас изматывали неторопливые нападения мороза на наши носы и щеки.

Два брата-близнеца – голод и жажда – преследовали нас. Голод был с нами каждый день, незримо присутствуя на утреннем кофепитии, когда мы поглощали только питье и смерзшиеся плитки "Марса" или конфетки, уместно прозванные "Ледник Фокс". Плитки "Марса" были восхитительны, когда удавалось отломить кусочек, удобный для того, чтобы сунуть его целиком в рот. Однако твердый шоколад губителен для зубов. Ко времени возвращения в Лондон мы все вместе потеряли девятнадцать пломб.

Оливера учили драть зубы и ставить пломбы, однако, несмотря на набор профессиональных зубоврачебных инструментов, которые он время от времени любовно демонстрировал мне и Чарли, и несмотря на все неприятности, которые доставляли дупла в зубах, никто из нас ни разу не обратился к нему за ремонтом, даже самым незначительным.

Днем мы страдали от жажды по четырнадцать часов в сухой атмосфере полярной пустыни, где не было иного питья, кроме крошечных снежинок. Ледяные "леденцы" выглядели привлекательней, но я старался не прибегать к ним после того, как однажды отколол острую пластинку от ледяной глыбы и положил ее в рот. Сначала я услышал какое-то слабое свистящее шипение, а потом почувствовал, что меня словно ужалили в язык. Я пошарил по лицу рукавицей и выбросил льдинку. Несколько дней потом я ходил с помороженным языком.

Поскольку я все время шел впереди, осматривая горизонт в поисках мест "наименьшего сопротивления", то не надевал очки. Мои глаза защищались от убийственно ослепительного сияния ледяными сосульками, свисавшими с ресниц. Я научился не смахивать их и удалял только те, что мешали открыть веки.

По мере того как проходили недели, мы все более и более убеждались в том, что идем над водами. Когда поднималась температура воздуха, паковый лед становился мягче. Если дул ветер, океан под нами проявлял активность, оживая от течений и обычной зыби. По ночам только пол палатки и тонкий изолирующий коврик "Карримат" отделяли нас от вибрирующей поверхности льда, и мы слышали каждый удар или треск. От этого становилось тревожно на душе.

4 апреля сломался "скиду" Оливера. В этом не было ничего неожиданного, потому что мелкие аварии случались раз по десять в день. Чарли тоже остановился, чтобы оказать помощь, а я, бросив свои нарты с ними, отправился вперед на "скиду", чтобы разведать препятствия, которые могут оказаться впереди. Я заметил, что небо было темнее обычного. Коридор, которым я ехал, уходил на северо-восток, затем сужался наподобие бутылочного горлышка и потом расширялся, образуя нечто вроде поляны.

Словно силы зла нарочно сжали эту поляну так, что льдины, из которых она состояла, все переломались и встали на дыбы под всевозможными углами. Низины затопило, а в самой середине несколько льдин просто плавали по воде. Кое-где вода все же замерзла, но место казалось непроходимым.

Не выключая двигателя, я слез со "скиду" и пошел на разведку.

Сначала лед подо мной по своей упругости напоминал губку, потом – резину. И вот без малейшего предупреждения началась подвижка. В нескольких футах передо мной выступила черная вода и быстро разлилась по поверхности льда. Я остановился, но вода уже обошла меня, затопив ступни ног, и, то ли из-за большого веса массы этой воды, то ли от моих непроизвольных движений, молодой лед заколыхался, словно рядом прошла моторная лодка. Затем волны медленно приблизились ко мне, ледяная корка лопнула, и я стал тонуть. Стараясь не потревожить лед, я замер, как кролик под взглядом змеи.

Когда вода сомкнулась вокруг коленей, ледяная корка подо мной рухнула окончательно, и я медленно погрузился с головой. Я пробыл под водой не более секунды – меня спасла меховая одежда, послужившая спасательным жилетом. Поначалу я думал только о том, как бы поскорей выбраться. Однако ближайшая прочная льдина была метрах в тридцати.

Инстинктивно я позвал на помощь товарищей, но затем вспомнил, что они в доброй полумиле от меня и нас разделяли многочисленные гребни сжатия и нагромождение льдин. Я раскинул руки по поверхности молодого льда, который затопила вода на два-три дюйма, затем стал болтать ногами, чтобы мое тело всплыло. Это удалось, и я обрел надежду. Однако тонкий край льда подо мной все же обломился, и я стал тонуть снова.

Я отчаянно пытался выбраться. Несколько раз мне удавалось вылезти наполовину, но всякий раз я обрывался и тонул снова, заметно слабея. Мозг работал лихорадочно, но не конструктивно. Может быть, какой-нибудь прохожий бросит мне веревку? Осознание действительности произвело эффект разорвавшейся бомбы – не будет никакого прохожего!

Глубоко ли здесь? Ожившая в сознании карта Ледовитого океана из журнала "Нэшнл джиографик" вызвала приступ головокружения. Да, здесь было глубоко. Непосредственно подо мной, под моими дрыгающими ногами, чуть в стороне от хребта Ломоносова зияла студеная впадина, а это более 4 тысяч метров.

Я смутно вспомнил, что моряки мурманских конвоев считали пределом выживания в водах Ледовитого океана всего одну минуту.

Это вызвало в памяти слова лектора САС по выживанию: "Не пытайтесь барахтаться. Даже не пробуйте плыть. Просто держитесь на плаву и как можно спокойней, без движения. Пусть вода, проникшая в вашу одежду, хоть немного согреется, старайтесь удержать ее там".

Поэтому я попытался не делать ничего, кроме мелких гребков руками, чтобы хоть как-то удержаться на плаву. Однако, словно издалека, пришло ощущение, что пальцы ног немеют. Мои внутренние ботинки наполнились водой, брюки тоже промокли. Только там, где тело было прикрыто волчьим мехом, я "чувствовал себя самим собой". Внутри перчаток я тоже не чувствовал пальцев. Между тем мой подбородок, скрытый капюшоном парки, медленно погружался по мере того, как тяжелела одежда.

Возможно, что рекомендация держаться спокойно, без движения хороша для Средиземного или даже для Северного моря, однако не для здешних мест. Я почувствовал первые признаки паники – выбраться нужно сейчас либо никогда. Я стал стучать по льду одной рукой, а другой отчаянно греб, стараясь держать голову над водой.

Секунды казались минутами, минуты – часами. Ненадежная ледовая корка была слишком прочной, чтобы ее можно было разбить рукой. Только надавливая всей грудью, я мог раздробить ее, чтобы пробиться вперед всего на несколько дюймов, а мои силы быстро убывали.

Наконец моя рука ударила по чему-то твердому – это была ледяная глыба в несколько дюймов толщиной, подобная слою глины в зыбучем песке. Я подтянулся – глыба держала. Затем я вытянул бедра и колени.

Мгновение я лежал так, задыхаясь на этом островке безопасности, но тут же испытал воздействие минусовой температуры воздуха. В то утро было -39° по Цельсию, а скорость ветра достигала 13 км/час.

Передвигаясь на животе, работая руками наподобие черепахи, передвигающейся по мягкому песку, я подполз к ближайшему ледяному полю; молодой лед прогибался и пульсировал подо мной, словно живое существо, однако держал. Встав на ноги, я стал смотреть, как вода полилась из обуви, брюк и рукавов. Я слышал, как потрескивает ледяная корка на брюках. Меня пробрала дрожь, и я не мог сдержать ее, попробовал отжиматься на руках, но пять раз было моим пределом даже в лучшие времена.

Я заковылял к своему "скиду", и каждый порыв ветра отзывался болью на лице и в ногах. Идти обратно пешком было бы глупо. Двигатель снегохода заглох. Я мог бы запустить его, только сняв толстые рукавицы, но был не в силах сделать этого, как ни старался. Кожа задубела и не поддавалась.

Минут пятнадцать-двадцать я тяжелой рысцой бегал вокруг снегохода, размахивая руками, как ветряная мельница, и вопя во все горло.

Наконец, прибыл Ол.

"Ну вот, исправил. Что тут новенького?" – спросил он.

"Тут небезопасно. Я уже попробовал", – ответил я.

"Есть обходной путь?" А затем воскликнул: "Боже праведный, да ты и впрямь проверил!"

Начались лихорадочные действия. Я уселся к нему в "скиду", и мы медленно двинулись туда, где Чарли возился с опрокинувшимися нартами. Они мгновенно разбили палатку, разожгли примус, разрезали на мне обувь и волчью шкуру, отыскали запасную одежду. Вскоре мое мокрое снаряжение висело над огнем, роняя крупные капли, кипел чай, а Оливер втирал жизнь в пальцы моих рук и ног.

Я заверил остальных, так же, как и самого себя, что в дальнейшем ледовая разведка будет проводиться с еще большими предосторожностями. Следовать одному только правилу "белый лед толстый, а серый – тонкий" было теперь недостаточно. Впредь придется использовать ледоруб или шест во всех сомнительных случаях.

Двенадцать часов спустя моя одежда была все еще влажной, но уже пригодной для носки.

Мне повезло – я остался в живых; немногим удается это после купания в Ледовитом океане. Мне был преподан урок, однако Арктика не место для учебы, потому что здесь, к тому времени, как вы научитесь всему, часто становится слишком поздно для того, чтобы воспользоваться этими знаниями. Руки Джеффа – другая тема для разговора. Однако случай со мной уникален – в дело вмешалась слепая удача, к счастью, он был единственным за время этого путешествия.

Если в середине марта были отмечены рекордно низкие температуры, теперь же мы присутствовали при рождении рекордов тепла – паковый лед стал взламываться на месяц раньше обычного. Поверхностный слой льда сделался рыхлым, и "скиду" буксовали.

Оливер и Чарли, казалось, не понимали, что значит для нас это потепление. Меня же угнетала мысль о том, что мы так и не дойдем до полюса. Это будет первый случай, когда я не достигну цели экспедиции. В мрачном настроении я подгонял мою команду, чтобы, по меньшей мере, подобраться к полюсу как можно ближе. Ночью я лежал в палатке, завернувшись в размышления, думая о будущем, хотя знал, что извожу себя понапрасну.

Наше снаряжение теперь не просыхало и смерзалось в зависимости от того, находилось ли оно в палатке или снаружи. Нам удавалось спать по ночам в среднем часа по четыре, несмотря на то, что время от времени мы принимали таблетки "valium". Пальцы причиняли адские страдания Оливеру, их кончики почернели, кожа шелушилась везде, кроме мизинцев, их била мелкая дрожь. Я обморозил три пальца, нос и одно ухо тоже пострадали, и я спал только на одном боку или на спине.

Однако наша попытка достичь Северного полюса была лишь тренировочной экспедицией, а ведь в будущем нам предстояло идти по суше и пересечь всю Антарктиду. Хватит ли у нас сил?

В течение трех лет, проведенных в нашем лондонском офисе, и за четыре месяца в одной палатке на Гренладском ледяном щите мы сохраняли идеальные взаимоотношения. Теперь же стали сказываться тяготы полярного путешествия. Прелести Арктики преследуют человека денно и нощно, расшатывая его нервы, не позволяя сохранять хладнокровие. Проявление любой слабости усугубляется, значение каждого высказанного слова преувеличивается. Были случаи, когда в нас закипали страсти, брало верх раздражение, мелочи вырастали в нечто значительное, застарелые привычки выпирали наружу – и вот уже один из нас закипал в безмолвном праведном гневе. С каждым днем я все сильнее чувствовал, как Оливер все чаще язвит по моему адресу безо всякого повода. Нередко и я приходил к выводу, что не могу мириться больше с его непоколебимым оптимизмом, потому что я сам, когда все шло хорошо, всегда готовился к худшему. Оливер же, напротив, с воодушевлением воспринимал малейший успех и, заметив мой неумолимый пессимизм, пытался, бывало, ободрить меня, т.е. поднять уровень моего настроения до своего собственного. Если бы не "предохранительные клапаны" в виде ежедневных записей в дневниках, кое-что из этого могло бы вылиться в непростительно жесткие фразы.

Мы оказались в Арктике для того, чтобы проверить самих себя и снаряжение – и то, и другое в самом деле подверглось самому суровому испытанию. Сможем ли мы терпеть друг друга еще лет шесть? Если бы мне пришлись не по душе товарищи, я не пригласил бы их в основную экспедицию. Если бы я сам не понравился им, они были вольны покинуть меня.

Теперь мы опасались несчастного случая. Каждый день приходилось принимать решения, ставившие нас, так сказать, на лезвие ножа. Достаточно ли прочен лед? Когда и где? Один неверный шаг – и мы могли потерять человека и все его снаряжение. Встречались разводья, лопался лед – трещины распространялись быстро, издавая жужжание, напоминающее пчелиное, либо шипение с присвистом, словно шепотом, предупреждающим о наступлении слякоти. Другие льдины сращивались со звуком, напоминающим зубовный скрежет, перемалывая зеленоватые ледяные глыбы своими смыкающимися и размыкающимися челюстями.

Успех нашего предприятия, можно сказать, повис в воздухе. Мы работали много и тяжело, разговаривали мало, спали немного, исхудали, наши силы таяли, мы жили словно во сне и давно уже не видели землю. Для нас не существовало ни дня, ни ночи. Солнце описывало круги над горизонтом, почти не изменяя своей высоты, излучая поистине призрачный свет. Пейзажи вокруг нас, конечно, менялись, но их составляли только лед, снег, вода, небо.

Мы были обязаны идти на север. Каждая минута, затраченная на продвижение в истинно северном направлении, доставляла удовлетворение, любая задержка наводила на мысли о крушении надежд. Мы были на ходу по двенадцать часов, становились лагерем на шесть. Дважды нам удалось пройти около сорока километров в сутки.

На 86° северной широты мы побили достижение шведского исследователя Бьёрна Стайба в 1963 году, на 84°14' прошли отметку, достигнутую Нансеном, на широте 86°34' побили итальянца лейтенанта Каньи.

7 мая на широте 87°11'30'', примерно в 167 милях (310 км) от полюса, мы окончательно остановились – нас окружала кипящая "каша". В чем мы тогда действительно нуждались, так это в обуви-поплавках, чтобы перебираться через эту "овсянку". Однако было слишком поздно загадывать желания – такого снаряжения у нас не было, и мы уже не смели надеяться на то, что "каша" подмерзнет, ведь было соответствующее время года. Если бы мы пересекли этот район раньше, то могли рассчитывать на успех. Мы ждали девять суток, надеясь хоть на слабые заморозки, но температура воздуха поднялась еще выше. Промедление с решением вело к тому, что мы влипали в ситуацию под названием "слишком поздно", т. е. оказывались в том положении, когда вокруг уже не осталось бы достаточно длинных полей для посадки двухмоторного "Оттера".

Если бы мы продолжали рисковать и провалили посадку самолета, тогда наша репутация в Уайтхолле, Министерстве иностранных дел и среди наших спонсоров пострадала бы настолько, что нам просто не дали бы другого шанса. Я подумал о Шеклтоне, который достиг ближних подступов к Южному полюсу за несколько лет до появления там Амундсена. Шеклтон тоже был на широте 87°. Однако, исчерпав запасы продовольствия, он решил спасти своих людей и повернул назад. Вокруг нас взламывались ледяные поля, мы тоже должны были отступить.

16 мая приземлился "Оттер", мы погрузили снаряжение и полетели в Алерт. Две приветственные телеграммы ожидали меня, одна из них от Уолли Херберта: "Вы побили отметки Симпсона, Стайба и даже самого Нансена и можете гордиться своим достижением. Самые сердечные поздравления. Уолли". В другой телеграмме сообщалось, что Его Королевское Высочество принц Уэльский согласился быть патроном нашей главной трансглобальной экспедиции.

Лишь о немногих людях можно уверенно сказать, что они действительно достигли Северного полюса. Мы подошли ближе многих неудачников и, тем не менее, провалились. Удастся ли наша следующая попытка? Окажут ли люди доверие нам после такой катастрофы? Хотя мы имели за спиной более полутора тысяч арктических километров, только 420 из них были сделаны в сторону самого полюса. Не слишком утешительный результат для убеждения людей, скептически относящихся к нам.

Однако мы сами считали, что путешествие было очень полезным. Мы узнали многое о нашем вероятном поведении при экстремальных условиях и о нас самих, о том, чего следует опасаться в каждом из нас, научились определять предел собственной терпимости.

Нам предстояло тщательно проанализировать преимущества и недостатки отдельных элементов одежды, лагерного оборудования и снаряжения в свете приобретенных знаний и для некоторых случаев, таких, например, как преодоления "каши", попытаться изобрести какое-нибудь средство. "Скиду" типа "Бомбардье" зарекомендовали себя лучше мотонарт "сурок", которыми мы пользовались в Гренландии, и все же были довольно неуклюжими. Будут ли они пригодны в горной местности, которую придется преодолевать в Антарктиде? Стоит ли модифицировать их либо следует испробовать мотонарты других моделей теперь, когда мы имели ясное представление о том, что нам нужно? У нас был в запасе год, чтобы найти удовлетворительные ответы на эти вопросы.

Наше продовольствие оказалось достаточно калорийным, хотя и невкусным, однако следовало поменьше увлекаться плитками "Марс" во время длительных переходов, чтобы поберечь зубы. Очень низкие температуры и обморожения все еще представляли проблему, особенно для рук. Однако мы, по крайней мере, знали, на что идем.

Мы попытались достичь Северного полюса при весьма неблагоприятных погодных условиях. В следующий раз погода наверняка будет лучше, но даже если и нет, теперь я знал четко, что нужно стартовать как можно раньше. Расписание движения – главный фактор, и я решил не повторять ошибок, которые привели нас к неудаче тренировочной экспедиции.

III. Сражение с бюрократией

Думай вширь.

Эдвард де Боно

Если бы мне пришлось выбирать в спутники двоих из числа остальных, то я не колеблясь назвал бы Оливера и Чарли. Даже не могу объяснить, почему именно они. Ведь эти ребята были такими же ворчунами, как и я сам. Однако в их поведении не просматривалось ни малейшего намека на притворство и, что важнее всего, на них действительно можно было положиться.

Руки Джеффа едва ли смогли бы снова выдержать прикосновение холода. Поставленный перед перспективой поработать еще один год в офисе, дожидаясь своего шанса принять участие в дальнейших путешествиях, когда нельзя предугадать, будет ли он включен в "ледовую команду", Джефф решил оставить нас. Так же поступила и Мэри. За последние два года они оба проявили чуть ли не фанатическую преданность делу, их даже поддразнивали за это, однако они сами всегда горячо заявляли об обратном.

С уходом Мэри возникла необходимость подобрать кого-то, кто помогал бы Джинни поддерживать радиосвязь в базовом лагере. В идеале был нужен некто, кто в случае экстренной необходимости мог заменить любого члена "ледовой команды". Такую роль играл покинувший нас Джефф, поэтому был предпочтительней мужчина, однако поскольку я по природе ревнив, то не хотел, чтобы этот некто оказался высокого роста, смуглым и красивым.

Для главного путешествия, которое все мы теперь решили называть просто "Трансглобальным", нам нужна была более солидная опора в Англии, так как Джинни пришла к выводу, что с нашими добровольцами будет трудно контактировать, находясь в Арктике. Нам был просто необходим свободный от каких-либо, кроме наших, дел секретарь-исполнитель и прочие временные помощники с неполным рабочим днем. Кроме того, как ни ненавистна мне эта мысль, казалось неизбежным создание комитетов всевозможных экспертов для оказания нам помощи в осуществлении различных аспектов подготовки нашего предприятия, а после его начала – чтобы гладко катиться вперед.

При посредничестве Джорджа Гринфилда я обратился к сэру Вивиану Фуксу. Тот согласился стать членом нашего главного комитета, но отнюдь не председателем. Он попросил об этом отставного гидрографа Королевского военно-морского флота (в прошлом президента Королевского географического общества) вице-адмирала сэра Эдмунда Ирвинга. Сэр Эдмунд любезно согласился, а вслед за ним присоединились несколько известных личностей.

Я искал преемника Мэри через газеты, когда там находилось свободное место для помещения объявления. Молодой инженер из системы гражданского строительства Симон Граймз попался на крючок именно таким способом. Он записал в своем дневнике: "Однажды утром, когда я выпивал и ел чипсы у своего приятеля, мне на глаза попалось объявление: "Требуются шестеро для..." Мне грозила безработица, более приемлемых идей не было, и это предложение оказалось для меня неплохой находкой, тем более что я интересуюсь полярными делами, испытываю зуд в ногах и вообще несколько сумасброден".

Симон родился в Кембрии, был опытным восходителем, побывал с экспедициями в Норвегии, Гренландии и Гане. Получив диплом, он стал дублером инженера на дорожном строительстве, затем каким-то инструктором. Это заставило его сначала подрабатывать уборкой в офисах, а затем появиться у нас.

Я усадил его, аккуратно одетого и самоуверенного, для разговора "по-черному". "...Я должен быть честен с вами. Я далеко не подарок... – я сделал паузу, –...если вы рассчитываете на демократию, то не туда попали. Считаю, что лидер должен быть лидером".

Симон осклабился: "Не стоит говорить мне всю эту чушь. Меня уже предупредили, что вы – законченный негодяй".

Это заставило меня прикусить язык. Вскоре Симон переехал к нам в офис и начал изучать механику наших взаимоотношений с миром, когда я поручил ему заниматься продовольствием и полярным домиком, что раньше входило в прерогативу Мэри. Нет ничего удивительного в том, что ему нелегко далось вживание в нашу "спевшуюся" команду. Он нашел наши методы ведения дел довольно странными, однако постепенно ему пришлось уступить, а мы привыкли к его грубоватой напористости. Он не захотел вступать в САС, потому что был квакером и мог служить только в команде обслуживания, где не имеют дело с оружием. Он все же прошел подготовку в парашютно-десантном санитарном полку – довольно нелегкая служба, тренировочный курс которой оказался не менее напряженным, чем в самом САС. Во время тренировочных уикендов в Уэльсе я убедился, что Симон достиг спортивной формы, ничуть не уступавшей нашей, если не лучшей, поэтому надеялся, что вскоре он вполне подойдет нам.

Одновременно с Симоном к нам присоединились Джоан Кокс и ее дочь Жанет. Обе они остались с нами до самого конца и даже перепечатывали на машинке рукопись этой книги.

Пул Андерсон, курсант мореходного училища из Дании, который плавал в антарктических водах, поступил к нам под Рождество. У него совсем не было денег, поэтому мы пристроили его работать по вечерам в Ассоциации молодежных турбаз, а спал он в нашем офисе на полу рядом с Оливером. Пул отремонтировал старый стол и поставил его рядом со столом Чарли, назвав все это Морским отделом. Ему был двадцать один год, т. е. он был на несколько лет моложе всех нас. У Пула был удивительно ровный характер. Мы все любили Пула.

В начале 1978 года два деревенского вида парня из Суффолка в джинсах и изъеденных молью пальто объявились в нашем офисе. Тот, что был повыше ростом, с глазами цвета морской воды и пушистой черной бородой, произвел на меня благоприятное впечатление сразу же. По-видимому, это была подсознательная реакция, связанная с просмотром многочисленных кинофильмов о героических командирах эсминцев, которые своей наружностью, если не считать морской фуражки и толстого свитера, сильно напоминали Антона Боуринга. Его бабка была русской, он имел шестилетний опыт работы на морских рудовозах, промысловых креветочных судах в Читтагонге и совсем недавно – на гренландских судах ледовой разведки. Его спутник Мик Харт плавал вместе с ним.

Пул заварил чай в жестяных кружках, и собеседование началось.

"Вы, наверное, знаете, что мы ничего не платим", – сказал я.

"Нет? Отлично. Меня интересует любая работа в море, пусть даже коком".

Как мне показалось, Мик тоже не проявил беспокойства. Они лишь спросили, каковы будут их обязанности и когда они смогут приступить к делу.

"Но в настоящий момент... – я немного выждал, мне очень не хотелось терять этих двоих, – в настоящий момент мы еще не подобрали нужного нам судна, т. е. у нас пока вообще нет судна. Вот Пул как раз и занят сейчас его поисками, не так ли, Пул?"

Тот, с кружкой чая в руках, важно кивнул.

Оба посетителя, казалось, отнеслись к этому сообщению безразлично, поэтому я рискнул двинуться дальше.

"Фактически ваша первая работа будет и состоять в том, чтобы вместе с Пулом заполучить судно, так что вы можете начинать немедленно в Морском отделе, вот здесь".

Стол Морского отдела ломился под тяжестью кипы лоций Арктики. Антон с большим интересом окинул взглядом всеобщий беспорядок, царивший в офисе, а затем произнес:

"А сколько экспедиция намерена заплатить? Я имею в виду, какой тип судна нам нужен?"

Я отметил это "нам". Это звучало обещающе.

"Ледокол. Он вообще не должен стоить что-либо. Это одно из наших правил. Это относится также к телефонным разговорам и канцелярским принадлежностям. Все оттого, что у нас вообще нет фондов".

В целом собеседование было очень кратким. На следующий день мы позаимствовали еще один письменный стол из соседнего офиса, принадлежавшего ВВС, сотрудники которого отсутствовали.

Антон записал в своем дневнике:

Когда я узнал об экспедиции, то написал мистеру Рэну Файнесу; я не слыхал об этом джентльмене никогда и попросил предоставить мне какую-нибудь должность на его судне. Я полагал, что место матроса меня устроит. В своем ответе он дал понять, что экспедиция еще не покинула страну, поэтому вместе с другом я отправился на собеседование.

У них была неплохая организация, но не было судна. Так что Рэн сказал "Да". Очень рады иметь вас в экипаже, но сначала вы должны отыскать судно и подобрать экипаж. А также снабжение и снаряжение, которое вы считаете нужным, а кроме того, организовать бесплатные причалы и портовые услуги во всех возможных портах захода и так далее.

Он сказал, что на все это не должно быть затрачено ни пенса. Ни единого. Если я согласен с такими условиями, тогда да, он счастлив принять меня тотчас же.

Чуть позже Антон записал:

Тогда все это казалось неплохой идеей. Чем больше я влезал в дела, тем больше увлекался. Эта экспедиция как зараза.

Антон, Пул и Мик, можно сказать, сплотились вокруг Морского отдела, стоявшего рядом со столом Чарли, где был единственный телефон. Между ними было много споров и разногласий. По мере того, как Морской отдел превращался в Морской офис, Чарли все дальше и дальше отодвигали к стене.

Чарли работал хорошо, когда за ним присматривали. Он был выше всех ростом и мощного телосложения, однако по натуре ленив и получал поистине дьявольское наслаждение, когда ему удавалось перевалить какое-нибудь дело на плечи другого. Однако, с другой стороны, если возникало срочное дело, не терпевшее отлагательства, когда вокруг не было никого для его выполнения, он уходил в работу с головой и даже получал от этого удовольствие.

Его уловки и интрижки всегда были направлены к одной цели – избежать тяжелой либо самой легкой работы. Когда спасения не было, он смирялся, однако прекрасно сознавал, что стоит мне отвернуться, как можно будет "перекурить", назвав это "заслуженными пятью минутами", и даже развить перерыв в "короткую сиесту", которая вполне могла продлиться на целый день. Поэтому между нами шла постоянная война, которая длилась до тех пор, пока не началось настоящее путешествие, и Чарли "завелся", окончательно преобразившись; спячка нападала на него уже редко, и он работал так же усердно, как и все остальные.

В его поведении сыграло роль крушение надежды на непосредственное участие в путешествии, борьбе со стихией; это обстоятельство и повергло его в уныние тогда в Туле, когда его посадили, словно в курятник, в общество двух девушек, которые, как он себе представлял, пилили его только понапрасну, в то время как он помнил о том, что мы, его товарищи, находимся на ледяном щите. Он тосковал по настоящему делу. Этого, не говоря уже о его природной лености, не понимали девушки, что и вызвало взаимную неприязнь.

Однажды я заметил на столе Чарли два огромных листа бумаги, которые были, буквально говоря, тщательно разрисованы, на что, несомненно, ушло несколько часов кропотливого труда. Когда я спросил Чарли, чем это он занимается, тот ответил прямо: "Многим", затем позаимствовал у меня сигарету и уселся за письмо президенту компании, которая считалась нашим вероятным спонсором. Письмо начиналось так: "Уважаемый сэр Артур..." Пять часов спустя я увидел, что письмо все еще лежит на столе, но к обращению "Уважаемый сэр Артур" прибавились слова "мы будем весьма благодарны...".

И долго еще после этого случая всякий раз, когда кто-нибудь заставал Чарли глядящим отсутствующим взором в пространство, его немедленно окликали: "Уважаемый сэр Артур". Это производило нужный эффект и спускало его обратно на землю.

Оливер, человек умный, полный очарования, мгновенно привлекавший внимание всех, за небольшим исключением, женщин, обладал самой что ни на есть щедрой натурой. К несчастью для него, он не мог воспользоваться этим счастливым преимуществом, потому что не имел за душой ни пенса. Он спал по ночам на нашем складе, располагавшемся на территории казарм, днем же питался продовольствием, оставшимся после нашего тренировочного путешествия. По вечерам они с Чарли работали барменами в пабе "Адмирал Кодрингтон" неподалеку от казарм. Там они зарабатывали достаточно, чтобы покупать сигареты и плотно ужинать каждый день.

Наш небольшой офис напоминал бедлам. Симон, Олли, Джинни и я пользовались одним телефонным аппаратом, Чарли и "моряки" имели в своем распоряжении другой. На машинке печатали два очень добросовестных волонтера, которые умудрялись справляться с потоком корреспонденции. К тому времени мы имели дело более чем с семьюстами компаниями-спонсорами: продовольствие и снаряжение текли рекой в казармы.

Теперь я охотился за секретарем-исполнителем с полным рабочим днем, который смог бы управлять всеми делами нашего предприятия, когда мы сами окажемся за пределами Англии. Конечно, ему в помощники потребуется с дюжину занятых неполный день добровольцев, но те будут приходить и уходить. Секретарь же должен стать нашим стержневым и постоянным человеком в Лондоне. Я нашел компанию, которая согласилась назначить оклад за такую работу – 3000 фунтов в год, включая все. Никаких затрат. Конечно, не слишком радужная перспектива для заваленного работой энергичного исполнителя, в каком мы нуждались.

В сентябре 1977 года мне написал некто Ант Престон. Он был пилотом ВВС, затем в течение последующих двадцати лет какое-то время провел в Африке, занимаясь представительской деятельностью и экспортом. Теперь же он хотел переменить обстановку, заняться чем-то поживее.

Он приступил к делу немедленно после месячного испытания. Это был уравновешенный, неглупый человек с несколько странным чувством юмора, обладающий бесконечным терпением; его идеализм и преданность делу, которые в дальнейшем подверглись суровому испытанию, оказались в критической точке, когда наступили неприятности.

15 декабря наш патрон, Его Королевское Высочество принц Уэльский, пожелал посмотреть фильм о нашем арктическом путешествии и попросил представить ему всю нашу команду в Букингемском дворце. В тот вечер принц прилетел из Соединенных Штатов. Несмотря на перенесенную в воздухе болтанку, он был очень любезен и проявил неподдельный интерес к предприятию. Он заверил меня в том, что если возникнут проблемы, то не стоит выжидать, а следует немедленно обращаться к нему и он все уладит по мере сил и возможностей.

Две проблемы по-прежнему стояли перед нами: ледокол и самолет. Судно могло обойтись спонсору в 350000 фунтов, кроме того, предстояло набрать команду из профессиональных моряков, которые согласились бы связать с нами свои судьбы, по меньшей мере, года на три.

Поскольку поддержка армии или ВВС в вопросе обеспечения самолетом в то время была едва ли вероятной, а фрахтование стоило бы слишком дорого, нам предстояло уговорить кого бы то ни было помочь нам приобрести "Оттер" для снабженческих полетов в Заполярье, а это почти миллион фунтов. Судно, самолет и экипажи должны быть также полностью застрахованы. Страхователи имели полное право утверждать, что в нашем деле есть доля неоправданного риска, что также приходилось принимать во внимание.

Кроме того, существовали такие "мелочи", как горючее, запасные части и обслуживание.

Когда к моменту, скажем так, подхода к назначенной мной самим черте – Рождеству 1977 года – у нас все еще не было ни самолета, ни судна, я выложил своим товарищам и спонсорам следующую новость: необходим еще один год отсрочки. Теперь мы сможем уехать из Англии не ранее 1 сентября 1979 года. Все восприняли это известие философски: работа продолжалась.

В наступившем году Антон Боуринг пошатнул непоколебимую веру в то, что мы сможем пересечь Антарктиду, оставаясь все время в рамках собственной экспедиции. Я лелеял мечту, что обладай мы собственным ледоколом и двухмоторным "Оттером", то сможем обойтись без помощи какого бы то ни было правительства.

"Мы с Пулом изучили рынок ледокольных судов всех типов, – докладывал Антон, – большинство из них стоят гораздо выше возможностей спонсоров. Однако есть устаревшие суда со стальным корпусом, которые смогли бы выполнить нужную нам работу, и имеются в продаже по сходным ценам. Именно на такие суда мы обращаем внимание. Вы говорили, что мы должны доставить в Антарктиду 1500 200-литровых бочек плюс 100 тонн генерального груза. Итак, любое судно, которое мы можем приобрести с финансовой точки зрения, имеет вероятную грузовместимость, покрывающую лишь до двух третей потребного нам горючего".

Это означало, что примерно 500 бочек нужно доставить из Кейптауна в южноафриканский антарктический прибрежный лагерь Санаэ как-то иначе. Оставалось прибегнуть к помощи южноафриканского судна, которое ежегодно совершает снабженческий рейс из Кейптауна в Санаэ. Поэтому согласие южноафриканского правительства могло оказаться решающим.

Следующая проблема. Могло случиться, что нам не удастся пересечь всю Антарктиду за одно короткое лето, т. е. в тот единственный период, когда там возможны путешествия. Если такое произойдет, нам придется зимовать на побережье, прежде чем начать заново по весне из точки, достигнутой в предыдущем году. Единственным практически вероятным лагерем при таком стечении обстоятельств была дня нас База Скотта, принадлежащая Новой Зеландии. Таким образом, новозеландцы тоже попали в мой "критический" список.

И, наконец, даже если наше судно сможет забросить припасы горючего в оба конца Антарктиды, дистанция самого похода по льду континента настолько велика, что при нашем маломощном самолете нам понадобится как минимум двадцать три бочки с горючим на самом Южном полюсе (приблизительно на полпути), являющемся единственной обитаемой точкой вдоль всего маршрута. С дюжину американских ученых работают там круглогодично. И только американцы смогут обеспечить нас бензином на Южном полюсе. Технически это не представляло проблемы, поскольку у них всегда имеются там резервы горючего. Однако Государственный департамент США, подобно нашему Министерству иностранных дел, боится как черт ладана всех частных экспедиций в Антарктиду, и вовсе не надо блистать умом для того, чтобы понять, что мы окажемся просто глупцами, если выступим, не имея гарантии обеспечения горючим на полюсе. В двух словах – я должен был убедить все три правительства обещать нам эту специфическую помощь, в противном случае все мои планы обращались в бумажных тигров.

Я встретился с главным антарктическим администратором и полярным экспертом Новой Зеландии Бобом Томпсоном, когда тот был в Лондоне. Он проявил участие, однако выставил четыре безапелляционных соображения. По его опыту ни одни мотонарты не способны выдержать переход через Антарктиду, не говоря уж о буксировке нарт. Двухмоторному "Оттеру" не хватает дальности полета. Наш переход не представлял никакой научной ценности. И, наконец, "прямая радиосвязь между Антарктидой и Англией, как известно, затруднена и даже невозможна большую часть времени".

Южноафриканцы и американцы, казалось, были солидарны с этими мрачными выводами. Все три страны отослали нас к нашему собственному правительству, заявив, что рассмотрят наши просьбы только в том случае, если мы заручимся поддержкой дома, в Англии.

При Уайтхолле действительно существуют совещательные комитеты по всем вопросам, начиная с ядерного оружия и кончая уничтожением бытового мусора, однако нет одного – по вопросу частных полярных экспедиций. Они могли полагаться только на мнение британских полярных специалистов. Сэр Вивиан Фукс и наш новый друг из Министерства иностранных дел теперь были ключевыми фигурами, поскольку оба знали наши планы и недостатки и пользовались влиянием в тех самых полярных кругах, которые могли либо поддержать нас, либо провалить.

Разумеется, в свое время сэр Вивиан Фукс сам много натерпелся от опытных полярников из-за их инстинктивного недоверия ко всему, что не имеет прямого отношения к науке. Ему тоже пришлось преодолевать шаг за шагом тактику блокирования, избранную по отношению к нему этими полярными мандаринами. Вот почему Фукс предложил Экспедиционному комитету Королевского географического общества создать небольшую группу для изучения моих предложений. Поскольку сам Фукс теперь входил в наш комитет, он не имел права участвовать в работе этой группы.

В то же время сэр Вивиан Фукс предупредил меня, что ни он сам, ни другие члены Трансглобального исполнительного комитета не были уверены в том, что мне удастся покрыть все расходы за счет "подношений". Они считали, что мне следует попытаться поднять наличные фонды.

В октябре 1978 года, ровно через год после нашего возвращения из Арктики, Экспедиционный комитет КГО официально одобрил нашу Трансглобальную экспедицию, однако предстояло заручиться поддержкой правительства. Поэтому наш председатель написал соответствующему лицу в Министерстве иностранных дел, испрашивая правительственную субсидию.

Ответ Министерства обнадеживал: "Все дело за тем, чтобы найти экспертов, которые выскажут нам свое независимое мнение по поводу экспедиции, чьи намерения и статус будут признаны иностранными властями, занимающимися вопросами Антарктики. Как нам представляется, Национальный британский комитет по исследованиям в Антарктике при Географическом обществе является подходящим для этого органом". Само Общество в свою очередь намеревалось обратиться в Британскую Антарктическую гидрографическую службу за консультацией, которая способствовала бы рассмотрению нашего дела.

В ноябре к нам поступил список замечаний Географического общества. Они считали, что "скиду" типа "Бомбардье" были недостаточно мощными для буксировки предполагаемого нами груза в высоких широтах; количество точек сбрасывания снабжения с двухмоторного "Оттера" тоже было недостаточным. В заключительной части говорилось, что, по-видимому, нам понадобится дополнительная материальная помощь из существующих в Антарктике ресурсов. Авария "Оттера" могла бы иметь самые нежелательные последствия.

Итак, за десять месяцев до выступления мы все еще не имели окончательного благословения.

Олли и Чарли время от времени куда-то "скрывались от правосудия": Олли – в Виндзорский парк "на ловлю птичек", Чарли – "по делам". Но довольно редко возникала необходимость строго контролировать мою команду, потому что в начале каждого месяца каждый предоставлял мне список "вопросов для разрешения". Однако время от времени в наших отношениях со спонсорами дела шли из рук вон плохо.

Мы старались сохранить тайну всякий раз, когда обращались одновременно к двум соперничающим компаниям. Например, если нам нужна была сотня банок джема и какая-нибудь компания могла предоставить нам только половину, мы обращались к их соперникам. Либо, если речь шла, скажем, о ветровках, производимых двумя компаниями (эти ветровки с первого взгляда не отличались друг от друга ничем, но на самом деле разница все же была в мелких деталях), это устраивало нас с точки зрения их применения в разных типах климатов.

К несчастью, Чарли в припадке рассеянности однажды перепутал фотографин, демонстрирующие, как мы использовали изделия наших спонсоров в Гренландии, и отослал слайд, предназначенный для "Бостик глу" в "Циба Гайги". Дело в том, что обе фирмы – производители аралдита. И вот в "Циба Гайги" получают слайд, на котором ясно видно, как мы используем аралдит фирмы "Бостик". Нет ничего удивительного в том, что и там, и там взъерошили перья, однако все же проявили чувство юмора и продолжили покровительство нам.

В другой раз Оливер собрался было отправить одно из наших стандартных циркулярных писем, в котором констатировалось: "В знак благодарности за Вашу помощь, будем высылать цветные фото Вашей продукции "в действии" в Заполярье, тропиках и в экстремальных условиях, а также каждые два месяца направлять отчет касательно указательного снаряжения" – и все это в фирму, у которой мы добивались трехгодичной поставки бесплатно "ежемесячных" предметов для женщин нашей экспедиции. К счастью, один из наших секретарей-добровольцев обратил внимание на неподобающий текст и вовремя отредактировал письмо.

Жена Оливера Ребекка большую часть времени проживала в Париже, где работала в отделении "Чейз Манхэттен банк". Когда позволяли средства, она приобретала "воскресный" билет для Оливера, чтобы тот мог видеться с ней, и проявляла все больше беспокойства за его жизнь и даже пыталась отговорить его от участия в экспедиции.

В канун Рождества я и Джинни мечтали только об одном – хорошенько выспаться. Мы мирно провели праздники дома вместе с Пулом Андерсоном, который не мог позволить себе поездку в Данию. Казалось, он был не слишком счастлив, однако тогда мы не обратили на это внимания, так как все страшно устали. Дело в том, что Пул по уши влюбился в симпатичную блондинку-датчанку, но тем не менее не пропустил ни одного дня в казармах.

Нам все еще недоставало наличных денег. Единственной персоной, которая в то время имела право подписывать чеки Трансглобальной экспедиции, был я сам и поэтому воздерживался от этого. Из-за отсутствия средств на все дела уходило гораздо больше времени. Деньги повелевают людьми, их отсутствие вызывает апатию. Однако нашу жизнь нельзя назвать серой. Его Высочество Оманский султан Кабус питал к нам особое расположение и во время визита в Лондон устроил для нас и моих оманских друзей прием в ресторане "Ле Амбассадор" на улице Парк-Лейн. Мой оманский друг доктор Омар Завави пригласил на прием многих служащих из различных компаний Объединенного королевства, у которых были подписаны контракты в Омане. Многие из этих людей отреагировали на данное мероприятие весьма щедро и помогли пополнить наш банк.

Затем директор компании "Чабб Файр" предложил своему председателю правления лорду Хайтеру приобрести для нас подержанный "Оттер" и разрешить экспедиции использовать самолет в Заполярье, а начальные издержки возместить, сдавая самолет во фрахт другим компаниям между делом. Наконец-то "Трансглобальная" обзавелась собственным самолетом.

Ант Престон, большой любитель высшего пилотажа в свободное время, занялся летными деталями дела, включая получение от спонсоров комплекта убирающихся лыж, запасного пропеллера, карт, запасных частей и тысячи и одной прочих мелочей, отсутствие которых в Антарктиде или Арктике заставило бы "Оттер" замереть на земле и оставить без помощи ледовую группу.

В мире было совсем немного летчиков, пилотировавших "Оттер" в Антарктике. Одним из лучших считался Жиль Кершоу. К 1978 году он имел списке пять летных сезонов в Антарктиде. Он согласился летать для нас бесплатно, но бортинженером желал иметь при себе некоего сержанта Джерри Никольсона из Королевских ВВС, с которым работал на крайнем юге. Джерри, добродушный малый из Суссекса, был кадровым военнослужащим. Майк Уингейт Грей и командование САС полгода интриговали в армии – и в конце концов Джерри отпустили с нами на полный срок действия нашей "Трансглобальной".

Мелкими шажками мы подбирались к цели. Принц Чарльз, все время которого расписано на год вперед, любезно согласился "запустить" нашу экспедицию из Гринвича 2 сентября 1979 года, так что нам оставалось еще девять месяцев.

"Тармак интернешнл" предоставила нам офис с тремя телефонами на Бейкер-стрит по мере того, как подготовка ускорялась. Каждый месяц я проводил совещание в казармах герцога Йоркского, потому что наступал критический момент. Я погонял всех все настойчивей.

За последний месяц Симон не добился ускорения поставки рационов, на чем я настаивал. Почему? Ему пришлось сменять квартиру, на это ушло время. Но, закричал кто-то, у него все же находится время, чтобы шляться по букинистам в поисках товара для перепродажи. Последовало бормотание и обещание, что с рационами будет покончено через неделю.

"Чарли, прошел еще месяц, а ты все еще не достал жокейские трусы".

"Поставщик в отпуске".

"Побеспокой его босса".

"Он в Японии, продает трусики".

"Позвони первому домой. Нам же нужны трусики".

"Черт с ними. Есть вещи и поважнее. Вон у Джинни все еще нет радио".

Мощный удар руки Джинни обрушился на спину Чарли.

"Ябеда. Не суй нос в чужие дела!"

"Кстати, как дела с радио, Джинни?"

Мне приходилось подталкивать ее публично, потому что именно ее было трудней всего припереть к стенке, и когда она попадалась, то приходила в ярость.

"Не беспокойся. Все будет готово, упаковано и пронумеровано в таможне прежде, чем мы отправимся".

Повернувшись к Олли, золотой голове, непревзойденному таланту в поимке спонсоров на крючок, я передал ему напечатанный на машинке список.

"В этом месяце еще семьдесят наименований, Ол. Единственное, что ты, кажется, не выполнил, – это бамбуковые шесты, кронциркули и трехлетний запас кремней для зажигалок".

Я знал, что Олли пропадает где-то сутками, стоило наступить хорошей погоде, но раз список у него заполнялся своевременно, какое это имело значение?

Ант Престон кратко отчитался по авиационным поставкам.

"Джерри Никольсон, наш механик, – добавил он, – присоединится к нам в офисе "Тармака" и будет работать полный день со следующей недели".

Антон Боуринг в свою очередь сообщил новости по судам, которые он разыскивал вместе с Пулом.

Когда с административными вопросами было покончено, обычно часа за два-три, мы переходили к бегу. На территории казарм имеется шлаковая беговая дорожка, и каждый должен был преодолеть ее бегом двадцать раз. Если никто ни разу не останавливался и не слишком отставал от основной группы, можно было считать, что все в сносной форме.

Двое добровольцев с хронометрами в руках выкрикивали бегунам количество кругов, проделанных каждым, когда те пробегали мимо.

Во время одной из таких пробежек Пулу стало плохо, он сильно побледнел, но меня это не слишком обеспокоило, потому что с Олли и Симоном такое случалось не раз. Чарли и Антон прибывали последними. Джинни и Бози (ее длинношерстный йоркширский терьер) мчались, путаясь под ногами у других, т. е. обычно мешали всем. У Джинни дела с бегом обстояли безнадежно, она никогда не могла пробежать более двух кругов без того, чтобы не прилечь на траву бордюра.

Дэвид Мейсон присоединился к нам в качестве резервного члена ледовой команды и "толкача" для разрешения проблем с грузом в Антарктике, Арктике и прочих промежуточных точках. Личность гордая, сильная, капитан валлийской гвардии, он заслужил медаль за храбрость в Аравии. Мы столкнулись с ним лбами на нашей первой пресс-конференции на выставке в Фарнборо по очень простому поводу – как разместить путеуказатели для гостей.

Я объяснил Дэвиду, что вовсе не заинтересован в оспаривании всех "за" и "против". Конечно, все можно было сделать по-иному, я сам далеко не сахар, но в делах, касаемых "Трансглобальной", все должно быть по-моему. По крайней мере, на словах.

В течение последующих четырех лет у нас с ним не возникало проблем, когда Дэвид во многих вопросах взял на себя руководство и с невозмутимым видом умело командовал нашим сложным снабжением, избавленным от транспортных расходов, в Антарктике и Арктике, Африке, Америке, Канаде, Новой Зеландии, Австралии и Европе.

На выставке в Фарнборо Антон наконец-то получил свое судно. Его отец Питер был в то время председателем крупнейшей тогда в Британии судовой страховой компании "К.Т.Боуринг". Некоторое время Антон поработал в этой компании, но, будучи тогда "на биче", продержался всего пару месяцев. Питер, понимая, что любая сделка с Антоном будет отдавать кумовством и скорее навредит, чем поможет нам, нахмурил бровь, когда Антон начал докучать ему. Гордясь своими прошлыми связями с капитаном Скоттом, которого они обеспечили судном "Терранова", Боуринги усмотрели для себя великолепную рекламу в том, что будут владеть судном, которым воспользуемся мы.

Антон работал, не покладая рук, охотясь за подходящим судном. Вот что он записал в своем дневнике тогда: "Задача найти судно и покупателя до сентября 1979 года лежала исключительно на мне, если только экспедиция вообще могла состояться. Дело было непосильное, и я вовсе не был уверен в успехе. Встречаясь с профессионалами, я еще больше убеждался в неудаче. Не думаю, чтобы Рэн когда-либо догадывался об этом или о тех моментах душевной смуты, через которые я прошел".

Несмотря на его опасения, Антон, тем не менее, раздобыл судно с полностью сварным корпусом, усиленным форштевнем и шпангоутами, пригодное для работы во льдах. Под названием "Киста Дан" оно было спущено на воду в 1952 году в Ольборге (Дания, компания Дж. Лорицена) для перевозки свинцовой руды из только что открытых тогда шахт на северо-западе Гренландии в Европу. Водоизмещением 1100 тонн, с двумя трюмами, длиной шестьдесят четыре метра, судно было снабжено шестицилиндровым двигателем "Бурмейстер и Вайн", возрастом в двадцать семь лет, мощностью 1200 лошадиных сил. В хорошем настроении, при ветре в корму оно развивало до десяти узлов. Позднее его использовали в тюленебойном промысле и на съемках фильма "Ад при температуре ниже нуля", основанного на романе Хаммонда Инна "Белый Юг". Затем судно продали канадцам, переименовали в "Мартина Карлсена" и использовали как гидрографическое судно.

К несчастью, судно стоило вдвое дороже против того, что была готова заплатить "К.Т.Боуринг". Однако Питер в то время вел переговоры с гигантской страховой компанией из Нью-Йорка "Марш и Макленнан", и там согласились выложить половину суммы в знак доброго сотрудничества.

На пресс-конференции в Фарнборо Питер Боуринг объявил о приобретении этого дряхлого, пропахшего тюленьим жиром канадского судна, а принц Чарльз вырулил "Оттер" (который недавно перекрасили в "ливрею" "Трансглобальной") на "ледяную" площадку нашего выставочного ангара.

В тот день с принцем Чарли прибыл писатель Энтони Холден, собиравший материал для составления биографии принца. Он записал:

Во временном пространстве семидесяти пяти минут принц Уэльский пожимает примерно три сотни рук и разговаривает с половиной их владельцев. По крайней мере, эта экспедиция нечто такое, что разгоняет адреналин в его крови. Дело это такого рода, что он сам с удовольствием влез бы в него, не будь принцем. Он осматривает палатки, специальную обувь, сборные дома, лыжи, мотонарты, байдарки, карты и банки с консервированными бобами так тщательно, будто сам отправляется в экспедицию.

Он поддерживает экспедицию и говорит, что "это сумасшедшее и типично британское предприятие". Он хочет надеяться (тут он впадает в экстаз), что сможет присоединиться к экспедиции "в какой-нибудь точке земного шара в течение последующих трех лет, если это можно будет устроить". Его свита обменивается при этом угрюмыми взглядами.

Принц покинул нас, вскоре опустел и ангар. Мечты Джинни воплощались в жизнь.

Наш офис был все еще не укомплектован. Я сделал обращение по лондонскому радио, и мне позвонили двенадцать желающих помочь. В течение недели все они, за исключением двоих, разбежались. Дороти, одна из этой пары, оказала нам большую услугу своей скорой аккуратной машинописью. Однако у нее был дьявольский характер. В один прекрасный день она подскочила к моему письменному столу (на ней было каракулевое пальто, светлые волосы рассыпались по плечам) и впилась в меня горящими от ярости глазами. Я уже не помню, в чем я провинился, зато отчетливо помню ее слова:

"Ты мерзкая жаба и вонючий котяра!"

После кофе она успокоилась, но Олли, Чарли и Ант Престон, слышавшие все это, еще долго с удовольствием повторяли эти эпитеты и демонстративно морщили носы, когда я входил в комнату.

Иногда по уикендам Территориальная армия все же заявляла свои права на нас. В одном таком случае на весенних сборах в Норфолке температура упала до -16°С, а нам нужно было совершать скрытный восьмидесятикилометровый ночной переход по пересеченной сельской местности, избегая зорких глаз патрулей-гуркхов. Чарли удалось найти предлог, чтобы избежать сборов – он заявил, что вывихнул палец, когда вынимал шар из лузы на биллиардном столе. Таким образом я оказался в паре с Оливером.

Мы разделились, чтобы форсировать речку. Я промок по пояс, а Оливер отыскал льдину и прошел, не замочив ног. Мы продвигались как можно быстрее и добрались до точки рандеву воскресным утром на час раньше назначенного срока. Никому больше не удалось сделать это.

Мы, наконец, почувствовали, что тренировки в Арктике не прошли даром. Но мое возвышенное настроение несколько упало, когда я снял ботинки и обнаружил, что обморозил палец. Я перенес морозы в Гренландии и Ледовитом океане, но не выдержал весенних заморозков в Норфолке.

Когда я вернулся в офис, меня ждал основательный удар: в "Ай-си-ай петрокемикалз" после "тщательного рассмотрения" отказались снабжать нас горючим. Винить оставалось только самого себя. В 1975 году мои расчеты по топливу, которые легли в основу нашего соглашения с "Ай-си-ай", касались небольшого рыболовного траулера. Но как только Антон выбрал судно, он немедленно представил мне новые расчеты по горючему – они значительно превышали мои цифры. Джерри, механик "Оттера", сделал то же самое, и эти новые данные заставили "Ай-си-ай" выйти из игры пока не поздно.

Началась кошмарная охота. Что из того, что у нас есть судно и самолет без горючего? Все дорожки в Британии были уже исхожены. Я кинулся к французам, немцам, итальянцам и даже японцам. Все сказали: "Благодарим Вас, нет". В "Филипс петролеум" размышляли четыре месяца, прежде чем отказались. Шесть других главных американских компаний, по-видимому, сочли мою просьбу слишком нелепой для того, чтобы снизойти до ответа.

Тогда я сделал то, что обещал самому себе не делать никогда, и обратился к принцу Чарльзу. Он принял меня в гостиной дворца, внимательно выслушал. В его глазах играли озорные искорки, и он сказал, что сделает все возможное. Неделю спустя мне позвонили из секретариата принца, сказав, что я должен позвонить в Лос-Анджелес некоему доктору Арманду Хаммеру.

Не успел я сделать это, как Джинни отыскала какую-то брошюру, в которой говорилось кое-что об этом докторе.

"Боже мой, – воскликнула она, – да он старинный приятель Джо Сталина... и Ленина!"

"Однако во дворце намекнули, что он пьет с президентом Картером".

"Да, здесь говорится, что он водил дружбу с большинством американских президентов. Это он начал русско-американскую торговлю зерном". Тон ее голоса повысился сразу на несколько октав.

"Он владелец одной из главных нефтяных компаний, которая называется "Оксидентал". Прекрасно! Какова умница наш принц Чарльз!"

Она была явно изумлена.

"Но как принц познакомился с ним?"

"Может быть, этот доктор – ас в игре в поло?" – предположил я.

"Ерунда, – хмыкнула она, – здесь говорится, что ему за восемьдесят".

Я позвонил доктору в тот же вечер, поглядывая на свой перевязанный палец, торчавший из носка комнатной туфли.

"Может быть, ему и за восемьдесят, однако голос у него острый как бритва, – сказал я Джинни позднее, – его компания не поможет нам – они не торгуют нефтью в розницу. Они просто не могут. Но каким-то образом он уговорил одну из конкурирующих с ним компаний – "Мобил ойл"".

"По-моему, "Мобил ойл" отказала нам в прошлом месяце", – сказала Джинни.

"Верно, но это была "Мобил Европа", а не "Мобил Ю-эс-эй", и это было раньше, чем доктор поговорил с их боссом".

Мы беседовали по поводу горючего на сумму свыше миллиона американских долларов. Поддержка "Мобил ойл" явилась для нас огромным облегчением. Я благодарил от всего сердца Бога и принца Чарльза, доктора Хаммера и правление "Мобил ойл".

Доктор написал мне, не мог ли он быть полезным нам в чем-нибудь еще?

Мог. Я уже просил обе британские телевизионные компании выделить команду "киношников" для съемки нашего путешествия. Обе отклонили мою просьбу. Не мог бы доктор Хаммер подыскать соответствующую компанию в Америке? В течение месяца он выяснил, что ни одна из американских телекомпаний не проявляет интереса к нам. Путешествие было для них слишком продолжительным. Поэтому доктор организовал свою собственную компанию и приступил к формированию штата, который присоединится к нам.

За пять месяцев до выступления Антон удвоил усилия на поиски экипажа для судна. Поскольку Министерство транспорта не выпустило бы наше судно в море без профессионального экипажа, Антон не мог нанимать одних только энтузиастов. И все же чего ради профессиональным морякам ломать свою карьеру и перспективы на будущее во времена безработицы, когда торговый флот сокращается? Не ради же славы. Ведь сухопутная группа пожнет плоды экспедиции в первую очередь. Судну действительно придется побывать за обоими полярными кругами, но оно будет находиться там всего несколько месяцев. Большую же часть времени, в течение трех лет, придется заходить в порты, посещаемые всеми. Мы подсчитали, что за это время общая сумма окладов экипажа достигнет 420000 фунтов. Однако Антону удалось-таки отыскать добровольцев, желающих плавать на нашем судне задаром, не считая установленного законом "королевского шиллинга", и это, я думаю, весьма примечательно. Он давал объявление в печати и по радио. Одной из его ранних находок был механик Кен Камерон. Антон сильно воодушевился. "Раз уж удалось нанять шотландца, то найдутся и остальные".

По словам Кена:

Я находился на борту танкера дедвейтом в полмиллиона тонн на полпути из Персидского залива и был готов к переменам. Я прочитал в "Телеграф" объявление "Трансглобальной" и написал. В ответ Пул Андерсон сообщил мне впечатляющие подробности. Ожидая встретить богатое и отлично организованное предприятие, я нанес визит в казармы герцога Йоркского и спросил, где находится Морской отдел "Трансглобальной". Я надел лучший костюм и приготовился к интервью с высокопоставленным лицом. Когда я отыскал офис, то увидел там Чарли, спящего на полу, и Пула Андерсона из морского отдела, который как раз выбирался из спального мешка под столом.

Вскоре Антон создал приемную комиссию, заседавшую в прекрасных палатах Тринити-хаус на берегу Темзы. Ее председателем стал капитан Том Вудфилд, один из "старших братьев" этого учреждения, бывший капитан судна, ходившего в Антарктику. Я поучаствовал в их работе, чтобы морской штат "Трансглобальной" не отказался от бесед "по-черному".

Убежденный и активный тред-юнионист, цеховой староста с многолетним стажем, Терри Кенсингтон попросился на место боцмана. Сайрус Балапориа – индиец из Бомбея, несколько лет прослуживший штурманом в "Пи энд оу лайн", появился у нас примерно в то же время. Оба индивидуалисты по характеру и опытные моряки. Затем к нам обратились давние друзья – два механика-новозеландца, которым надоели заурядные рейсы. К тому времени, когда они прослышали о нас, они собирались стать владельцами гаража в Англии.

По словам Джимми Янга:

Мы отправились посмотреть, что представляет из себя "Трансглобальная". Кажется, тогда им позарез был нужен механик. Марк Уильяме и я решили, что мы сможем спеться с ними, и заявили, что они возьмут либо нас обоих, либо ни того, ни другого. Мы считали себя людьми спортивного склада, поэтому для нас было нечто вроде шока узнать позднее, что ребята из "Трансглобальной" приняли нас за пару бездельников, рыщущих в поисках случая позагорать в море годика три. Главная причина моего участия – само путешествие. Мне была противна сама мысль о том, что кто-то другой пойдет вместо меня.

Той же весной к нам присоединилась пара комиков: судовой плотник Эдди Пайк и матрос Мартин Уэймаут. У Мартина были длинные, до плеч, пушистые золотистые волосы. Он приехал из местечка Лейтон Буззард и был немедленно окрещен Буззардом. Вскоре его настоящее имя забылось совсем, и я сам, когда представлял этого парня принцу Чарльзу, назвал его Буззардом.

Полковник Поль Кларк, который в качестве военно-воздушного атташе при американском посольстве в Лондоне оказал нам такие услуги в связи с тренировочной поездкой в Гренландию, оставил свой пост и вышел в отставку, узнав, что его собираются назначить в штаб противоракетной обороны где-то в Колорадо, и решил присоединиться к нам простым матросом.

У Антона была теперь команда, все, за исключением капитана, поэтому судоходная компания "Боуринг" отдала нам "взаймы" одного из своих – капитана Ле Дэвиса из Карлисла, чтобы тот привел судно из Канады (он все-таки получил за это 32 фунта).

Переход из Канады оказался тяжелым, что помогло сплотить наших "волонтеров" в коллектив-орешек, настолько крепкий, что членам экипажа, появившимся позднее, было трудно слиться с ними. Вот что написал Антон об этом переходе:

Проработав полтора года с одним только Пулом, я с большим трудом находил общий язык с новыми членами экипажа, которые все как один, понятно, хотели проявить свои способности и умение. Они явно превосходили нас. Поэтому в рейсе мы с Пулом нередко уединялись в каюте и жаловались друг другу на нашу собственную очевидную некомпетентность. Ведь новички-профессионалы, казалось, выполняли за нас всю работу.

Портовые власти Лондона предоставили Антону бесплатный причал в Миллуолл-докс, тот самый, который двадцать лет назад использовала команда Вивиана Фукса перед отправкой в Трансантарктическую экспедицию. Джинни плюс бутылка шампанского – и судно было переименовано в "Бенджамин Боуринг" – в память основателя компании, который сам в жизни был авантюристом. Мы прозвали судно "Бенджи Би". Оно оказалось окружено ореолом романтики, и мы полюбили его.

На судне, стоявшем наконец-то у причала и под новым названием, закипела работа. По уикендам на борту собиралось до тридцати человек (считая местных кадетов), занимавшихся очисткой корпуса и надстроек от ржавчины и покраской.

Несколько недель спустя Пул предложил свою помощь Кену и его механикам в замкнутом пространстве машинного отделения. Там ему пришлось помахать тяжелым молотом, стоя в неудобном положении; он ощутил боль в груди, но, как всегда, довел дело до конца. Когда Пул пожаловался на боли, Антон отвел его в госпиталь. В течение суток у Пула развился обширный инфаркт. Через неделю он умер. И это в двадцать два года! Пул был другом для всех нас, особенно для Джинни и Антона.

В начале апреля я вместе с нашим пилотом Жилем Кершоу поехал в Кембридж на встречу с администрацией Британской Антарктической гидрографической службы, чтобы уладить все критические замечания с их стороны. Самым существенным недостатком было отсутствие у нас второго самолета на случай аварии первого.

В конце концов мы пришли к соглашению, что наша экспедиция застрахует самолет БАГС, если таковой будет вызван для спасения нашей ледовой группы. Мы были вынуждены согласиться также с таким условием – в случае нашего обращения за помощью в БАГС экспедиция автоматически прекращается.

Условие было тяжелым, но, как сказал Жиль: "Надо войти в их положение. Несколько лет назад официальная группа французских ученых нуждалась в помощи, и американцам пришлось снять с запланированных полетов три "Геркулеса", чтобы попытаться спасти их. Несанкционированные, официально частные экспедиции, нередко плохо экипированные и организованные, являются угрозой в таких районах, как Антарктида, где нет места для ошибок".

Сэр Вивиан Фукс составил для нас приемлемую научную программу – в основном магнитные и гляциологические наблюдения. Однако мы собирались выполнять также работы, связанные с метеорологией, изучением распространения радиоволн высокой частоты, кардиологией и анализами крови.

9 апреля, почти через шесть лет после моего первого визита в МИД к  предшественнику нынешнего нашего друга, Министерство иностранных дел написало соответствующим представителям в Новой Зеландии, Южной Африке и США. Оно подчеркнуло, что "ничто в настоящем письме не служит утверждением того, что британское правительство или спонсоры несут ответственность за эту экспедицию". Тем не менее, назначенные правительством экспертные комиссии апробировали нашу научную подготовку и обеспечение и теперь были готовы рекомендовать меня для интервью. "Бритиш эйруейз" предложила спонсорство на наши полеты в Южной Африке и Америке. Однако оставалось уже немного времени, а мне предстояло побывать также в Новой Зеландии.

Я вылетел в Преторию, и южноафриканцы согласились доставить наше горючее из Кейптауна в Санаэ. В Вашингтоне я встретился в Государственном департаменте с главным лицом, принимающим решения по Антарктике, – неким доктором Тоддом из Национального научного фонда.

Доктор держался настороже. По его словам, японский исследователь Наоми Уэмура также обращался в ННФ за благословением своего путешествия в Антарктику, но его обращение было отвергнуто всего месяц назад. Хорошо зная, какой поддержкой пользуется Уэмура в "Нэшнл джиографик", я понял намек доктора. Однако он не сказал мне решительного "нет", а вел себя вполне дружелюбно, обещая, что мое обращение будет рассмотрено.

Я вернулся в Британию и всего за восемь недель до нашего дня "икс" узнал о решении доктора Тодда. США не могли помочь нам ни в чем, потому что все их ресурсы были полностью расписаны и их нельзя отвлечь от выполнения намеченных программ.

Я сообщил в ответ, что мы скоро выступаем и в случае удачи будем на Южном полюсе к 24 января 1981 года. Я урезал количество горючего, необходимого нам на полюсе, с сорока до двадцати трех бочек и подчеркнул, что отсутствие такого ничтожно малого количества может опасно растянуть наши коммуникации. Доктор Тодд твердо стоял на своем. Сэр Вивиан Фукс считал, что "ситуация не из приятных, но все можно уладить в свое время". Полагаю, все мы считали, что лишь прямое вмешательство Британского правительства и обращение к Государственному департаменту США могло изменить ход дела.

Между тем мы осуществляли собственные планы. Если к началу нашего пересечения Антарктиды США все еще не решат, давать нам горючее на полюсе или нет, Жилю придется каким-то образом "учреждать" склады горючего вдоль нашего пути через континент и даже в самой середине "пустоты". Сэр Вивиан рассчитал – чтобы доставить на полюс двадцать три бочки, Жилю самому придется "сжечь" приблизительно 800 бочек горючего, а это намного больше того количества, которое будет в нашем распоряжении.

Раньше я "платил" спонсорам тем, что устраивал выставки их изделий. Во время путешествия на судне на воздушной подушке вверх по Нилу подобные выставки в Хартуме и Кампале способствовали заключению экспортных сделок на сумму двенадцать миллионов фунтов. Теперь я решил устроить восемь выставок в различных центрах вдоль нашего маршрута с помощью британских торговых представителей. В качестве репетиции мы устроили одну такую выставку за несколько недель до отправления в Мировом торговом центре в Лондоне. Девятнадцать членов нашей экспедиции три дня готовили ее, и Его Высочество герцог Кентский, вице-председатель Заморской Торговой палаты, открыл выставку для публики в первых числах июня.

Чтобы содействовать спонсорам, нам прежде всего было необходимо самое широкое освещение в прессе. Теперь Джордж Гринфилд организовал для меня встречу с американцем – владельцем "Обсервера" и его администраторами, чтобы я посвятил их в свои планы. Во время ленча я расписал Трансглобальную экспедицию в самых ярких красках как экзотическое и представительное предприятие. На следующий день я должен был обрисовать то же самое группе "высших" страховых маклеров в Лондоне, чтобы подвигнуть их на выдачу нам бесплатных страховых полисов. На этот раз я выставил экспедицию не более опасной, чем познавательно-оздоровительный поход с чайком в термосе. Так, благодаря "эластичности" английского языка в "Обсервере" нам предложили великолепный контракт на право публикации очерков о "Трансглобальной", а лондонский страховой рынок покрыл "всеобъемлющими" полисами все аспекты нашей деятельности.

Антон Боуринг был обеспокоен. За две недели до выступления у нас все еще не было капитана-добровольца с опытом ледового плавания или хотя бы без оного. Боуринги собирались было снова назначить нам Ле Дэвиса, однако мы не могли оплачивать его услуги. На внеочередном совещании по морским делам Том Вудфилд из "Тринити-хаус" сообщил, что его друг, отставной адмирал, согласен довести "Бенджи Би" по крайней мере до Антарктиды.

Из дневника Антона:

Впервые я познакомился с адмиралом Отто Штайнером (несмотря на свое тевтонское имя, он помогал топить немецкие корабли во время войны) в офисе Тома Вудфилда. Адмирал сидел за столом. Он посмотрел на меня через монокль, и в его лице было нечто величественное. Мы обменялись рукопожатиями, и он сказал: "Значит, вы и есть тот молодой комиссар?"

Не совсем понимая смысла этого слова, я подумал, что он льстит мне, поэтому смутился и пробормотал: "Нет, я всего лишь мальчишка на побегушках".

Члены комитета собрались, чтобы обсудить проблемы, которые поднял Отто. Адмирала в основном заботили: непромокаемая одежда, его личное страхование, отчетность и, превыше всего, триппер. Я начал было беспокоиться, поскольку он, казалось, был не в курсе требований, предъявляемых к капитану торгового судна; меня заботило, что у нас могут возникнуть проблемы в результате "общения" офицера военно-морского флота и гражданской команды. Тем не менее, покуда комитет наставлял адмирала на путь истины, доказывая ему, что команда вовсе не собирается подцеплять триппер в каждом порту и что делать, если это и в самом деле произойдет, я только гадал, как моя тщательно подобранная добродушная команда воспримет собачью дисциплину старикашки.

После совещания я поспешил в казармы, где встретил Рэна и высказал ему свои опасения по поводу нового члена экспедиции – мол, все наши планы рухнут, если команда покинет нас, не поладив с капитаном...

Возможно, паническое состояние явилось результатом слишком острой реакции адмирала, но я же старался, чтобы наш экипаж был гармонично подобран... В то же самое время у меня были свои причины для беспокойства. Рэн хотел, чтобы я нес полную ответственность за судно и вообще за морскую сторону дела предприятия, даже не будучи капитаном. Однако на совещании комитета все пришли к согласию, что я должен стать казначеем и чем-то вроде личного секретаря капитана...

Однако Рэн и другие члены экипажа, казалось, были удовлетворены знакомством с адмиралом, и потому мои волнения уменьшились наполовину. За несколько дней до выхода в море адмирал поселился на борту и привел судно в порядок. Я сбился с ног, оставаясь в офисе, где на меня навалилось много работы, которую было необходимо выполнить, если мы собирались выйти в назначенный срок.

В казармах работа кипела ежедневно далеко за полночь. Июль и август выдались жаркими и пыльными. Я упаковывал, нумеровал и заносил в список свыше тысячи картонных коробок, предназначавшихся для восемнадцати различных базовых станций, разбросанных по всему свету. На Олли была возложена особая ответственность за все механическое снаряжение, на Джинни – за радиочасть, на Симона – за продовольствие. Только Чарли представлял нашу команду в офисе в течение последних двух месяцев, и я ежедневно звонил ему по телефону, диктуя все новые и новые списки того, что было необходимо сделать, приобрести, видоизменить, заказать дополнительно. Теперь, когда, так сказать, "чипсы" были поданы на стол, он работал не хуже других, и я простил ему его прежнюю "сдержанность" по части активной деятельности.

Олли возил на "лендровере" всех нас скопом на осмотр к дантисту и на различные прививки.

По ночам вместе с двумя членами нашей команды я доставлял бесконечные партии груза в порт и складывал их на причале у борта "Бенджи Би".

Моя мать жила одна в сельской местности. Я поехал попрощаться с ней. Она всегда была и остается лучшей из матерей. Я увез от нее пару связанных ею носков.

Накануне отплытия, 1 сентября, в редакторской колонке "Нью-Йорк таймс" под заголовком "Слава" появилось следующее: "Британцы вовсе не растратили силы, как они сами любят заявлять об этом. "Трансглобальная экспедиция", которая планировалась вот уже семь лет, согласно расписанию покинет Гринвич завтра. Предстоит путешествие такой дерзости, что приходится лишь удивляться, как это вообще солнце зашло над империей".

Перед отходом намечалось, что я представлю принцу Чарльзу наших советников и спонсоров в Грейт-холле Куин-хауса, расположенного на территории Национального морского музея в Гринвиче. Однако я проспал и прибыл с опозданием. На причале у борта "Бенджи Би" Ант Престон руководил толпой с помощью мегафона. Над всем этим сборищем я увидел красный вертолет – королевское такси. Я помчался по улице и увидел, как тот приземлился на газоне за высокой железной оградой. Появился принц Чарльз и направился в Грейт-холл. Я перелез через ограду, куртка на мне расстегнулась, и, рассчитывая на то, что вооруженные детективы принца не обратят на меня внимания, я поспешил через газон с удвоенной скоростью.

На Его Королевском Высочестве был черный галстук – знак дворцового траура, потому что несколько дней назад от рук убийц из ИРА погиб его великий дядя и друг лорд Маунтбаттен. Принц отменил все встречи, за исключением проводов "Трансглобальной", потому что считал, что граф захотел бы сам посодействовать такому предприятию.

Семьи участников экспедиции, наши друзья и помощники слились с тысячами доброжелателей, пришедших проводить нас. Джефф и Мэри держались рядышком тут же.

"Когда свадьба?" – спросил я Джеффа.

"Свадьба? Какая свадьба?" – воскликнул он.

Я видел Мэри плачущей только тогда, когда она ссорилась со мной. Теперь наоборот. Месяц назад они были помолвлены. Это была первая, но не последняя любовная история в нашей экспедиции.

Принц Чарльз повел судно от пирса мимо расцвеченной флагами "Катти Сарк". Если бы суда были живыми существами, то наверняка этот гордый клипер тяжело вздохнул бы при виде нас, отправляющихся в плавание.

Вот что сказал принц Чарльз о нашей экспедиции:

Одним из достижений экспедиции явилось уже то, что был создан уникальный дух сотрудничества промышленных предпринимателей как в Британии, так и за границей.

Это почти семилетнее сотрудничество. Планирование и подготовка экспедиции удовлетворили потребности в промышленных изделиях и прочих услугах. Все было осуществлено более чем шестьюстами спонсорами. "Трансглобальная", несомненно, одно из наиболее честолюбивых предприятий своего рода, и размах ее грандиозен...

Несмотря на то, что многое изменилось с тех пор, как были предприняты первые попытки достичь полюсов в начале столетия, вызов природы остается все тем же...

И прежде всего риск остается риском, трудности те же – это угроза обморожения, потери организмом жиров из-за холода, продолжительные приступы озноба, особенно по ночам, скрытые трещины и западни в неустойчивом тонком льду...

Даже через десять лет после высадки человека на Луну полярные исследования и путешествия продолжают играть, как всегда, важную роль...

Когда разворачивается великое путешествие, подобное "Трансглобальной", и многие страны вовлечены в участие в нем, я уверен в том, что это честолюбивое и дерзкое предприятие вызовет неподдельный интерес и вдохновение у людей всех возрастов во всем мире.

IV. Пустыня, джунгли и ревущие сороковые

Край солнца вниз; все звезды вверх –

Единым шагом выступает тьма.

Сэмюэл Тейлор Колридж

Хотя телевидение Би-би-си показало, как "Бенджамин Боуринг" под командованием принца Чарльза скользит вниз по Темзе со всеми членами "Трансглобальной" на борту, отправляющимися к черту на рога – в Антарктиду, все же большинство из нас шли только до Тилбери. Там предстояло еще многое сделать, прежде чем инспекторы Торговой палаты дадут судну добро на выход.

Чарли, Олли, Симону и мне предстояло отправиться на юг через Францию, Испанию, Средиземное море в Алжир и далее пустыней Сахара на юг до Абиджана на Берегу Слоновой Кости на двух "лендроверах" и одном "рейнджровере" с прицепами.

Когда мы покидали казармы, шел проливной дождь. Олли и Чарли пришлось остановиться на Парламент-сквере, когда на одном из трейлеров внезапно соскочило колесо и была обнаружена потеря крепежной втулки. Рухнула надежда успеть на полночный паром из Фолкстона в Дюнкерк. Ну и начало...

Британский торговый представитель устроил так, что наша выставка должна была состояться в самом сердце Монмартра на втором этаже прелестного древнего особняка с мраморной лестницей, лепными потолками и экстравагантными светильниками. Однако люди проходили мимо в состоянии типичного для горожан транса, не обращая внимания на разодетый в меха полярника манекен, который мы выставили на тротуаре для того, чтобы заявить о своем присутствии; кое-кто из пешеходов даже рисковал жизнью, когда приходилось ступать на проезжую часть улицы, чтобы обойти наш манекен. Несмотря на весьма незначительное количество посетителей, с наших стендов исчезло больше экспонатов (включая большой стеганый спальный мешок), чем за все последующие семь выставок, взятых вместе.

В мрачном настроении мы упаковали все экспонаты примерно в 400 малых контейнеров и отгрузили их в четыре железнодорожных вагона на Барселону, а сами направились на юг через Францию.

Чарли расстался с нами на время и поехал на "рейнджровере" в Сен-Тропез – он решил отдохнуть несколько дней с девушкой, с которой недавно познакомился. Когда мы снова встретились в Перпиньяне неподалеку от испанской границы, он объявил о своем намерении жениться на Твинк. Эта привлекательная девушка с прекрасной фигурой была, кстати сказать, администратором одного из наших спонсоров. Как заявил Чарли, свадебная церемония должна будет состояться в Сиднее после того, как мы пересечем Антарктиду. Однако я заметил, что это надвигавшееся событие не уменьшило его наблюдательности на пляже в тот же день, когда рядом с нами на песке расположилась весьма энергичная молоденькая англичанка с приличной фигурой. Кстати сказать, Симон тоже заболел косоглазием.

Однажды ночью ливень смыл Олли вместе с постелью вниз по склону холма и затолкал под днище его же "лендровера". Большой любитель поспать, он так и не проснулся, а наутро выглядел просто ужасно. На следующую ночь, решив держаться подальше от поверхности земли, он растянул свой гамак между кормой автомобиля и буксирной рамой прицепленного трейлера. Чарли, не желая, чтобы его превзошли, скорчился внутри трейлера. Всякий раз, когда он ворочался во сне, буксирная штанга опрокидывалась, и Олли все дальше забивался в конец своего гамака. Просыпаясь, он снова занимал исходное положение – в конце концов трейлер покатился вниз, подскакивая на кочках, а Чарли вылетел оттуда "на орбиту". За завтраком оба вели себя агрессивно, что подняло настроение остальных – таков был дух нашей наземной команды.

Накануне нашего прибытия в Барселону над городом промчался ураган – десять жителей погибли, а крыша холла, где мы рассчитывали развернуть выставку, частично обвалилась, поэтому "представление" было отменено. Честно говоря, для нас это было большим облегчением, хотя нашим предприимчивым спонсорам очень не повезло. Это означало, что мы сможем без спешки загрузить судно.

"Бенджи Би" отшвартовался в Барселоне у главного причала, как раз напротив портового бара, поэтому я ожидал, что меня встретят улыбками, однако услышал жалобы и вздохи. Атмосфера на судне накалилась, адмирал выглядел оскорбленным, Антон был просто удручен случившимся, старпом-канадец казался ошеломленным, а боцмана Терри словно хватил апоплексический удар.

Это началось, по-видимому, как только судно покинуло Англию. Все мы, члены "наземной" команды, подписали имевшие юридическую силу контракты с "Трансглобальной" еще в Лондоне, но юристы выдали копии контракта морякам в последнюю минуту, и те высказали серьезные возражения по поводу некоторых пунктов. После долгих споров был сформулирован новый контракт, основанный на аналогичном документе, использованном в свое время сэром Вивианом Фуксом для участников его собственной экспедиции в 50-х годах. Он оказался приемлемым для всех, включая адмирала. Затем возникли новые осложнения: кто будет контролировать судовые финансы?

Я хотел облечь Антона всеми финансовыми полномочиями, однако комитет решил иначе. Антон опасался, что адмирал потратит больше средств, чем мы могли бы себе позволить, когда постарается довести состояние судна до самых высоких стандартов. Причины моей скаредности были понятны Антону – если бы у нас не было денег, мы обошлись бы и так, в то время как адмирал считал, что на судне необходимо заменить такелаж и вообще привести все в порядок.

Стало ясно, что мне придется забыть времена, когда я был единоличным руководителем экспедиции, и признать, что при моем отсутствии будут соблюдаться другие правила. "Бенджи Би" – не совсем обычное судно, его экипаж составляли моряки-добровольцы, многие из торгового флота, а капитаном на нем был адмирал Королевского флота, привыкший повелевать. Было очевидно, что пройдет время, прежде чем на борту сложится приемлемый для каждого "modus vivendi". Между тем я сделал все возможное, чтобы уладить разногласия.

Адмирал страдал от происходящего на судне, не проявляя диктаторских наклонностей, но все же не выдержал, когда боцман завел такой порядок, когда вахту на палубе нес только один матрос в течение недели. Потом случилось так, что адмирал вообще не обнаружил на вахте никого, когда однажды взвыл ревун гирокомпаса. Если бы адмирал сам не заметил этого, вероятнее всего, компас вышел бы из строя.

Терри любил судно, был безоговорочно предан экспедиции и вовсе не настроен против того, чтобы много работать, однако за плечами у него был также опыт профсоюзного босса и он не привык, чтобы кто-то совал нос в его дела: концы, лебедки и все прочее, относящееся к кругу его обязанностей.

Антон, как всегда, проявлял терпение. Он чувствовал, что экипаж волонтеров сможет подчиниться только диктату здравого смысла.

Это были яркие личности, однако различия в национальности, образовательном уровне и точке зрения на жизнь помешали им сразу же слиться воедино. Антон считал, что рано или поздно, но это произойдет. "Нам нужно стремиться к этому", – сказал он.

Я должен был вскоре покинуть судно из-за предстоящего трехмесячного путешествия по Африке, поэтому понимал, что обязан "заштопать" ситуацию немедленно. К счастью, адмирал умел прощать, а Терри был отходчив.

Я провел общее собрание на палубе, где обрисовал проблемы, которые нам предстоит разрешить в предстоящие годы сотрудничества, и указал главные направления. Конечно, я допускал, что не все мои намерения осуществятся, но, как говорится, время покажет.

Когда со всем этим было покончено, мы вышли из Барселоны ночью и направились в Африку при полнейшем штиле под безоблачным небом. Кок Джилл приготовила жареную макрель.

Ненавижу рыбу. Однако, хорошо зная, что все нормальные люди обожают рыбу, я подпрыгнул от радости, когда один из наших спонсоров предложил нам пять тонн свежей макрели. Наш холодильник был забит ею. К тому времени, когда судно достигло Барселоны, команда явно переела рыбного, а также "равиоли" – еще одного продукта, которого я, кажется, заказал слишком много.

Я проглотил первый кусок и опустил его в желудок в сопровождении томатного сока и перца. Однако неприятный солоноватый привкус был тут как тут. Стараясь подавить отвращение, я вдруг почувствовал, как в салоне наступила тишина. Пятнадцать пар глаз уставились на меня.

Я снова с деланным наслаждением атаковал макрель и "включил" соответствующую улыбку.

"Недурно?" – спросил Эдди Пайк.

Я кивнул головой.

"Жаль, что у вас не будет рыбы в Африке, но ничего, я оставлю специально для вас несколько центнеров"

Сайрус – штурман-индиец, поливая свою порцию соусом, предложил нам прихватить короб замороженной рыбы.

"Это поможет общаться с населением – вместо бус", – вставил Терри.

"Скорее это вызовет революцию", – пробормотала Джилл.

Второй помощник капитана Дейв Пек, по-видимому, добился исключительного права ухаживать за нашим прелестным коком, хотя, как я успел подметить, и другие взгляды тоже устремлялись в ее направлении. Однако по пути было много портов захода, возможно, слишком много для сохранения душевного спокойствия адмирала, если вспомнить его опасения насчет "трепака".

Следующим блюдом было равиоли.

На вторые сутки плавания мы пришли в Алжир; на борт поднялись портовые чиновники. У всех на плечах блестели золотые нашивки или погоны: таможенники, портовые власти, полицейские, санитарные врачи и прочие лица, облеченные малопонятными полномочиями.

Адмирал предстал перед ними в белом кителе, с моноклем в глазу и бородкой конкистадора. Он произвел сильное впечатление на наших алчных посетителей и заставил их отказаться, хотя бы частично, от привычки клянчить продукты и прочие вещи за свои услуги. Через час, когда объемистые кипы бумаг были подписаны и проштампованы, Отто отделался от этой банды полудюжиной бутылок виски и чаем.

"Вам лучше выгрузиться, прежде чем эта братия явится с повторным визитом", – сказал адмирал, и без лишней суеты Терри и палубная команда переправили наши машины на причал, в то время как Джилл упаковала для нас аппетитную баранью ножку.

Итак, мы остались на причале, наблюдая, как "Бенджи Би" растворяется в липкой темноте. Теперь мы не увидим наше судно до тех пор, пока не пересечем Сахару.

Прибыл британский атташе, чтобы забрать Джинни, Симона и Чарли на ночлег; он предупредил нас, что воры снуют повсюду, поэтому Олли и я решили устроиться на ночь в машинах. Для того, чтобы обеспечить максимальную безопасность всем трем автомобилям и трейлерам, Олли обнес бечевкой весь наш лагерь и местами привязал пустые консервные банки. Я устроился в кабине "лендровера", а Олли решил, что охранять наш арьергард лучше "снаружи", и поэтому пристроил свой гамак и москитную сетку в водосточном желобе.

Ближе к рассвету началась неописуемая какофония – казалось, подали голос все местные псы. Я выскочил из кабины, порезал ухо об одну из консервных банок, навешенных Олли, и чуть было не задушил самого себя, запутавшись в бечевке. Олли с выпученными глазами выпутался из спального мешка и москитной сетки.

"Боже правый. Собаки Баскервилей при полной луне!" – воскликнул он.

Однако никаких собак не было и в помине. Вместо них мы увидели огромную мечеть, нависавшую над оградой порта, с минаретов которой хор муэдзинов взывал к правоверным. Местный церковный служитель, должно быть, включил громкоговорители на полную мощность. Ужасающие звуки, совсем непохожие на те, что мне доводилось слышать в Аравии, словно хлестали влажный воздух. Разлетелись даже комары.

"Тоже кстати", – сказал Олли, показав куда-то пальцем.

Волна черной жижи приближалась к нам по канаве, в которой плавали рыбьи кости, половинка фетровой шляпы и останки кошки.

Два дня я сражался с бюрократами из таможни и их формальностями. Я так и не добился ничего до тех пор, пока не свиделся с самим главой портовой администрации. За 100 динаров (примерно 250 долларов) он расчистил мне дорогу тремя телефонными звонками. Это оставило в моей кассе всего 80 фунтов на все наше пребывание в Алжире.

Последний вечер в столице мы провели в гостях у британского посла. Это очаровательный холостяк, наделенный тонким чувством юмора. Как записал Симон в дневнике: "Один из приятнейших домов, которые я посещал. Воздушный французский стиль, легкий налет мусульманства, старая английская мебель, восточные тюфяки и ковры. Прекрасный сад с теннисным кортом и бассейном. Завтрак на подносе у окна с видом на посольский сад и порт".

Джинни установила десятиметровую антенну в посольском саду и связалась с Его Королевским Высочеством герцогом Кентским, который находился в это время на выставке средств связи в Бейсуотере в Лондоне. Затем мы поехали на юг по хорошему шоссе в компании с тяжелыми грузовиками-цистернами. Какая-то столовая гора маячила сквозь придорожную дымку. В полдень сорок три градуса по Цельсию. Я ехал вместе с Симоном, за нами в одиночку Джинни, а остальные сзади на "рейнджровере". Заморским путешествием и не пахло, все выглядело как на автопрогулке за пределами Лондона. И все же было приятно ощущать вокруг себя необъятность земного пространства.

В сумерках мы остановились неподалеку от волнистых песчаных дюн Эль-Голеа, которые Олли немедленно окрестил "эль гоноррея". Несколько миль южнее лежал Ханем, куда и был направлен Олли, чтобы ловить песчаных ящериц для Национального исторического музея. Пока мы разбивали лагерь, Олли отправился ставить свои ловушки с кусками солонины в качестве приманки.

На следующее утро солнце выглядело как огромный розовый шар, а все ловушки оказались пустыми. Тучи мух, мошек, которые сильно кусались, не оставляя весь день: пот катил с нас ручьями. Мы ехали почти нагишом. В полдень Олли отметил 50°С. Трудно было определить, где лучше – внутри палатки или снаружи.

После двух "безъящерных" дней Олли решил, что мы должны быть более настойчивыми. Поэтому мы побрели в барханы, нагрузившись мешками с водой, компасом и ловушками.

После двухчасового блуждания по барханам Олли так и не отловил ничего, хотя уверял нас в том, что пятидюймовая ящерица оставляет характерные следы, и потому решил, что день все же прошел удачно.

"Ты уверен, что найдешь их?" – нажал я на него.

"Конечно. Со мной все мои записи, и я, в конце концов, тренировался у мистера Арнольда".

"Да, но это было на музейном газоне в Саут-Кенсингтоне".

"Не суетись. – Олли был непоколебим как скала. – Подобные вещи вообще требуют терпения. Как известно, ящерицы не растут на деревьях".

"К тому же, – пробормотал измученный жарой Чарли, – что-то не видно деревьев в этой "эль гоноррее"".

Все были готовы завестись с пол-оборота, когда, словно по приказу, на закате дня начали зудеть комары.

В пище, разумеется, оказалось приличное количество песчаных добавок, Симон был коком и горько сетовал по поводу пропажи личного ножа, ложки и вилки. Это мог сделать только один из нас. Однако все отрицали факт воровства. "Не понимаю, зачем только люди лгут?" – сказал Симон и отошел в темноту в припадке раздражения.

На следующий день я присоединился к нему в нашем "лендровере", и мы решили отыскать местных ловцов ящериц. В обдуваемой ветрами Эль-Голеа говорят по-французски или по-арабски. Симон говорил по-французски, а я – по-арабски.

"Что будем спрашивать?" – сказал я Симону.

"Un homme qui peut attraper les poissons - de - sable, – произнес Симон не задумываясь, – как это по-арабски?"

Я не хотел, чтобы меня превзошли.

"Латинская форма – Scincus scincus cucullatus ".

"Эти арабы, вероятнее всего, не изучали латинский в школе", – сказал он, не повышая голоса, покуда мы проходили мимо сложенных из грязи и кирпичей лачуг.

Я был готов продолжать словесную перепалку.

"Разговорное слово, обозначающее ящерицу, – dhub или zelgaag. Это сойдет".

Настойчивость привела нас к глинобитному домику некоего Хаму – местного "гида". Внутри был холодильник, набитый бутылками кока-колы, стоящий рядом с цветным телевизором. Хаму заверил нас, что он и есть местный ловец ящериц, но (он обязан предупредить нас) это опасная и потому высокооплачиваемая работа. Понимаем ли мы, что скорпионы и змеи, живущие в тех же самых песках, где нужно искать ящериц, водятся в изобилии? Только в прошлом году, по его словам, 128 человек в городе обращались за врачебной помощью после укусов скорпионов и трое из них умерли. А змеи здесь смертельно ядовиты.

Затем он добавил, что дважды во время охоты ему доводилось вынимать из песка змей, заглатывавших ящериц.

Я был рад, что Олли не присутствовал при этом.

В тот же день Хаму (Олли пристально наблюдал за его действиями, а трое мальчишек-бедуинов вызвались помогать ему) повел нас в глубь высоченных барханов и, не пройдя и мили, в считанные минуты поймал двух великолепных ящериц. К вечеру попалась и третья, и мы пригласили Хаму к нам полакомиться консервированными фруктами и томатным пюре, которыми ему и было заплачено за труды.

Затем два дня Олли применял тактику Хаму и увеличил свою коллекцию замаринованных ящериц. Всякий раз, опуская свой новый улов в бутылку с формалином, он вздыхал и говорил, что никогда больше не позволит вовлечь себя в такое жестокое дело. Позднее Олли получил из Национального исторического музея письмо с благодарностью за работу: "Раньше считалось, что два самых распространенных вида песчаных ящериц обитают на расстоянии нескольких сот километров друг от друга... ваши образцы уменьшают это расстояние до двадцати пяти километров, и, поскольку тенденция сходства с другим видом ящериц из Элъ-Голеа не проявляется, весьма вероятно, что мы имеем дело с двумя независимыми видами, а не подвидами. Нельзя быть уверенным на все сто процентов, но ваши образцы почти убеждают в вероятности этого. Благодарим вас за помощь в разгадке тайны песчаных ящериц". Мы были только рады покинуть эту сауну, землю "эль гоноррея", и поехали дальше на юг в Айн-Салах, что означает "соленый колодец", где мы пополнили свои запасы пресной воды тамошней, действительно солоноватой водой. Теплые ветры с вершин западных барханов обдували в ту ночь наш лагерь в горах Муйдир. Забавные грызуны, напоминающие мышей Уолта Диснея, называемые земляными зайчиками, скакали вокруг, а в воздухе над нашими головами бесшумно патрулировал сокол.

А затем дальше – в Таманрассет, своеобразный туристский центр нагорья Ахаггар. Южнее этого беспорядочно растянувшегося городка мы свернули с гравиевого шоссе неподалеку от горы Тахат к источнику Джо-джо, прозванному так поколениями хиппи. Владелец, выглядевший скорее итальянцем, чем арабом, был представлен нам немецким туристом, расположившимся здесь, как сеньор Спагетти.

"Три динара за жестянку воды", – сказал Спагетти на сносном французском. Мы наполнили канистры и расплатились медом. Ниже источника находилась высохшая вади, где, как рассказал нам турист-немец, всего неделю назад ревел водный поток метров пятьдесят в поперечнике. Поэтому мы разбили лагерь с краю этой долины.

Нашим следующим шагом на юг был переход через засушливые просторы плато Танезруфт, так как в нашу программу входил отлов летучих мышей по обе стороны от границы Мали. Бумаги, разрешающие такое путешествие, подписываются "вали" Таманрассета и шефом полиции, что заняло несколько часов. Затем вместе с Чарли я посетил отель, где, к своему ужасу, обнаружил, что стоимость "одного пива" эквивалентна полутора фунтам, а глоток джина – двум с половиной.

В конце концов я отыскал гида, который говорил по-французски. Он сказал: "На запад к Бордж-Моктар... Этим трактом не пользовались уже лет пять. Много плохой песок, нет караванных троп". На моей же карте было обозначено хорошее шоссе до Бордж-Моктара, но, вероятно, гид располагал более свежими данными: в конце концов, пески перемещаются.

"Лучше поезжайте в Гао через Тимеявин, – сказал гид, – тогда я проведу вас".

Я объяснил, что мы можем расплатиться с ним только продовольствием. Это ему не понравилось – по-видимому, это был урбанизированный бедуин, привыкший завершать сделки динарами. "Вы пойдете без гида. Это возможно. Вы можете и не заблудиться". Эти слова ободрения, казалось, освободили его от угрызений совести. Затем я спросил, где найти колонии летучих мышей.

Он присел, нахмурился, немного поразмышлял.

"Они на западе. Может быть, вам стоит заглянуть в колодцы Силета".

С этим он отпустил меня.

Джинни и Симон желали осмотреть келью местной знаменитости – французского монаха-отшельника отца Шарля. У нас был в запасе один день, и, пока Чарли и Олли оттачивали в местных пещерах технику отлова летучих мышей, мы проехали миль пятьдесят по великолепному шоссе, ведущему буквально к самым вершинам Ахаггара. На высоте 2400 метров мы достигли прохода Асекрем, а дальше пошли пешком по истоптанной многими ногами горной тропе к маленькой часовне в скале, единственным хранителем которой был пожилой монах-француз – Маленький Брат, которому, по обычаю, мы принесли воды и пищи. Монах жил там уже двадцать лет. На плато, раскинувшемся выше часовни, была устроена метеорологическая площадка, где брат ежедневно проводил тщательнейшие наблюдения. Вид оттуда был великолепен. Прохладный ветерок теребил редкие, крошечные горные цветы, а за пределами немой, словно висящей в воздухе пустоты вписывались в небо могучие горы и хребты. Дорога, расположенная в скалах, привела обратно в Таманрассет сквозь другой проход, и темнота внезапно окутала нас своей синевой.

В лагере Симон развел костер из корней деревьев, чтобы приготовить поесть, потому что мы были голодны. Чарли крикнул: "Идите сюда, тут есть немного кэрри, он еще теплый". Джинни и Симон стали дожидаться жаркого, но я присоединился к другим, и Олли выловил для меня ложкой немного кэрри.

"Ну и как охотилось?" – спросил я.

"С утра ни одной мыши. Днем налетела буря и повалила все палатки".

Я поблагодарил его за то, что он поставил наши палатки, и набил рот порцией кэрри.

Без сомнения, это был самый горячий кэрри, который только мне довелось пробовать по обе стороны от Шираза. Глаза вылезли у меня из орбит.

"Воды", – прохрипел я.

Без промедления Чарли передал мне стакан воды, который я осушил одним глотком. Мир опрокинулся у меня перед глазами. Я словно горел в адском пламени, казалось, горячая наждачная бумага раздирала мне горло, покуда я судорожно глотал воздух.

"Эй, Чарли, – послышался голос Олли, – я дал ему джин с тоником, и у нас осталась последняя бутылка".

Сквозь слезы я просипел слова мщения, но они потонули в торжествующих воплях моих товарищей.

Из Таманрассета мы покатили на запад по дороге, которая становилась все хуже, до местечка, которое называлось Тит. Здесь была развилка дорог, не указанная на моей карте. Там не было дорожного указателя, однако я все же нашел таковой метрах в 300 от дороги. Абалеса и Силет были налево. Машины с грохотом подпрыгивали, как горошины в решете, на дороге, которая проходила то по зазубренным базальтовым ступеням, то по заполненным песком бороздам. Темные массивные грозовые облака громоздились позади, над невидимыми горами Ахаггар. Мы проносились, поднимая клубы пыли, по вади, вдоль которой зеленели кустарники и пальмы. Пыль была настолько прозрачной и тонкой, что преломляла каждый солнечный лучик, а само солнце было просто оранжевым шаром. Грязные, как вурдалаки, мы вылезли из автомобилей у колодца Силет, чтобы утолить жажду,

Симон, наш хранитель влаги, швырнул на веревке брезентовое ведро в жерло каменной дыры, обложенное камнем, и вытянул около галлона воды. Затем он вылил содержимое ведра через воронку с фильтром в канистру.

"Подонки", – пробормотал он, продувая марлю.

Я заглянул ему через плечо, что было нетрудно, потому что Симон был одного роста с Джинни. Дюжина миниатюрных головастиков с крючковатыми хвостами корчилась в панике, покуда горячий воздух обдувал их безобразные тельца.

"Какой только нечисти нет на свете, каких только источников заразы, и это только то, что видно невооруженным глазом. – Симон сиял от восторга. – Только вообрази, как может выглядеть капля этой воды под микроскопом! Наверное, все эти твари пожирают изнутри местных жителей".

Я наблюдал за тем, как Симон опускает стерилизующие таблетки в наши бутылки, после того как он разлил туда воду через известковые фильтры, и, если бы не жажда, ни за что не стал бы пить эту гадость.

У одной из машин забарахлил стартер. Часов пять при температуре воздуха 40°С Симон старался исправить его. Он обжигал пальцы о горячий металл, но безуспешно. Олли, не одобривший методы Симона, кончил тем, что наорал на него и спустил пар, излив гнев в своем дневнике, т. е. сделал то, чему все мы научились еще в Гренландии. В тот вечер он записал: "С. заклинился на самом себе. Он не желает слушать никого".

Несмотря на утомление, которое мы все испытывали, Олли решил, что Силет выглядит подходящим местом для обитания летучих мышей. Я пошел с ним в качестве переводчика. Мы нашли старейшину деревни, который говорил на языке, похожем на французский. При упоминании летучих мышей он явно забеспокоился. "Нет их в этой деревне. У нас мышей нет. Но там, в колодцах, может быть много".

Он попытался объяснить нам, где находятся эти колодцы, однако без карты это было бесполезно. Весьма неохотно он все же согласился пойти с нами и в четырех милях от Силета показал несколько ям глубиной от шести до пятнадцати метров. Мы спустили вниз Олли на веревке там, где указал старейшина. Мы испробовали четыре ямы, но не нашли ничего, кроме голубиных перьев, и надышались ароматом дохлых животных. В одном из колодцев была вода и слизь. Как завороженные наблюдали мы, как тонкая зеленая змея длиной метра полтора выползла на поверхность, подняла голову и уставилась на нас. Когда Олли приблизился к ней, она исчезла с невероятной скоростью.

Аллаху угодно, чтобы мы не искали здесь мышей, а попробовали на западе; там, в пустынной местности, мы найдем бесчисленное количество летучих мышей в колодцах Тим-Миссао – старик был уверен в этом.

Отдали ему за труды по меньшей мере годовой запас томатного пюре. Через несколько недель я узнал от одного француза, что летучих мышей считают здесь сатанинским отродьем, главная цель которого – выкрасть дупл у молодых жителей селений в Сахаре. Никто не хотел связываться с мышами и выдавать их иностранным ловцам, поэтому лучше всего было двигаться дальше и искать "пастбища" этих тварей подальше от тех мест, где мы сейчас находились.

Три дня Симон выдавал воду порциями, покуда мы осторожно пробирались по бесцветной пустыне то в южном, то в западном направлении. Бушевали неистовые пыльные бури, засыпавшие дорогу. Час за часом мы продирались сквозь желтые сумерки с включенными фарами, выбирая направление только по компасу, стараясь держаться старой, почти исчезнувшей колеи. Часто приходилось вылезать из машин, чтобы удостовериться, что на правильном пути. Иногда казалось, что мы просто блуждаем без определенной цели.

15 октября мы набрели на три одиноких седла, лежавших в неглубокой вади вдали от каких бы то ни было дорог. Рядом с погребальными холмиками из черного камня три верблюжьих седла – они просто валялись в пыли. Тут же аккуратно сложенная кучка всевозможной утвари: литые чугунные кухонные горшки, резные деревянные ложки, металлические щипцы углей и тяжелые глиняные бутыли. Зачем они здесь? Нам оставалось только гадать.

Я пошел вместе с Джинни разведать местность – отыскать древнюю "писте" двойных верблюжьих следов. Они вели на юг и на запад, а к вечеру мы вышли к тому месту, где были отчетливо видны следы автомобильных шин, идущие с севера. Всю ночь ветер шевелил песок, который покрыл наши палатки словно слоем мокрого снега.

Когда мы пересекали вади, машины буксовали в рыхлом песке. Однажды нашим глазам открылось видение – словно кадры из сюрреалистического фильма. Это были две колесницы, перегруженные скарбом и людьми. Они показались, мелькнув в перерыве между порывами пыльной бури. Телеги проваливались в песок по самые ступицы колес – так же, как и мы. Какой-то мужчина, настоящий гигант, с тюрбаном на голове, одетый в белое, жестикулировал властно, по-царски, покуда другие фигуры, сгрудившиеся в круг повозок, дружно толкали телеги. Одетые в синее, туареги из Мали трудились, не разгибая спин, по воле этого бородатого Моисея, их одеяния развевались в порывах насыщенного песком воющего ветра. Мы молча наблюдали за этой картиной из наших уютных автомобилей.

Лагерь разбили в ста милях севернее малийской границы. Обсыпанные пылью с ног до головы и пропитанные собственным потом, мы сильно устали и страдали от жажды.

На следующий день въехали в Тимеявин, где наняли проводника, чтобы тот провел нас через ничем не обозначенную границу после наступления сумерек. Затем он нас покинул, не вымолвив ни слова.

Севернее тропы, которая ведет от Буреса до Тиассале, мы достигли более привлекательной земли, где уже не было ни ветра, ни песка и не мучала жара. Иногда наш "тракт" исчезал на каменистых участках, но ненадолго. Мы карабкались по высоким холмам, усеянным булыжниками, северному отрогу плато Ифорас, где под неусыпным оком жилистых туарегов бродили стада коз и верблюдов. По ночам мотыльки бились о москитные сетки, а небо было усеяно сверкающими звездами. Мы ощущали, как хорошо жить на свете и быть на свободе.

У нас лопались рессоры на трейлерах, не выдерживали болты буксирного устройства, случались проколы шин, но ничто более не препятствовало нашему продвижению и далее по прекрасной долине Тилемси, где большую часть года есть вода. Наши стоянки становились все интересней, потому что появились скорпионы, пауки, а ночные хоры лягушек, сверчков и птиц ласкали слух. Вокруг летали насекомые очаровательнейших форм и оттенков, показались кролики, лисы, ящерицы и газели. Сахара осталась позади. Местами было так же зелено, как весной в Англии, иногда посреди стад пасущихся верблюдов мелькали синие палатки кочевников.

К югу от Анефиса в зарослях низких кустарников у одного из наших трейлеров полетело шасси. Симон собрал сварочный агрегат, однако не добился удовлетворительного результата. Вечером на наш лагерь набрел местный житель с женой и ребенком. Ему была нужна медицинская помощь. Доктор Олли удовлетворил его пожелания, и в благодарность за это наш гость проделал великолепную работу с трейлером, потому что оказался квалифицированным сварщиком.

В Табанкорте мы встретились с четырьмя французами, которые "пасли" группу молоденьких загорелых француженок, на которых было минимальное количество одежды. Они умудрились заблудиться. Потом на подходах к Гао нас стали останавливать полицейские. Они пристально разглядывали наш "лендровер" и задавали один и тот же вопрос – не видели ли мы "пропавшие грузовики".

Скелеты верблюдов, все еще покрытые ковриками, валялись по обе стороны дороги особенно часто там, где были участки песка, своеобразные мини-пустыни. В одном из таких аридных местечек нас словно специально поджидал иссохший кочевник. Он даже не пошевелился, но мы все-таки остановились. Он предложил верблюжьего молока из медного сосуда и, когда мы напились, протянул нам свой пустой бурдюк из козлиной кожи, требуя воды. Другой встреченный нами кочевник, который рыскал по пескам в поисках верблюда, явно пересох. Он пил жадно, его веки, посыпанные песком, плотно сомкнулись. Я лишь догадывался о том, какое чувство облегчения он, должно быть, испытывал – ощущение, которое городские люди, живущие в относительном достатке, едва ли могут хотя бы вообразить.

В Гао мы достигли широкой быстрой реки Нигер и поехали вдоль его западного рукава, проделав четыреста миль до Томбукту. Для страстного орнитолога Олли это был настоящий рай, и мы часто останавливались ради него, чтобы он мог идентифицировать ту или иную птицу по каталогу. На всем нашем пути как в Европе, так и от Алжира до Томбукту Олли не оставлял без внимания все живое, что было покрыто перьями.

Но мне больше всего запомнился цыпленок в Томбукту. Этот город был воплощением понятия "у черта на куличках", но там был "ресторан". В тот (как, впрочем, и каждый) вечер в ресторане были "сардины, пиво и мертвая курица". Пиво было холодным при условии, что его выпивали залпом, а сардины, если успеть отведать их прежде, чем налетали мухи, были превосходными. Наш шеф, человек с удивительно грязными руками, которыми он швырял перед нами тарелки, вошел в темную комнату и спросил с горделивым видом – как, мол, насчет жаркого. "Жарким" оказался костлявый цыпленок, который совсем недавно беспечно клевал оставшиеся после нас крошки; он поднял настоящий скандал, когда повар схватил его за шею и тут же ощипал догола. И только после этого жалобно верещавшая птичка была освобождена от позора посредством отрубания головы. Наш аппетит рассеялся быстрее, чем ее перья.

На северной окраине города вдоль рядов загаженных загонов громоздились зловонные барханы, где ребятишки с раздутыми животиками резвились под палящими лучами полуденного солнца. На юге город словно выставлял напоказ жилые дома из бетона, к которым примыкал высохший лес. Томбукту в самом деле лежит на границе пустыни. Чуть дальше к югу расстилаются до самого горизонта поймы и обширные мелководные плесы. Мы собирались провести четыре дня на озерах Гундама, чтобы понаблюдать за птицами, а затем уже форсировать Нигер южнее Ниафунке и направиться далее через Верхнюю Вольту к Берегу Слоновой Кости.

Становиться лагерем в лесу под Томбукту не рекомендуется. Ночью мы очнулись от липкого сна, совсем мокрые под сводящие с ума крики тысяч голубей и удодов, которые расселись над нашими палатками на ветвях деревьев "панго-панго". Так ли действительно называются эти деревья, я не знаю, но вот Симон, единственный из нас, кто побывал в Западной Африке ранее, называл их именно так, поэтому мы лишь следовали его примеру. Песок вокруг нас был настолько сыпуч, что остановившейся машине было довольно трудно тронуться с места. Стоило прикоснуться к стеблям высохшей жесткой травы, как сотни мелких шипов впивались в руку, цеплялись за нашу одежду. По дороге в Гундам было не лучше, и мы то и дело буксовали в трясине и возились со 100-метровым буксирным тросом. Нас обгоняли сотни осликов с непомерно большими ушами, они семенили вдоль дороги, а рядом с ними трусили, высоко подобрав полы одежды, низкорослые босоногие погонщики в шляпах, похожих на китайские. Всякий раз, когда нам удавалось стронуться с места и мы с ревом обгоняли их, стараясь не снижать скорость, чтобы не застрять снова, они разражались радостными криками.

Гундам оказался довольно живописной деревней, расположенной на каких-то буграх, вокруг которых змеей вьется приток Нигера, окаймленный скалами и пальмовыми деревьями. Однако мы проехали еще четыре мили вперед, чтобы разбить лагерь в более спокойном месте. Олли отправился вверх по течению в нашей складной лодчонке на большое заросшее тростником озеро, которое кишело птицами. И наконец-то в каких-то развалинах он нашел множество летучих мышей.

Еще в Лондоне ему, Чарли и Симону сделали прививки от бешенства на случай укусов летучих мышей; тем не менее они охотились в кожаных перчатках. Завесив птичьими сетями все входы и выходы, они всполошили спящих мышей и отловили шестерых; размером мыши были не больше воробья. Восторг Олли угас, однако, когда подошло время опускать этих тварей в "маринад". Чтобы ободрить его, Чарли приготовил особо острый кэрри. Затем Олли увидел сенегальского зяблика и забыл обо всем на свете. В ту ночь сильный ветер, хлеставший по поверхности реки, смял и москитную сетку Симона. Симон был весь искусан и наутро являл самое печальное зрелище.

Мне было жаль расставаться с нашим речным лагерем, этим веселым местечком, переполненным зябликами, ястребами и "фехтующими" зимородками. Кустарник вокруг был усеян черепами и костями коров – по-видимому, когда-то здесь было место захоронения, однако мы не чувствовали запаха и не обращали на скелеты внимания. Покуда большинство из нас предавались занятию зоологией, Джинни стирала на берегу реки, а я разрабатывал детальный план разгрузки в Антарктиде. К тому времени, как мы достигнем Кейптауна, предстояло сверить около двухсот страниц списков всевозможного снабжения.

Отъехав от реки, мы встретились с полчищем длиннохвостых обезьян, лакомившихся дынями на бахчах. Уединенные водоемы пестрели многоцветьем птичьего оперения. К тому времени у Симона проходил инкубационный период малярии, но мы еще не подозревали об этом. В Ниафунке мы узнали, что половодье было настолько мощным, что паромы не могли ходить по вздувшейся реке. Путь на юг был отрезан. Чтобы обогнуть затопленные приречные районы, нам пришлось совершить 700-километровый объезд по стране кочевников. Это был труднодоступный район, и лейтенант полиции, проверявший наши бумаги в Лере, сказал, что за последние четыре месяца мы были первыми иностранцами, которые появились здесь.

Мои воспоминания о нашем путешествии южнее Нигера весьма фрагментарны: лагерь при полной луне, освещающей гигантские термитники; цикады, стрекочущие в серебряной ночи; некогда великий лес мертвых и умирающих деревьев, где не было слышно ни единой птицы, где скот давным-давно истоптал копытами всю прочую растительность и подлесок превратился в вязкую трясину, как в загоне для свиней; поселок, жители которого все до единого при нашем появлении высыпали на улицу, бежали следом, прыгая и хлопая в ладоши вдоль единственной улицы, потом все это до последней лающей собаки осталось позади в облаке пыли; лагерь кочевников, где негроидные, говорящие по-арабски мавританцы пели на закате дня – мужчины с копьями, щитами и палицами, женщины с полными, в форме банана, грудями и ожерельями из разноцветных бусин; в оранжевых лучах солнца долбленые каноэ, вытащенные высоко на берег среди камышей; улыбающиеся девушки, с песнями превращающие ногами кучи проса в муку; стада длиннорогого скота с выжженным тавром на боках, теснившегося за колючими оградами загонов.

Дневник Симона отразил все это так: "Радостная атмосфера; побывавшие на Северном полюсе вспоминают Алерт".

Три дня мы катили на юго-восток через влажные леса и ирригационные системы рисовых полей Курумы до тех пор, пока снова не выехали на шоссе у гремящей плотины на Нигере в Маркале, расцвеченной рекламой "Кока-кола". Первозданная Африка исчезает изо дня в день.

Теперь мы разбивали лагерь в лесу под кронами пальм и баобабов. Однажды темной ночью я услыхал, что где-то, за пределами нашего лагеря, стонет Джинни. Она лежала на спине. По ногам у нее ползали муравьи, но она не обращала на них внимания. Вот уже несколько лет, как она страдала болями в желудке, которые с годами усиливались. Анализы показали спастический колит, но обычные лекарства не приносили облегчения. Я дал ей болеутоляющего, и к утру она почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы сесть за руль.

У Симона от густой пыли глаза налились кровью, положение еще более усугублялось тем, что он носил контактные линзы. В Лулуни, совсем неподалеку от границы Берега Слоновой Кости, он купил бататов, гуавы и приготовил на костре вкуснейший обед. Мы обедали в зарослях слоновой травы на поляне, а вокруг нас, над вымокшим насквозь лесом, сверкали молнии и грохотал гром.

Симон рассказал нам, что неподалеку от рынка, где он купил гуаву, он набрел на рекламу, которая гласила по-французски: "Продажа западной одежды", а по-английски: "Здесь мертвый белый человек".

На границе Мали я отнес наши паспорта рослому чернокожему офицеру, который говорил по-английски и прибыл сюда из Гундама. Он был очень горд, когда узнал, что мы останавливались в его родном городе, но сильно расстроился, когда заметил в паспорте Чарли отметку "Путешественник". "Но эта человек нельзя работать путешественник. Никто не делает деньги, если путешествовать". Он отправился молча к "рейнджроверу", чтобы досмотреть Чарли, затем разразился смехом: "Это правда, очень ленивый человек". Раздраженный Чарли, подозревавший, что это я натравил на него офицера, делал мне угрожающие жесты из машины. В обмен на большое количество томатного пюре мы наполнили канистры свежей водой и поехали на юг к границе.

4 ноября мы достигли Тиассале, где зашли в ресторанчик перехватить пива с сэндвичами. Мы чувствовали себя немного не в своей тарелке после нескольких недель без ванны. Я надеялся отыскать место для лагеря на берегу реки Красная Бандама, чтобы можно было поплавать, а также "поохотиться", потому что за Олли оставалась еще одна научная задача в Африке – наловить улиток в стоячих водоемах местных лесов.

Разыскивая проезды для автомобилей через лес, я наткнулся на симпатичное бунгало с видом на реку. Оставив машину в стороне, я робко направился к дому по аккуратно подстриженному газону, окаймленному экзотическими цветами. Появился поваренок в фартуке, и я сказал ему, что хотел бы видеть хозяина. Поваренок привел мальчика-слугу с садовыми ножницами в руках, который позвал одетого в ливрею дворецкого, а тот в свою очередь – коренастого в очках секретаря. Я спросил, как проехать к берегу реки.

"Месье в церкви", – пожал плечами секретарь. Примерно через час тот прибыл на "мерседесе"; он оказался местным судьей, с ним была его белокожая жена. Он любезно предоставил в наше распоряжение слугу Жана (из Верхней Вольты), чтобы тот показал дорогу. Час мы ехали по лесу, потом вязкая дорога вывела нас на берег реки, где под гигантскими деревьями лежали два долбленых каноэ.

В ту ночь мы разбили лагерь на площадке, очищенной от бамбука и прочей лесной поросли. Чарли выследил 25-сантиметрового черного скорпиона, которого Олли проворно "замариновал" на "случай, если тот представит интерес для музея".

Симон развел костер из поленьев красного дерева и раздобыл цыпленка с помощью Жана, родная деревня которого была всего в миле вниз по течению реки. Воспользовавшись рукояткой стартера от "лендровера" вместо вертела, он приготовил эту птицу с бататами. Были поданы также тушеный лук, баклажаны – и наш обед превратился в настоящее пиршество. Симон сам закупал свежую провизию, начиная от Лондона и кончая этим, нашим последним лагерем в Африке. Поэтому я спросил, сколько мы должны ему, потому что знал, что его бартерная система срабатывала не всегда. "По фунту с носа покроет это", – ответил он.

Олли повел нас охотиться на змей в соседний лес. Уже через полсотни метров от лагеря мы наткнулись на, по-видимому, бесконечную цепочку черных муравьев размером по полтора сантиметра. Они кусались со страшной силой, что вскоре узнал Олли, когда парочка этих тварей нашла себе убежище у него под штанами и рубашкой.

Симон отыскал змею, свернувшуюся кольцом в зарослях полусгнившего бамбука. У нее на шее красовался своеобразный узор – элегантная мертвая голова. Олли и Чарли отказались общаться с этой тварью ради еще одного фотоснимка, а Симон осторожно ткнул гадину палкой, и она продемонстрировала фокус – скрылась с невероятной быстротой. Там были очень красивые черные и желтые пауки, повсюду лежали пятна солнечного света, который, словно лучи лазера, прорывался сверху сквозь темный шатер листьев над нашими головами. Стволы деревьев поражали массивностью, и вся растительность вокруг была густая и высокая; тут же валялось множество гнилых сучьев. Бабочки, мотыльки и стрекозы облагораживали это сумрачное царство, иногда их место занимали словно вращающиеся по кругу светлячки.

Осчастливленный своей скользкой добычей, Олли повел нас обратно в лагерь. Джинни, одетая лишь в сумрак, купалась на песчаной косе, ее полотенце и мыло лежали на носу одного из каноэ красного дерева. Когда я присоединился к ней, такой же безмолвный, как течение реки, по соседству с нами ткнулось в берег каноэ какого-то туземца. Джинни быстро обернулась, схватила полотенце (два квадратных фута) и впилась взглядом в визитера. Тот словно находился в состоянии транса, но вовсе не был смущен. Жаль, что под рукой не оказалось ни камеры, ни вспышки, и я не смог запечатлеть выражение ярости на лице Джинни. Еще мгновение – и рыболов, ухмыльнувшись, удалился в джунгли.

После двух долгих патрулирований, связанных с наблюдениями за птицами, Олли был удовлетворен, и мы покинули леса. Три часа езды на юг привели нас на берег океана в Абиджан – столицу Кот-д'Ивуар (Берега Слоновой Кости), где на холмах, утопающих в зелени, было много небоскребов, модных отелей и мчащихся с самоубийственной скоростью оранжевых такси.

Антон встретил нас на северной окраине; он рассказал, что "Бенджи Би" уже стоит в гавани у причала, а Кен Камерон и его механики истекают потом в машинном отделении при температуре 40⁰С. Антон проводил нас на виллу Британской строительной компании, где двое наших из экипажа судна лежали с малярией под присмотром нашего кока Джилл. Вскоре к ним присоединился и Симон с распухшими гландами, приступом лихорадки и общим истощением организма от жары.

Остальные принялись за выгрузку контейнеров с выставочными экспонатами. Грузовики перевозили их в центр города в холл с мраморными полами и стеклянными стенами, и через два дня, несмотря на высокую влажность воздуха и жару, выставка была готова к официальному открытию.

Желудок Джинни заявлял о себе колющими болями. Она нуждалась в отдыхе. Мне же пришлось возиться с многочисленными бумагами и в перегруженном, сыром трюме перемещать и нумеровать ящики.

Местные функционеры – устроители выставки – организовывали приемы, это происходило каждый вечер, поэтому изо дня в день после бесед с посетителями выставки приходилось переодеваться и снова болтать, на этот раз уже с местными VIP (очень важными персонами). Ради более важных дел я освободил для себя два вечера. Это была ошибка. Олли, который тоже был обязан посещать эти приемы, сообщил мне, что жена британского посла отозвалась о моем отсутствии как о деянии "неприличном и невежливом".

20 ноября "Бенджи Би" вышел из широкой лагуны, на берегу которой стоит Абиджан, в Атлантический океан. Нас сразу же встретила тяжелая зыбь. Эдди и Дейв сильно ослабли от малярии, но вернулись к своим обязанностям. У Симона кружилась голова, ему было то нестерпимо жарко, то холодно, мучила рвота. Пол Кларк, назначенный судовым врачом, присматривал за ним.

На следующий день, почти на Гринвичском меридиане, мы пересекли экватор. Адмирал Отто, одетый Нептуном, с трезубцем и в короне руководил церемонией пересечения экватора. Золотоволосый Буззард, засунувший под футболку два мячика, изображал его невесту Афродиту. Боцман Терри с банкой зеленки в руках обильно мазал ею, а затем поливал из шланга тех членов команды, которым не посчастливилось пересекать экватор раньше.

Мы видели кашалотов, летучие рыбы умирали на горячей палубе, на баке шла сортировка груза, и запах тухлой макрели насквозь пропитал мою одежду и волосы. Кстати, я так и не увидел призраков на баке, хотя Терри рассказал мне много легенд датских моряков о том, что они населяют эту часть любого корабля.

Мы вошли в Бенгельское течение, и погода испортилась. В трюме номер два наш автопогрузчик сошел с тормозов и завалился на бок, повредив генератор и прочий груз. Кислота из его аккумулятора растеклась и проникла сквозь сепарацию (доски) вниз на грузы, предназначавшиеся для Антарктиды. Погода стала еще хуже, совсем сырой, и теперь все судно пропахло "макрелью Рэна". Мне было больно слышать это. Создалось впечатление, что в носовой морозильной камере, где вместе с макрелью были сложены полярные волчьи шкуры, что-то случилось, поэтому рыба испортилась и теперь ее придется выбрасывать за борт, но ей уже навечно провоняло наше полярное снаряжение. Добродушный Дэвид Хикс, наш стюард, от кого мы никогда не слышали ни слова жалобы, подтрунивал над случившимся, а вот Антон воспринял это иначе: "Скользить на этих рыбьих кишках, когда судно сильно качает, прикасаться руками к связкам вонючей макрели... не моя райская идея".

Рыбу выбросили всю, однако еще много дней дурной, липкий запах царил на судне. Несколько месяцев спустя, когда мы меньше всего ожидали этого, запах снова появился. Слово "макрель" стало ругательством на борту "Бенджи Би".

Несколько дней сила ветра была не ниже 7 баллов. Иногда вахтенному штурману приходилось сбавлять ход до малого и держать судно носом на волну. Был отдан приказ натянуть штормовые леера, потому что вода заливала палубу. Рундуки раскрывались сами по себе, падало и разбивалось оборудование, сбежала ящерица – любимица штурмана-канадца, и все пустились в розыски, покуда "Бенджи Би" валился на борт до 37° и более. Однако не помог даже опыт Олли, потому что рептилию так больше никто и не видел.

Корпение над документами в душной каюте вызывало у меня приступы морской болезни, поэтому я стал работать в судовом госпитале – отдельной двухместной каюте на корме. Я отметил в своем дневнике:

Там внизу по ночам течет иллюминатор; всякий раз, когда мы валимся на левый борт, он погружается с оглушительным всплеском, и потоки воды бегут ручьями, заливая диван и коврик на палубе. Прошлой ночью Чарли даже вскрикнул, когда особенно крупная волна положила судно на борт. Тяжелая стеклянная пепельница, полная окурков и пепла, опрокинулась с прикроватного столика ему на физиономию. У старшего механика Кена Камерона двуспальная постель. Когда судно кренит больше чем на тридцать градусов, его швыряет вбок, а через мгновение возвращает обратно, прижимая к переборке со звуком бутерброда, падающего на пол маслом вниз. Всю ночь, пока нас кидает из стороны в сторону, я слышу странные звуки. Моя каюта находится над трюмом, и мне остается только гадать, что означает треск или скрежет металла там. Неужели раскрепились наши нарты? Или, может быть, это ящик с хрупким радиооборудованием? Откуда появился запах бензина – неужели ледоруб пробил бочку с горючим?

У подобных мне сухопутных людей воображение в таких случаях не знает границ. Я даже припоминаю случай с другим судном, "Магга Дан", когда его залило гигантской волной и положило почти плашмя на борт. Судно черпануло воду трубой, но все же всплыло.

Однажды ночью Кен разбудил меня, его лицо было серым, как пепел. Он обнаружил неисправность, которая, останься она незамеченной, могла привести к тому, что главную машину заклинило, и мы бы оказались в аварийном положении. Но он быстро успокоился, поскольку был флегматичным северянином. Все же я был рад, что сам не явился виновником случившегося.

В дни своей молодости наше судно, когда оно еще носило название "Киста Дан", развивало достаточную мощность, чтобы уверенно встретить волнение в Южной Атлантике. Теперь же механизмы на "Бенджамине Боуринге" достигли возраста двадцати семи лет, и клапаны в них изрядно поизносились. Само по себе это не было ничем особенным или опасным, тем более, если иметь в виду, что ледовый корпус судна не был предназначен для плавного восхождения на большую волну, но все же потеря мощности из-за износа клапанов является фактором, который нельзя игнорировать, когда планируешь рейс в той части Мирового океана, которая славится самым сильным волнением. Огромные волны Южного океана, не встречая на своем пути препятствий, мчатся в буквальном смысле вокруг света, наращивая по пути свою массу и высоту. Отдельные капризные волны достигают колоссальных размеров и обрушиваются на суда с невероятной силой, швыряя тонны воды на палубы и надстройку. При встрече с такой волной суда, подобные "Бенджи Би", надежны не более, чем деревянные суда Шеклтона и Скотта. Встречи с айсбергами и их обломками можно избежать с помощью радиолокатора, но обойти эти бродячие волны невозможно.

Наши изношенные машины, которые даже на пути в Кейптаун при усилении ветра всего до 7 баллов сообщали судну скорость в жалких три узла, по-видимому, не смогут развивать достаточную мощность, чтобы судно хотя бы слушалось руля при шторме до 10 баллов, совершенно обычном южнее 45° южной широты.

В таких условиях момент истины может наступить, если капитан решит развернуться кормой к волне. Сам поворот между двумя гребнями неизбежно приведет к такому положению, что судно будет временно стоять лагом к волне. Даже в случае благополучного исхода опасность захлестывания судна с кормы будет оставаться, покуда продолжается шторм.

Мы медленно пробирались на юг вдоль западного побережья Африки, все ближе к Ревущим сороковым, однако, к счастью для нас, волнение становилось все менее агрессивным. Вот что я записал о команде: "Конечно, все может измениться, но, если постучать по дереву, я до сих пор не слыхал ни единого ругательства или слова недовольства на борту, если не считать двух штурманов, которые "поливают" друг друга почем зря. Но это – спаянная компания, по-видимому, им приходится нелегко на этой старой посудине. По-моему, они обожают это судно".

3 декабря, несколько ошеломленные и ошалевшие от счастья при виде земли, мы достигли бухты Салданья, расположенной всего в нескольких часах хода до Кейптауна. Тучи чаек кружили над косяками рыбы. Пингвины пронзительно кричали в своих скалистых гнездах на берегу. Терри и Буззард побежали в канатный ящик. Загремела цепь, и якорь лег на грунт, привязав нас к побережью Южной Африки.

Поскольку оставалось двое суток до захода в Кейптаун, Дейв Пек решил сфотографировать надувной банан "Файфе" – торговую марку наших спонсоров, поставщиков свежих овощей из Ковент-Гардена в Лондоне. Компания "Файфе", как и большинство спонсоров, ожидала от нас периодического поступления рекламных фотографий своей продукции на фоне какого-нибудь необычного, экзотического пейзажа.

Одев джинсы и широкий кожаный пояс, Дейв стал позировать на палубе, держа в руках трехфутовый желтый надувной банан. Неожиданный порыв ветра вырвал этот плод у него из рук. Захваченный потоком воздуха, несколько секунд он парил в воздухе, а затем плюхнулся в море, и его понесло к берегу.

Будучи человеком находчивым – Дейв недаром занимал пост второго помощника капитана, – он немедленно опустил одну из спасательных шлюпок и вместе с радистом отправился спасать банан.

Поскольку сила ветра достигала 5 баллов, банан добрался до берега первым. Вот как описывает эту погоню сам Дейв.

Я заметил, что банан застрял в низком кустарнике, и поплыл к берегу. Трое купающихся на берегу были шокированы. Стоило взглянуть на их изумленные физиономии, когда я выволок огромный банан из кустов и поплыл обратно через полосу прибоя.

Довольный результатом спасательной операции, я залез в шлюпку с кормы, там, где был мотор. Мне не совсем понятно, как все случилось, но я поскользнулся, и мои джинсы намотались на вращающийся гребной вал. Проклятые джинсы стали затягивать ногу под вал. Затем все затрещало, и через мгновение мои кроссовки, джинсы и двухдюймовый кожаный пояс были порваны и разошлись на лоскутки. Ник оттащил меня, но когда он ухватил меня за правую ногу, та неестественно вывернулась непосредственно под коленом. Она повисла как плеть, лодыжка распухла, а кожа в районе колена, казалось, запала куда-то внутрь и смялась как лопнувший воздушный шар. Под коленом появилась дыра глубиной в два дюйма, сквозь которую словно выкачивали насосом темную венозную кровь.

Я прижал артерию на бедре, и кровотечение прекратилось.

Шлюпка болталась на волнах, и, покуда Ник правил к "Бенджи Би", я запалил красные фальшфейеры. От местного причала отошла моторная лодка. Я был совершенно голый, если не считать оставшейся на левой ноге кроссовки. Когда я оказался на судне, Дейв впрыснул мне морфия. Позднее в Кейптауне мне пришлось отправиться в госпиталь на операцию. Нога пострадала в нескольких местах, зато банан был спасен.

Дейву Пеку пришлось покинуть нас на полгода – он перенес несколько операций. Старый друг Антона по "морскому департаменту" Мик Харт был вызван из Суффолка, чтобы заменить Дейва.

8 декабря "Бенджи Би" вошел в кейптаунский порт и встал к причалу под мрачной глыбой Столовой горы. Хотя целых десять лет я жил в этом городе, в его западной части, среди холмов Констанции, и имел здесь дюжины две кузенов и кузин, все же я позабыл многое.

Однако у меня не было времени для посещения родственников, потому что нужно было немедленно устраивать выставку. Девятнадцать членов экспедиции работали, не покладая рук, и мы развернули ее всего за одни сутки.

Последовала пресс-конференция. Какая-то репортер-феминистка спросила Джинни, означает ли ее должность базового лидера и радиооператора, что в нашей экспедиции соблюдается равенство полов даже в самых экстремальных условиях. Вот каков был ее ответ:

"Я вовсе не собираюсь доказывать, что женщина в состоянии делать то же, что и мужчина, как это многим кажется. Существуют женские и мужские роли, и они должны дополнять друг друга, а не создавать видимость соревнования. Я не борец за права женщин и не собираюсь проявлять себя на мужском поприще. Я отправилась в экспедицию потому, что люблю своего мужа, он здесь, а не дома. Я помогала ему в планировании и организации с самого начала, однако не принадлежу к числу храбрецов. Если бы я думала обо всем этом с позиции моих личных эмоций, то, вероятнее всего, не оказалась бы здесь".

К Олли приехала жена Ребекка. Они были очень счастливы. Олли сказал: "Это словно второй медовый месяц". Я надеялся, что она согласится с тем, что ее муж останется с нами еще на три года.

В день открытия на выставке побывало 5000 посетителей – куда там Парижу. Временами дорожки между экспонатами были забиты народом. За пределами выставочного зала, находившегося почти на самом причале, двое наших судовых механиков, новозеландец Марк и Говард Вильсон из восточных кварталов Лондона, ежечасно проводили практические демонстрации: Марк на надувном плоту фирмы "Данлоп" старался изо всех сил, показывая, как надо вести себя на ледяном поле. Гови, одетый в водонепроницаемый костюм, расхаживал по гавани в водных башмаках. Будучи примерно полутора метров в длину, они скорее напоминали миниатюрные лодки-каноэ, а не обувь. На четвертый день 22000 посетителей побывали на нашем шоу, и только один день был отведен для специалистов-коммерсантов.

Сэр Вивиан Фукс пробыл с нами почти неделю, и я сумел получить, так сказать, в последнюю минуту советы единственного человека в мире, возглавлявшего трансантарктическую экспедицию.

Чарли из-за смуглости кожи выслушал немало намеков по поводу своего происхождения, и в этих намеках я всегда был главным заводилой. Но он взял реванш в Кейптауне во время церемонии, когда мэр дарил нам флаг города. Один из членов городского управления, мой кузен и специалист по генеалогии, объявил собравшимся в толпе, что мы оба разделяем великую честь состоять в родстве с Карлом Марксом.

До прихода в Кейптаун киносъемку нашего путешествия проводили Антон Боуринг и я сам, однако теперь доктор Хаммер прислал команду из четырех высокооплачиваемых кинооператоров. Обычно в экспедициях складываются плохие отношения между фотографами и остальными участниками, что нередко приводит к срыву экспедиций. Как я считаю сам, это обстоятельство испортило одно из моих прежних предприятий, поэтому я был полон решимости поладить с людьми доктора Хаммера и очень досадовал, когда все пошло не так.

Дело в том, что они прослышали о запланированном разговоре по радио с принцем Чарльзом. Поскольку наши радиостанции были упакованы, Джинни попросила разрешения у властей воспользоваться одним из радиопередатчиков на государственной радиостанции. Те дали согласие при условии, что никто иной не будет присутствовать при этом, потому что киносъемки там были запрещены. Это вывело из себя новую киногруппу. К несчастью, я сам усугубил дело, потому что сказал, что не могу гарантировать им исключительное право на пользование снегоходом, нартами и палаткой в Антарктиде.

Самый трезвомыслящий из них, Тони Даттон, записал в дневнике:

Наш первый деловой контакт с Рэном Файнесом не увенчался успехом и сильно расстроил нас. Мы просто не находили оправдания той обстановке секретности, которой были окутаны радиопереговоры с принцем Чарльзом, а отказ предоставить в наше распоряжение мотонарты и палатку чуть было не заставил нас вообще отказаться от съемки. Теперь считаю, что мне повезло, что я не ввязался в полную сарказма дискуссию, которая за этим последовала, а использовал время для изучения членов экспедиции. Контакт с ними дал мне если не объяснение, то растущее понимание того, что сплотило эту экспедицию, превратив ее участников в настоящую семью.

Плохие отношения между членами экспедиции и представителями прессы, непосредственно освещающими экспедицию, почти традиционны. Еще в 1921 году во время знаменитой "Разведывательной экспедиции" на Эверест Хинкс писал Говарду-Берри: "Мы почти все время ругаемся с этими акулами, приехавшими только снимать. Никто, как я, так не сожалеет, что мы вообще связались с прессой. Я был всегда против".

Дэвид Мейсон вылетел из Англии, чтобы встретиться с нами. Он привез Бози – терьера Джинни, а в один прекрасный и очень жаркий день, волоча на себе полярное снаряжение, одетый в солдатские шорты времен первой мировой войны, потертую тренировочную майку и поношенную фетровую шляпу, явился Антон Биркбек. Я планировал, что Антон и Симон зазимуют вместе, как только мы разгрузим "Бенджи Би". В их задачу входило присмотреть за всем нашим снаряжением и горючим, чтобы не занесло снегом, и обслуживать авиарейсы. Я понимал, что никто из нас не обладал опытом зимовки в Антарктиде, но считал, что эти двое справятся. Джинни, Олли, Чарли, Бози и я должны были провести зиму в другом лагере, примерно в трехстах милях от побережья. Мы хотели стартовать к Южному полюсу, как только потеплеет.

22 декабря мы покинули Южную Африку и направились в Санаэ. На борту было двадцать девять человек, мужчин и женщин, собака и несколько мышей. Мэр города и толпа доброжелателей провожали нас. Дэвид Пек был тоже там, он приехал из госпиталя. Его нога была надежно упакована в гипс, так как оказалась сломанной в восьми местах.

Олли писал: "Я с трудом сдерживал слезы, когда прощался с цивилизацией. Море было неспокойно, и мне кажется, что многие чувствовали себя несчастными в предчувствии того, что ожидало нас в будущем".

Я знаю, что он имел в виду. Все было бы иначе, если хотя бы один из нас знал, что нам предстояло увидеть вскоре.

В семь часов пополудни мы прошли мыс Агульяс (Игольный) – последнюю землю накануне 2400-мильного перехода – и направились на юг навстречу паковым льдам.

V. На пороге Антарктиды

Если мы хотим быть счастливыми,

то должны избрать для себя иллюзию,

соответствующую своему характеру,

и облачить ее страстью.

Сирил Коннолли

Когда мы стали врезаться носом в крупные волны, адмирал Отто обратился ко всем нам:

Мы предвидели шторм силой 8 баллов, порывами до 9. Будет очень трудно, но еще хуже в Ревущих сороковых, куда мы входим под Рождество.

До Санаэ 2400 миль, но, чтобы подойти туда с востока, приходится пройти еще больше. В прошлом году южноафриканский ледокол "Агульяс" попытался выйти к Санаэ напрямик, однако был вынужден отойти назад из-за повреждений, вызванных льдами в море Уэдделла. Не забывайте, что именно в море Уэдделла примерно шестьдесят лет назад было раздавлено и затонуло судно Шеклтона.

Встречи с айсбергами можно ожидать уже после 45° южной широты. С конца декабря наступит полный световой день. При отсутствии видимости будем лежать в дрейфе. Айсберги обходить с наветренной стороны, так как осколки прячутся у них с подветренной стороны.

У нас достаточно продовольствия – пятимесячный запас на двадцать девять человек, и я рад, что все, включая ледовую команду, научных работников и киногруппу, согласились нести вахты и в случае обледенения поработать лопатами и топорами.

Кроме того, Отто обратил наше внимание на несколько правил плавания полностью загруженного судна в Южном океане. Только один человек в команде, Буззард Уэймаут, плавал в антарктических водах раньше.

Кроме отдельных айсбергов высотой в 60 метров и длиной до 80 километров, вокруг всего замороженного континента Антарктиды формируется чудовищный барьер паковых льдов. Морозы укрепляют лед, и он растет в глубину со скоростью 60-90 сантиметров в год, простираясь от берегов Антарктиды на расстояние до полутора тысяч километров. Летом наблюдается тенденция ломки пакового льда и образование множества ледяных полей, которые создают словно защитный пояс мористее побережья, но часто образуется узкая прибрежная полынья, доступная для прохода судов.

Хотя средняя толщина пакового льда 0,6-3 метра, летом, т. е. в декабре и январе, наступает короткий период, когда ледоколы и суда ледового класса, подобные нашему, могут пробиваться сквозь него. Однако такое случается не каждое лето, иногда паковый лед все же непроходим, и судно, войдя в него, попадает в западню. Тогда нужно поскорее выбраться оттуда, пока из-за раннего наступления морозов или перемены направления ветра не сомкнулись ледяные поля.

Будучи осведомленными обо всем этом, мы желали только одного – скорости. Однако старина "Бенджи Би" развивал не более девяти узлов, да и то при самых благоприятных условиях. Приходилось проявлять терпение. Кое-кого на борту больше заботили насущные проблемы. Симон записал: "Весь день мучает тошнота. Много спал. Не уверен в том, что таблетки "Стажерон" помогают".

Бози скоро доказал, что воспитанные в домашних условиях собаки не привыкают автоматически к судовой жизни. Не зная, куда ему можно ходить, он оставлял свои "благословения" по всему судну, особенно в темных местах под трапами. Если бы он задался целью ставить противопехотные мины, едва ли бы ему удалось действовать более эффективно. Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не становился жертвой его капканов. Все, кто оставлял дверь каюты открытой, немедленно превращались в законный объект нападения; однако это продолжалось до того дня, пока Бози не открыл для себя "газон". Эта площадка на шлюпочной палубе действительно выглядела как обыкновенный газон. В более теплых широтах этот зеленый мат с "резиновой травой" использовался членами экипажа для принятия солнечных ванн. Бози завладел газоном в Ревущих сороковых и "Неистовых пятидесятых". Любимцами Бози на борту стали механик лондонец Говард и боцман Терри.

Наши "кадровые" научные работники, оба из Кейптаунского университета, занимались океанологией. В ту пору, когда мне еще не были известны их имена, я из озорства приделал к двери их будущей каюты табличку "Научные джентльмены". Оказалось, что одним из джентльменов стала Лесли Рикетт – стройная блондинка, близкий друг другого – доктора Криса Маккайда, который вовсе не был южноафриканцем, а самым настоящим североирландцем. Я извинился за то, что сунул их в одну каюту, но они не возражали.

Из "Обсервера" прислали фотографа Брина Кемпбелла, который был со мной в пятимесячной экспедиции в Британскую Колумбию восемь лет назад. У Брина был дар ладить с другими людьми, если только те не вмешивались в его дела. Судя по прошлому опыту, могу сказать, что это редкое качество для экспедиционного фотографа.

В фюзеляже самолета "Оттер" были вмонтированы шесть баков по 340 литров для горючего, что увеличило длительность его полета с пяти до девятнадцати часов. Жиль Кершоу и Джерри Никольсон продолжали перелет на воссоединение с нами серией тщательно разработанных "прыжков". Сначала они перелетели из Англии через Исландию и Оттаву в Торонто, где самолет вооружили комплектом убирающихся в полете лыж. "Группа Чабб", владельцы самолета, любезно согласилась приобрести эти лыжи, заплатив за них свыше 50000 фунтов. Из Оттавы "Оттер" перепрыгнул в Майами, оттуда на острова Кайкос (в архипелаге Багамских островов), затем на Тринидад.

Рано утром Жиль взлетел на Тринидаде, чтобы избежать встречи со скоплением облаков над сельвой, и за один долгий дневной перелет над территорией Венесуэлы и Бразилии очутился в Манаусе на берегах Амазонки. По словам Джерри:

Весьма впечатляюще и довольно опасно. Сразу после завтрака в 6.30 вперед до Асунсьона в Парагвае. Самый продолжительный перелет за все путешествие – более 2000 километров за девять часов. Оттуда в Мар-дель-Плата на Рождество в рубашках с короткими рукавами. Вдоль побережья до Коммодоро-Ривадавия, также в Аргентине – нашей стартовой площадки перелета в Порт-Стэнли на Фолклендских островах. День ушел на таможенный досмотр: в настоящее время разгорается спор по поводу права владения этими островами – Британия или Аргентина?

Джерри записал также, как изменялась цена на бензин в различных пунктах перелета: от пятидесяти центов за галлон в аэропортах США до 2,50 доллара в Парагвае.

Пока Джерри и Жиль праздновали в рубашках с короткими рукавами Рождество, мы готовились отметить этот день в Ревущих сороковых, где судно, раскачиваясь с борта на борт, купалось чуть ли не с головой в темно-серых волнах. Рождественская елка, привязанная к мачте, была сорвана мощным порывом ветра. Среди хаоса на камбузе маленькая Джилл и массивный Дейв Хикс изо всех сил старались приготовить рождественское угощение для страждущей команды, в то время как стены зеленоватой воды курчавились пеной над глубоко погрузившимся в море носом судна, а затем погребали весь полубак под массой воды, сотрясая могучим ударом все судно.

Круглые сутки мы держали на вахте пятерых – впередсмотрящими на мостике или у радара, – они высматривали плавающие льдины, полупогруженные айсберги, подобные тем, что угробили "Титаник", а остальные члены экипажа в это время спали или просто бродили по помещениям судна. Итак, примерно четырнадцать человек обычно собирались к обеду, устраиваясь поуютней вокруг крошечного стола в салоне. Теперь же, на Рождество, все было готово лопнуть по швам, когда двадцать четыре человека собрались одновременно в крохотном салоне, где гитарист и мастер-исполнитель Мик Харт руководил пиршеством. Стюард Дейв Хикс подал "Ирландский кофе" и сладкие пирожки. Мандарины, орехи и прочие яства время от времени перелетали со стола на стол. Подпрыгивали в своих гнездах тарелки и чашки. Короткие спичи прерывались кошачьими воплями и взрывами смеха. Бози пребывал на небесах – он непрерывно лаял, подчищая дареные куски индейки.

В центральной части судна, неподалеку от каюты капитана, Антон повесил латунный инклинометр, тот самый, что принадлежал капитану Скотту на борту "Дискавери", – единственная наша реликвия, доставшаяся нам от прежних южных путешествий.

Сайрус стоял на руле в тот день, когда огромный вал повалил "Бенджи Би" на 47° сначала на один, а потом на другой борт. Рождественские дары рассыпались по палубе, Бози протащило на боку добрых шесть ярдов, а адмирал чуть было не проглотил свою трубку. Все хором воскликнули с укоризной: "Сайрус!" И еще целых три дня, всякий раз, когда "Бенджи Би" встречался с волной крупнее обычного или кто-нибудь проливал кофе при сильном крене или толчке, всплывало имя Сайруса, не важно, был ли бедняга действительно на руле или мирно храпел в своей норе.

Мне казалось, что судно не выдержит такого обращения и рано или поздно развалится на части. Выдержит ли его тридцатилетний корпус неимоверную тяжесть нашего груза и немилосердное избиение волнами? Будучи плохим моряком, я, порой не признаваясь в этом самому себе, искал утешение в общении с истинным морским волком Антоном.

"Садись, прими глоток", – сказал он.

Я отказался, глубоко сожалея о количестве рождественской пищи и спиртного, которые уже потребил.

"Все о'кей?" – спросил я.

"Что ты имеешь в виду?"

"Судно. Его корпус... сам понимаешь".

Черные глаза Антона блеснули. "Нет ничего на свете, что можно было бы предугадать. Все может случиться. А может, и нет. Сам знаешь, это уже не самое худшее. Нам повезет, если мы дешево отделаемся". Затем он рассказал историю другой британской экспедиции, которая отправилась в Антарктиду в прошлом году через Рио-де-Жанейро на переоборудованном буксире военного времени "Анава", который был на восемь лет старше "Бенджи Би". Корпус буксира был подкреплен для плавания во льду, и он вышел в море так же, как и мы, южным летом, направляясь сперва на Фолклендские острова. Так вот, больше его не видели. Членом его экипажа был известный полярный моряк и альпинист майор Билл Тилман, которому исполнилось почти восемьдесят лет. "Клянусь, их перевернуло крупной волной", – завершил свой рассказ Антон, и мне стало еще хуже.

Я спустился вниз и провел Рождественскую службу. Собралось десять человек, все сидели, потому что стоять было безумием. Вообще на борту судна я провел несколько воскресных богослужений, однако посещаемость была низкой. Однажды единственным моим "прихожанином" был квакер Симон.

Следующие дни были не лучше, но я попривык и снова принялся за работу в трюме номер два. Запах гнилой макрели почти исчез. Я пробирался ползком, с фонарем в зубах, между ящиками и трюмными крышками. Несмотря на обилие необычных звуков, все, казалось, было в порядке. Терри и его люди надежно закрепили все.

Когда я вернулся к полезной деятельности, ко мне вернулся аппетит. Все, даже Симон, исправно посещали столовую три раза в сутки, и Джилл непостижимым образом управлялась на камбузе площадью немногим более квадратного метра, оснащенном допотопной плитой.

Можно было, не отрываясь, наблюдать, как она поливает соком индейку, покуда кипящий жир угрожает выплеснуться из кастрюли. Пол камбуза был постоянно скользким от пролитых жидкостей и жира. Чтобы двигаться там, управляясь с огромными бачками, полными кипящего супа на двадцать девять голодных ртов, нужно было обладать ловкостью и проворством эквилибриста.

Джилл призналась: "Не очень-то приятно готовить, когда мучаешься от морской болезни, но приходится держаться, потому что все хотят есть".

Она изобрела свои способы защиты от качки: например, использовать большее количество не полностью заполненных тарелок вместо меньшего количества полных до краев, плотно расставляла посуду на мармите, чтобы та не улетала.

Находила ли она удовлетворение в этом?

"Не думаю, что соглашусь на такое снова. У всех такие разные вкусы. Некоторые ненавидят чеснок или лук. Другие не притрагиваются к рыбе или просто несчастны, если не получат излюбленного блюда на завтрак точно в срок. И, разумеется, все дожидаются своего лакомства. Если приготовлю что-то другое, гарантирую, что половина из них не притронется к пище".

Мы пересекли 50-ю параллель поздно вечером 28 декабря – и первый айсберг прошел мимо нас. На мостике, в час ночи, вахта безмолвствовала. Впереди можно было разглядеть лишь пенящиеся гребешки волн. Кто-то склонился над экраном радиолокатора, его лицо казалось изможденным в отблесках оранжевого света. Время от времени он изрекал краткую информацию фигуре, стоявшей у дубового штурвального колеса. Мы держали курс по компасу 220°.

Олли в темной куртке торчал на крыле мостика с биноклем наготове. Список замеченных им птиц неуклонно рос: сероголовые альбатросы, большие поморники, гигантские буревестники и многие другие.

Ежедневно "научные джентльмены" занимались тралением планктона. Терри стоял на лебедке. Они также измеряли температуру слоев воды, замеряли соленость воды, старались обнаружить подводные течения. Их целью было обнаружение и изучение разных типов течений в проходимых нашим судном зонах.

Поведение и условия образования течений влияют на существование фитопланктона и, таким образом, на питающийся фитопланктоном зоопланктон, включая криль. Крис Маккауд показал мне банку с морской водой, насыщенной крохотными ракообразными, и это в результате всего десятиминутного траления.

"Это самый продуктивный океан в мире, – сказал он, взмахом руки указывая на необозримое серое водное пространство, – его богатства и разнообразие жизни – приманка для ученых. Криль может оказаться важным источником питания, его так много, что здесь можно собирать урожаи в тысячи тонн. Несколько стран уже организовали промышленную добычу криля. Он поболтал пальцем в банке, полной слизистых морских организмов. К несчастью, в недавней истории немало фактов, когда отдают приоритет коммерческим интересам, пренебрегая простыми законами природы. Здесь мы имеем источник протеина, который очень ценен и посредством современных методов легко добывается. Поэтому всего за несколько лет его можно довести до полного уничтожения".

Крис разошелся.

"Криль – это центральное звено в обширной и сложной сети, образующей экологическое целое Южного океана. Изымите слишком большое количество криля – и в опасности окажутся киты, тюлени, морская птица и рыба. Для того, чтобы создать новый источник пропитания для человека и эксплуатировать его с выгодой, чисто коммерческий подход может привести к хаосу".

Ирландский акцент Криса стал еще заметней от волнения.

"Если мы, исследователи, не установим все факторы, то не сможем представить убедительные доводы для обеспечения контроля. Однако наши силы ограниченны – нам не хватает людей, средств и возможностей в отличие от тех, кто занимается добычей криля. Их сторонников интересует только прибыль, и они доказывают необходимость такого промысла для человечества. Вот почему рейс на "Бенджи Би" для нас – божий дар".

По мере того, как приближался новый, 1980 год, паковый лед смыкался вокруг судна – оно ввязалось в бой. Корпус содрогался всякий раз, как мы врезались в льдину, и тотчас нос задирался высоко над ледяным полем. При ударе лед не выдерживал нашего веса и раскалывался пополам. Однако чаще такого не случалось. Тогда капитан повторял таранный удар до тех пор, пока не одерживал победу. По-прежнему дул сильный ветер, теперь он был заметно холоднее, однако море оставалось спокойным под своим тяжелым покровом.

Симон слег – у него разболелось горло, ломило кости, появилась головная боль, он сильно потел. Перед этим он занимался сваркой оцинкованных труб вместе с двумя механиками, и у тех тоже проявились те же симптомы. Мы обратились к медицинскому справочнику и определили, что они соответствуют, по-видимому, отравлению парами цинка.

Выполнявший обязанности медика Поль Кларк пытался помочь, однако Симон, так сказать, не оценил этого. Он писал: "Поль вцепился в меня пронзительным взглядом и заговорил о каких-то противоядиях, которых у нас не было. Боюсь, я оскорбил его, попросив забыть об этом, потому что будь у нас нужное лекарство, то все равно было уже поздно".

В канун Нового года Эдди Пайк и Буззард приперли меня к стенке в нашем госпитале. "Вот эта мышь, – Эдди извлек коричневую фарфоровую мышку в дюйм длиной, – из семейства Пайков. Она проделала весь путь и Гринвича и обязана вернуться туда снова через полюс. Возьми ее с собой".

Я осторожно принял мышку у него из рук. Мы назвали ее Мышело Пайк.

Буззард вручил мне запечатанную бутылку. Обитателем бутылочки бы гномик – его тезка.

"Гномик Буззард, – его владелец ткнул меня в грудь, – тоже должен обойти вокруг света и рассчитывает на вежливое обращение. Он не потерпит грубости и никаких фокусов с твоей стороны. Другие гномы, подобные твоему всемирно известному Джерому, плавали по Амазонке, спускались по порогам и бывали в других проклятых дырах на этой планете, но никто из них еще не ходил полярным маршрутом. Гномик Буззард будет первым". – Новый тычок в грудь.

Депутация ушла, а я упаковал вещицы вместе с карманным компасом и моим любимым карманным ножом. В ту ночь было весело. Киношники отсняли встречу Нового года, однако к полуночи операторы оказались навеселе, намного "веселей" объектов своей работы, и поэтому стали неспособны к дальнейшему проявлению своего искусства.

Тони Даттон, весьма трезвомыслящий человек, подружился чуть ли не со всеми членами наземной команды; такого не встречалось в моей практике общения с киношниками, тем не менее, исключение лишь подтверждает правило. Подобные случаи и помогают вращаться Земле.

Двое суток мы шли в паковом льду со средней скоростью три узла. И лишь однажды капитану пришлось отступить и искать другого пути, отказавшись от таранного прорыва.

"Воронье гнездо" было достаточно вместительным – там с относительным удобством помещался один человек. Джинни, которая всегда боялась высоты, отказалась подняться туда – очень жаль, потому что открывающаяся оттуда панорама паковых льдов, окрашенных пастельными вечерними красками, стоила такого восхождения. Два часа – обычный срок для впередсмотрящего в "вороньем гнезде". Вахтенный там был вооружен биноклем, чтобы гарантировать выбор генерального направления в обозримом пространстве, а не просто захода в приглянувшуюся полынью.

Стюард Дейв Хикс заведовал запасами спиртного и, по-видимому, прихватывал с собой в "гнездо" "портативную систему центрального отопления", отчего во время его вахты курс судна всегда становился более извилистым, чем у других впередсмотрящих. Когда он не был занят сообщением направлений, то обычно бормотал что-то, присвистывал, изрыгал проклятия и нередко разговаривал сам с собой – все эти звуки достигали мостика по системе связи. Я не уверен в том, что вахты на мостике адмирала Отто совпадали по времени с выступлениями Дейва в "вороньем гнезде".

4 января мы вошли в прибрежную полынью и, обретя скорость девять узлов, двинулись назад, оставив вершины Антарктиды к югу, а кромку льдов – по правому борту.

Джинни связалась по радио с южноафриканцами на базе Санаэ, и их начальник обещал указать нам световыми сигналами время наступления наивыгоднейших условий для разгрузки в ледовой бухте. Он называл ее по-норвежски – Поларбьорнбухте. Сама база находилась в десяти милях от бухточки, и, по его сообщению, там стояла хорошая погода. Однако уповать на эту информацию было нельзя.

Примерно около полудня мы заметили вспышки света в бухте, ширина которой была около полумили. Она была окаймлена высокими утесами и врезалась в берег на полторы мили, сужаясь в виде буквы "у" в точке, где утесы уступили место снежному скату, который открывал доступ в глубь материка. Нам предстояло подойти туда как можно ближе, быстро выгрузиться, а затем как можно скорее переместить все грузы на две мили вверх по снежному склону подальше от береговой черты.

Антарктическое лето еще вступало в свои права, солнце висело в небе достаточно высоко, а температура воздуха держалась около нуля. Зимний лед все еще не покинул бухту и выглядел достаточно прочным. Однако сэр Вивиан Фукс предупреждал меня не доверять такому впечатлению. Стоило подняться сильному северному ветру, как началась бы подвижка льда там, где мы собирались разгружаться. Люди Вивиана Фукса потеряли при подобных обстоятельствах немало груза, включая 300 бочек бензина, один трактор "Фергюссон", много угля и прочего технического имущества.

Нашему судну предстояло покинуть Антарктиду как можно скорее, чтобы избежать вмерзания в лед, а мы должны были выгрузить из него сотни бочек с горючим, каждая весом около 200 килограммов, и свыше сотни тонн самого разнообразного снаряжения. Я продумывал детали этой операции во время путешествия по Африке и в Южной Атлантике, и если мои расчеты были правильными, то мы смогли бы закончить разгрузку за одиннадцать суток при участии всех участников экспедиции, несмотря на то, что далеко не все из них были знакомы с мотонартами и условиями работы при холодной погоде. В нашем распоряжении был один небольшой снегоход типа "сурок", которым мы пользовались еще в Гренландии, и пять мотонарт "скиду".

Как только появятся Жиль и Джерри со своим "Оттером", им сразу же придется начать переброску 45 тонн груза в глубь континента, примерно на 300 миль к краю Антарктического плато, где мы рассчитывали устроить наш передовой лагерь на высоте 1800 метров над уровнем моря неподалеку от заброшенной южноафриканской базы "Борга". Эта база оседлала ледяной хребет Кирван-Эскарпмент, южнее которого еще не ступала нога человека. Мы надеялись провести долгую темную зиму у подножия горы Ривинген.

Далее до самого полюса на протяжении 1500 километров лежало неизведанное ледяное пространство на высоте более 3000 метров над уровнем моря. До горы Ривинген мы могли считать себя просто путешественниками, а дальше – исследователями одного из белых пятен нашей планеты.

Сэру Вивиану Фуксу потребовалось сто суток, чтобы пересечь континент по кратчайшему маршруту на закрытых машинах, которые свели до минимума риск обморожения людей. Его команда встретилась с большими трудностями при преодолении трещин. Нас ожидал не менее продолжительный переход. Антарктическое лето – а только летом путешествие здесь возможно – длится всего 120 суток. Амундсен попытался бросить вызов природе и начал штурм Южного полюса, выступив на месяц раньше. Он пожалел об этом – сильнейшие морозы все же вынудили его команду вернуться на базу, чтобы переждать месяц. Капитану Скотту не удалось вернуться из своего похода на Южный полюс к началу февраля – и он был захвачен осенней метелью, решившей его судьбу. Оказаться вдали от базы на полярном плато вне рамок полярного лета – значит приблизить свою кончину. Мы рассчитывали выступить к полюсу в октябре, как только температура воздуха повысится до уровня, позволяющего передвижение.

Адмирал обстукал носом судна кромку льда, чтобы создать нечто вроде гнезда для стоянки судна, бортом к "берегу", и можно было спустить трап. Экипаж "Бенджи Би" не терял времени даром – все тут же высыпали на лед, чтобы ощутить Антарктиду под своими подошвами и поболтать с южно-африканцами, вышедшими навстречу. Высокие, стройные люди с вcклокоченными бородами, волосами, как у хиппи, до плеч, перехваченными на лбу ремешками, южноафриканские полярники не видели других людей уже год. Стоя вместе с Симоном на баке, я заметил, как на "берегу" непроизвольно образовались две группы: одна – заросшие южноафриканцы, сгрудившиеся вокруг Джилл, и люди из "Трансглобальной" с фотоаппаратами, окружившие кольцом одинокого пингвина Адели, который смотрел на них с нескрываемым презрением. Ни я, ни Симон не смогли определить, кто был зачарован сильней.

Эти южноафриканцы составляли одну из многочисленных научных групп из разных стран, расположенных во многих местах Антарктиды; в том числе и на самом полюсе. Их руководитель прогулялся со мной по снежному склону. Примерно через милю он показал мне довольно плоскую снежную полоску длиной метров 600.

"Преобладающий ветер дует вот с этого направления. Это видно по форме соседней заструги, гребешкам снега, так что ваш "Оттер" может воспользоваться этим местом как взлетно-посадочной полосой, и вам лучше разложить грузы вдоль нее".

Я поблагодарил его, и все южноафриканцы покинули нас после праздничного обеда на борту, где они отведали продуктов, давным-давно исчезнувших из их запасов: свежих фруктов, овощей, молока и виски.

Покуда судовая команда забивала в лед сваи, которые должны были служить якорями, я прихватил с собой Чарли и 200 бамбуковых шестов с флажками, чтобы разметить маршрут от судна до месторасположения хижины, в которой Симон и Антон Биркбек должны были зимовать у наших припасов. Позднее эти шесты с пронумерованными флажками были расставлены вдоль взлетно-посадочной полосы, чтобы отмечать место складирования тех или иных грузов. Все контейнеры, а их было около 2000, не считая бочек, были пронумерованы – так была определена очередность их отправки самолетом на базу Ривинген. Метель могла засыпать груз снегом, и в таком случае пронумерованные флажки подсказали бы нам, где нужно копать, чтобы разыскать необходимое. Лето давно уже вступило в свои права, и солнце стояло высоко в небе. Ветра не было, температура держалась около нуля – мы могли считать себя на швейцарском курорте. В тот вечер южноафриканцы приехали к нашей взлетно-посадочной полосе, они привезли с собой "брайфлай". Синонимом этого слова может служить такое понятие, как "пирушка". Мороженые бифштексы, колбаса и бекон шипели над горящими углями в самодельной жаровне, и "трансглобальники" устало сбредались со всех сторон, чтобы присоединиться к пирующим. Багажник одного из "сноукэтов" был забит до отказа африканским вином.

К трем часам утра все люди на борту были готовы к трудам, все, за исключением канадца-старпома и Дейва Хикса, которых приволокли по льду. Канадца подняли по трапу и уложили в постель, однако крупный Дейв Хикс, несмотря на свой солидный живот, был сильным мужчиной и, будучи вялым, как залежалая морковь, все же отбил попытки загрузить его на борт. В конце концов его обвязали веревкой вокруг груди, а затем, подтягивая сверху и подталкивая снизу, кое-как приподняли со льда. Однако что-то не сработало, когда его подтащили к планширю, и он плюхнулся вниз. Был сильный всплеск – его тело упало в воду между бортом и кромкой льда. Затем он снова улегся на льду животом вверх, все еще пребывая в забытьи. Было всего -3°С. Однако все решили, что ему все же будет лучше в постели. Призвав на помощь подкрепление, его, в конце концов, заволокли на судно и обсушили.

Через шесть часов, трезвее судьи, он уже присутствовал на собрании, где я инструктировал всех по поводу предстоящей разгрузочной операции. Джинни раздала портативные переговорные устройства, Джилл распределила пакеты с рационами, а Олли рассказал о мерах безопасности во время перевозки грузов по льду. Предстояло запустить круглосуточное предприятие, во время которого Эдди Пайк, Поль Кларк, Чарли и Антон Боуринг должны были управлять "скиду", а три судовых механика – распределить свое время между работой на "сурке" и вахтами в машинном отделении судна.

Адмирал Отто, Сайрус и два кока должны были оставаться на борту и быть наготове, чтобы немедленно отдать швартовы в случае шторма или нашествия айсбергов – судно вполне могло попасть в ловушку и быть раздавленным льдами, если бы мы не вели постоянного наблюдения за северной кромкой горизонта. Все водители взяли с собой спальные мешки и спасательное снаряжение на тот случай, если бы им пришлось ночевать на льду.

Дэвид Мейсон и Мик Харт отправились "на берег" с палатками, чтобы помочь соорудить хижину для Симона и Антона и записать последовательность расположения всех грузов вдоль взлетно-посадочной полосы.

В задачу Олли входило заправлять все подвижные средства и наблюдать за водителями, чтобы те не переутомлялись и не обморозились. Джинни предстояло поддерживать постоянную связь на частоте переговорных устройств. Бози оставалось присматривать за ней.

Терри, Буззард и старпом работали на лебедках и в трюмах, мне помогали Дейв Хикс, Крис Маккайд и судовой радиооператор. Когда какой-либо груз покидал трюм, я маркировал его серийным номером, чтобы обозначить его позицию на месте складирования, чтобы Дэви и Мик знали точно, куда сложить его. Киношники и Брин Кемпбелл распоряжались собой по собственному усмотрению. В результате Брин заехал слишком далеко на "скиду" в белую пустыню и пережил отвратительный шок, узнав, насколько легко там потерять ориентацию и заблудиться.

Задул легкий ветерок, и температура упала до -20°, что было на несколько градусов ниже той температуры, которую большинству из наших людей приходилось испытывать, поэтому все спешно облачились в полярные рукавицы, парки и т.д.

Каждые шесть часов повара приносили в трюм кофе и сэндвичи. Несмотря на то, что мне помогал Дейв Хикс со своими железными бицепсами, сам я через тридцать шесть часов был на грани переутомления, а сильные боли в спине давали о себе знать. Тем не менее, гора грузов таяла. К исходу вторых суток примерно четверть груза была разложена под руководством Дэвида Мейсона вдоль взлетно-посадочной полосы.

На третьи сутки мы стали свидетелями перемены погоды. Температура подскочила на пятнадцать градусов, горизонт на севере потемнел, появилась зыбь, судно неторопливо терлось о кромку льда, а сваи-якоря "на берегу" расшатались. Лебедка перегрелась и нуждалась в осмотре и ремонте. Выгрузку пришлось прекратить.

Только тогда я понял, насколько измотался за эти семьдесят часов непрерывной работы; не раздеваясь, я повалился на койку и тут же заснул. Тем временем Олли покинул свой заправочно-санитарный пост на берегу, поднялся на борт и радировал всем водителям, чтобы те оставались на взлетно-посадочной полосе до улучшения погоды. Южноафриканцы любезно предоставили в наше распоряжение будку – коробку неподалеку от снежного склона, набитую рационами, куда смогли втиснуться Мик и Симон вместе с водителями.

Адмирал не хотел покидать место стоянки, однако к полуночи скорость ветра возросла до пятидесяти узлов, а пенящиеся волны с громким всплеском разбивались о ледовую кромку в бухте. Крупные айсберги угрожающе замаячили на севере, и вскоре два наших швартова треснули. Затем подались два других, и судно оказалось в дрейфе. У адмирала не оставалось выбора, как направиться на север, чтобы штормовать в безопасном удалении от побережья.

Десять бочек остались на кромке льда, а с ними и мотоцикл Кена Камерона, который он выгрузил на лед по своему усмотрению.

Вскоре после того, как "Бенджи Би" отошел от побережья и встал носом на волну, меня разбудила Джинни. На мостике я увидел, как огромные льдины выносило из бухты в открытое море. На одном поле я насчитал восемь бочек горючего для самолета – драгоценные полторы тонны. Они проплыли мимо и скрылись из глаз в сплошном "молоке". Мотоцикл Кена мы так и не видели больше. Теперь, если какой-нибудь капитан, пропустивший стаканчик после обеда, заметит сверкающий мотоцикл "хонда" на ледяном поле в океане, он, по-видимому, станет трезвенником на всю оставшуюся жизнь.

Погода наладилась так же быстро, как и испортилась, и яркое солнце появилось в небе, когда над "Бенджи Би" проревел моторами наш "Оттер". После великолепной демонстрации искусства пилотирования над самыми мачтами, Жиль приземлился на берегу, но не на нашей полосе, а рядом с ней. Как выяснилось, он находил особое удовольствие в посадке на девственные площадки, не тронутые ни лопатой, ни ледорубом.

Итак, впервые все составляющие "Трансглобальной" собрались вместе. Ведь скоро судно покинет нас, а самолету оставалось менее месяца для переброски горючего и снаряжения в глубь континента на нашу площадку у горы Ривинген. Затем самолету тоже придется "бежать" из Антарктиды до наступления зимы.

Когда хижина в Санаэ была собрана и все, кроме бочек с бензином, расставлено между ней и "аэродромом", Жиль взял меня и Джинни, и мы полетели в глубь континента над черными горами и сверкающими снежными полями, испещренными трещинами. Восточнее нас мощный, впечатляющий поток ледника Ютульстреумен устремился на север, сверкая хаосом изломанных ледяных глыб.

За пиками Гиверриген и массивом Борга Жиль сбросил высоту на подходе к горе Хулдреслотте, где находился похороненный льдами старый южноафриканский лагерь. Рогатый пик Ривингена парил над снегами в 18 километрах восточнее Хулдреслотте, и, спустившись ниже, Жиль посадил "Оттер" на рыхлый снег.

Оставив нас в "чистом поле" с палаткой, ящиком спасательного снаряжения и связкой шестов с флажками, он взлетел. Жиль не любил тянуть резину. Он хорошо знал цену хорошей погоде, проведя пять сезонов в Антарктиде на службе "Британской гидрографической".

Поскольку Антарктида – самое холодное место на Земле, где зимняя температура может достигать 84°, было весьма существенно, чтобы наша зимняя база была укрыта от порывов ледяного ветра. Ведь именно ветер лишает кожу человека остатков тепла, сдерживаемого порами и волосками тела. Температура -46° при неподвижном воздухе вполне переносима, однако -20° в совокупности с шестиузловым ветром – смертельны. Направление заструг подсказало мне, что преобладающий ветер здесь дует с юга, поэтому нам следует поискать убежища с северного, подветренного склона горы. Однако Джинни была полна решимости поддерживать хороший радиоконтакт с Англией, хотя Боб Томпсон, старший Антарктический администратор Новой Зеландии, предупредил ее, что британским антарктическим станциям редко удается говорить напрямую с Британией. Она также рассчитывала поддерживать связь на высокочастотных диапазонах с "югом", нашей базой в Санаэ на севере, и экипажем "Оттера", поэтому ее не устраивал мой первоначальный выбор. После горячей дискуссии в палатке (в сотнях миль от людей мы могли предъявлять аргументы в самых повышенных тонах) пришли к компромиссу.

Для начала мы обозначили флажками площадку для антенны, западнее горы, там, где было открыто направление на юг, к полюсу. Затем мы промерили дистанцию для прокладки кабеля на восток и "застолбили" площадку для радиохижины Джинни. В пятидесяти метрах от нее мы предполагали расположить "силовую" подстанцию и еще дальше, метрах в двадцати пяти, – хижину для жилья. Наконец мы отмерили 800 метров на восток вверх по склону горы и разметили площадку для другой хижины, где Джинни собиралась проводить эксперименты по использованию низкочастотной связи, отнеся ее антенну еще на 800 метров в сторону. Записывающее оборудование длинноволновой связи из-за его высокой чувствительности должно было располагаться именно на таком расстоянии от генераторов.

На следующий день Жиль доставил к нам Симона и Анто вместе с материалами, необходимыми для возведения нашего картонного жилья, которое и было собрано за двенадцать часов. Жиль совершал теперь безостановочные челночные грузовые рейсы общей протяженностью примерно в 800 километров, доставляя бочки с горючим и прочее для окончательного оборудования нашего основного жилища.

Оставив Дэвида, Симона и Анто копать траншеи, возводить хижину, размещать горючее и прочие грузы, мы с Джинни улетели обратно в Санаэ, где увидели, что судно полностью разгружено и готово к отплытию. Возникла проблема с Говардом Вильсоном, который сломал три ребра, передвигая секции сборной хижины. Тем не менее, все контейнеры и бочки были размещены на берегу, а все люди (на корабле и на берегу) приготовились к прощанию.

На следующий день, 17 января, мы сидели на рюкзаках у изломанной кромки ледяной бухты и наблюдали за отплытием друзей. Скорбные свистки "Бенджи Би" еще долго долетали до нас после того, как судно скрылось из глаз.

Кинооператор Рик не скрывал слез; настоящий художник, он желал запечатлеть все нюансы прощаний, даже его звуки, но звукооператор Тони Даттон "пустил по ветру" свои пленки. Они разлетелись, как конфетти, сопровождаемые угрюмыми взглядами собравшихся.

У Ривингена погода изменилась. Порывистый ветер хлестал единственную законченную хижину. Ее стены были изготовлены из стандартного гофрированного картона, используемого для обычной упаковки. Такой материал обеспечивает идеальную изоляцию. Людям пришлось работать без перерыва во время затишья, из опасения, как бы очередной порыв ветра не уничтожил проделанную работу. Не успели они прорыть траншею для фундамента, как ее засыпало снегом. К счастью, эти сборные хижины были удивительно легкими, поэтому работа подвигалась.

Симон записал в своем дневнике:

18 января мы начали возводить главную хижину, самую длинную, и работали всю ночь и следующий день на ужасном холоде. В радиохижине возник пожар – там была оставлена без присмотра печь. Дэвид вовремя обнаружил огонь. Это своевременное предупреждение для нас. Весь день метель и туман. Рейсы самолета отложены. Лагерь уже выглядит обжитым. Очень хорошо, что мы проделали все с самого начала. Надеюсь, что Рэн воздаст должное мне и Анто за это. Окружающие нунатаки и нависающий над нами Ривинген прекрасны, на них не насмотреться. Вечно изменяющееся солнце и облака каждый день составляют новый пейзаж. Санаэ, пожалуй, покажется скучным, убогим местом после житья здесь на свежем воздухе.

Жиль подбросил киногруппу, чтобы киношники отсняли сборку хижин как раз вовремя, потому что они теперь могли покинуть Антарктиду на ледоколе, который ожидался в любой день, с новой командой южноафриканской базы и нашими последними 600 бочками горючего. Никакое другое судно уже не зайдет сюда ранее, чем через год, поэтому было важно, чтобы они быстро вернулись в Санаэ, но туман прижал Жиля и Джерри к земле.

Жиль пошел на риск – он прорвался сквозь туман, чтобы забрать их, однако видимость исчезла совсем. Брин Кемпбелл из "Обсервера", который вместе с Дэвидом Мейсоном тоже уходил на судне, писал: "Мы слышали рев моторов "Оттера" над головой, однако казалось почти невероятным, что ему удается приземлиться. Лагерь окружен скалистыми пиками и 200-метровыми скалами. Неожиданно мы увидели огни самолета – они приближались к нам. Жиль совершил идеальную посадку".

Самолет разгрузился, и киношники взмыли в небо сквозь ослепительное сияние белой пустыни, чтобы успеть на свой пароход.

Это был сороковой рейс Жиля, и тем не менее половина груза, предназначенного для лагеря Ривингена, все еще оставалась в Санаэ, и ему предстояло еще много работы.

Джерри возился с самолетом, когда Жиль отправился хоть немного вздремнуть. Джерри: "Как обычно там, на крайнем юге, у механика есть время для подготовки самолета к полету только тогда, когда нельзя летать, но разве мы жаловались? Разумеется, нет, но что менялось от этого?"

В прошлом году, когда Жиль и Джерри еще работали в Британской антарктической службе, они едва не погибли. "Мы летали над полуостровом, когда остановился один двигатель. Топливную систему забило льдом, а до базы оставалось миль сорок. Затем заглох второй. Нам пришлось планировать, чтобы попытаться сесть на припай, там разобрать систему и просушить ее по частям в палатке".

Он прищелкнул языком. "Вода замерзает очень быстро, поэтому приходится быть особенно щепетильным во время заправки. Остается лишь проверять, проверять и проверять".

Он взглянул на свои пальцы, словно удивляясь, что они все еще на месте. "Стоило бы надевать перчатки, однако для тонкой работы это не годится. Конечно, все раздражает – ни укрытия, ни ангара. Все на открытом воздухе. Иногда я запихиваю подогреватели в рукавицы большего размера и время от времени сую туда руки, чтобы восстановить кровообращение. Вот так и работаю".

Джерри – большой мастер вкладывать в слова больше, чем сказано.

25 января ледовая команда, в которую входили я, Олли и Чарли, покинула Санаэ. У нас были точно такие же "скиду", какими мы пользовались в Арктике в 1977 году, только карбюраторы были лучше. Маршрут до Ривингена проходил зигзагообразно в обход горных хребтов и районов, богатых трещинами. Хотя в этом районе позволительно пользоваться магнитным компасом (поправка составляла всего 18°), полагаться на него можно было лишь с осторожностью, потому что компасная жидкость загустела и стрелка вела себя инертно. Вскоре я выработал привычку перепроверять его показания – когда стрелка замирала, я тихо постукивал по стеклу на тот случай, если она все же не дошла до места.

Каждый "скиду" буксировал груженые нарты, в целом вес нашего груза составлял более полутонны – это было больше того, в чем мы нуждались для 600-километрового перехода, так как я планировал воспользоваться этим пробегом для генеральной репетиции нашего основного путешествия в следующем году.

Девятиметровые двойные концы соединяли каждого "скиду" с нартами. В принципе это было рассчитано на то, чтобы в случае падения в трещину что-то одно могло задержать другое своим весом. Конечно, на спуске по скользкому льду этот принцип мог и не сработать, особенно если "скиду" провалится первым. Водитель от этого ничего не выигрывал. Если бы его "скиду" завис над бездной, так сказать, заякоренный своими нартами, то он просто полетел бы вниз. Поэтому каждый из нас был облачен в альпинистскую сбрую и прикреплен веревкой либо к самой машине, либо к нартам, по личному выбору. Мы с Олли считали, что последний вариант предпочтительней, Чарли – наоборот.

Сначала нас встретила плоская, безликая равнина с прочной поверхностью и машины шли хорошо. Было трудно представить себе, что все это "плавало" на поверхности океана. Но совсем недалеко, на юге, нам предстояло пересечь ужасную Краевую зону, где плавучий лед переходит в арктический ледяной щит. Только тогда мы окажемся на самом континенте.

Лед покрывает всю поверхность Антарктиды, за исключением немногочисленных "сухих" долин. По сравнению с ее площадью в 14 миллионов квадратных километров территория США кажется ничтожно малой. По словам астронавтов, Антарктида сверкает подобно огромному белому фонарю на самом днище земного шара. Эти впечатляющие характеристики вовсе не приходили мне в голову по мере того, как мы приближались к краю щита. Я думал лишь о Краевой зоне и ее трещинах.

После нескольких разведывательных полетов Жиль Кершоу нашел для нас маршрут, ведущий в глубь континента, который "вписывался" в щит по сравнительно ровной местности. К тому времени я уже успел обсудить кое-что с боссом южноафриканцев, и он дал мне серию компасных пеленгов, которыми они пользовались во время набегов в глубь континента из Санаэ. Раз уж тут прошли "сноукэты", размышлял я, то "скиду" сам бог велел. Поэтому я остановил свой выбор на маршруте южноафриканцев и не обратил внимания на данные Жиля. Это было ошибкой, однако пострадали от нее мы сами.

В девяноста километрах от Санаэ видимость ухудшилась, когда мы спустились с широкого склона под названием "Эскимосский ледовый подъем". Южноафриканцы предупреждали меня о глубоких трещинах в северной части подъема. Еще не зная, как выглядят здешние трещины, я пришел к выводу, что лучше остановиться; мы расположились лагерем и просидели два дня, пока снова не появилось солнце на ясном голубом небе.

В Санаэ вскрывались трещины, и Брин писал: "По ночам слышно, как взламывается лед в бухте – эти звуки напоминают танковое сражение. Длинная трещина ползет к нам от западных утесов, она еще узкая, но ее глубина достигает нескольких сотен футов. Лед в бухте словно прочерчен тонкой карандашной линией, которая все время колеблется. Мы решили не ходить поодиночке".

В тот день мы выступили, чтобы пересечь Краевую зону по маршруту, предложенному южноафриканцами. Год назад группа из двенадцати южноафриканских ученых проследовала тут же. Они потеряли при этом две машины, а один молодой ученый провалился на 30 метров и сломал себе шею. В 1981 году на британской базе, расположенной дальше на побережье, погибли двое ученых. Они тоже ехали на "скиду". В 1982 году трое ученых с другой британской станции пропали без вести на припае во время патрульного похода. Характерно, что все небольшие экспедиции в 80-х годах пережили трагедии, подобные тем, что происходили в экспедициях Моусона и Скотта. Современная радиосвязь и авиация, как пытаются заставить нас думать кабинетные безбожники, не гарантируют путешественнику магическую безопасность.

Я брал пеленги на многие наблюдаемые объекты – сначала это были просто миражи, плавающие и растянутые, однако они приобретали отчетливые очертания по мере приближения к ним. У всех были названия на африкаанс: Драайпунт, Валкен, Дассикоп ("голова кролика") – и каждый из них был отделен друг от друга многими милями подвижного льда.

Трещины в этой зоне в среднем достигали шести–девяти метров в ширину и четырех-пяти километров в длину, пролегая с севера на юг. Лето было в полном разгаре: мы должны были предвидеть, что снег, все еще скрывавший эти трещины, уже разбух и был ненадежен. Однако наши "скиду" без груза весили всего 300 с небольшим килограммов и благодаря резиновым гусеницам оказывали весьма малое давление на поверхность – всего 20 граммов на квадратный сантиметр, меньше, чем нога человека или лапа собаки. Что касается тяжело груженных нарт с их узкими полозьями, то они действительно могли провалиться. Скорость была тут наилучшим средством. Осторожно мы пробивались на восток и приближались к черной массе нунатака Марштейнен.

И вот, без всякого предупреждения, Краевая возникла перед нами совсем близко: какое-то мерцание зеленоватых теней всего в нескольких метрах впереди, пугающее своим внезапным появлением.

Я прибавил скорости, последовал толчок – и я снова оказался на прочном льду. И снова зеленые линии, но теперь справа и слева. Вперед в белизну. Неважно, что происходит с нартами. Думать только о "скиду" и о самом себе. Четыре или пять трещин на протяжении каких-то ста метров. Я облился потом, разворачивая руль влево и снова влево, потом заметил глубокую расселину и сделал вираж вправо, наклонившись всем туловищем. И снова твердая поверхность.

Я остановился и посмотрел назад, переводя дух.

За моими нартами вскрылись дыры, похожие на кратеры. Другим лучше не ехать по моим следам. Они сами поняли это.

Наблюдать со стороны гораздо хуже, чем делать самому. В любую минуту я ожидал, как на моих глазах в мгновение ока скроется из виду одна из этих ревущих машин вместе со своим закутанным в меха человеческим грузом.

Однако они остановились, не доезжая до меня. Я преодолел трещину по узкой снежной косе, но мои нарты сломали этот мосток, и теперь зеленый шрам около метра в ширину отрезал меня от товарищей. Он был достаточно узким, и его можно было перепрыгнуть. Вспомнив про свои обязанности фотографа, я извлек 16-мм кинокамеру "Болекс" и двинулся к краю трещины. Олли и Чарли наблюдали за происходящим со своего берега, но не остановили меня. Это было глупо: год спустя в этом районе предстояло погибнуть молодому человеку, когда он пошел без связки через скрытую трещину.

Только по счастливой случайности я не рухнул вниз с высоты собора Св. Павла. Я вовсе не подозревал об опасности, потому что видел, что дальняя от меня губа пропасти была обыкновенной стеной, уходящей отвесно вниз. Мне стоило бы припомнить фотографии и зарисовки трещин, это предупредило бы меня, что с моей стороны над пропастью, вероятнее всего, нависал козырёк, готовый рухнуть при малейшем давлении сверху.

Меня, по-видимому, спас упор "Болекса". Я воткнул его в снег в метре от края пропасти, и он тут же провалился. Кровь застыла у меня в жилах. Помню лишь, как я заорал на своих приятелей: "Идиоты, почему вы не предупредили меня?"

В ответ я услышал взрыв смеха, приглушенный лицевыми масками. Я так и не понял, оценили ли они всю опасность моего положения. Я испытывал те же чувства, что и в Аравии, когда мне довелось ступать по полю, где, как предполагалось, были противопехотные мины. Я медленно подался назад, словно шел босиком по горячим углям. Один раз моя нога ушла в снег почти по колено. Я замер, затем выдернул ногу и переместил ее, стараясь надавливать на снег как можно нежнее, в другое место. Обливаясь холодным потом, я вернулся на твердое место, проклиная как самого себя, так и остальных. Затем я отснял дикий прорыв через трещину, однако отойдя на безопасное расстояние, отчего кадры получились довольно банальными. Зато оператор остался в живых.

С чувством облегчения я мчался на юго-восток, преодолевая последний крутой подъем, ведущий на нунатак Марштейнен. Мы преодолели Краевую зону – первое серьезное препятствие на нашем пути.

Скрупулезно придерживаясь маршрута южноафриканцев, пребывая на ходу по четырнадцать часов в сутки, мы достигли черных и оранжевых утесов хребта Налегга. Его зазубренные вершины вздымались высоко в небо, словно охраняя его.

Весь день температура воздуха держалась на уровне -28° при слабом ветре, что было вполне приемлемо для езды. Все новые и новые пейзажи разворачивались перед нами на юге и на западе – могучие горные хребты парили в небе как миражи, пульсировали в воздухе какие-то соборы и замки. Это были Иекселен, Грунехогна, Слеттфьеллнутане и многие другие безымянные вершины. Глубокие, сработанные ветром впадины на склонах, напоминающие огромные амфитеатры, обступали нас с флангов, и холмы из глубокого прозрачного льда словно венчали поля заструг в проложенных ветром аллеях. Скалы самой невообразимой формы торчали повсюду, угрожая нам, словно мегалиты друидов.

Мы разбили лагерь в тени Налегга. У нас было хорошее настроение, потому что мотонарты слушались нас превосходно. Мы испытывали чувство несказанного облегчения. По сравнению с Арктикой Антарктида, казалось, не сулила нам больших трудностей.

Первый основной подъем был позади – ледяные поля раскинулись перед нами на высоте 1500 метров над уровнем моря. Цепь приземистых нунатаков вела нас на юг и на восток из объятий хребта Селлкопфьелла; затем последовали открытые широкие равнины, зажатые с боков обрывами, и так продолжалось до нашей предпоследней цели – скал Скоддемедета. Когда мы огибали его южный склон, далекая гора Ривинген вздымала свою вершину, а затем и плечи над снегами восточной части горизонта. В бинокль мы уже могли разглядеть крошечное пятно тени у самого подножия – там находился наш дом на предстоящую зиму.

Джинни и Симон потрудились на славу: хижины были закончены, однако до наступления темноты многое еще предстояло сделать. Симон даже научился ставить радиомачты. Он привлек меня и Чарли в свою бригаду и с нашей помощью громоздил десятидюймовые треугольные секции одну на другую до тех пор, пока вся конструкция не достигала высоты двадцати четырех метров, и он сам затягивал там последний болт. Затем Джинни готовила антенну, и мы поднимали ее на самый верх.

Симон принял участие в одном из грузовых рейсов Жиля – он улетел в Санаэ, чтобы вместе с Анто устроиться в своем зимнем лагере. Они сильно удивились, обнаружив там киногруппу – Брина и Дэвида. Дело в том, что африканское судно задержалось с отходом в Кейптаун.

1 февраля, в день возвращения в Санаэ, Симон записал:

Я испытал душевный подъем, когда мы оторвались от земли, это чувство постепенно исчезло, когда мы очутились у своей хижины в Санаэ. Сыро, ветрено, подавленное настроение: нас встретил Дэвид Мейсон в мрачном расположении духа и молчаливый Джерри. Дэвид нарисовал неутешительную картину того, что меня ожидает, и, честное слово, он был недалек от истины. Все валялось в беспорядке, выглядело убого и действовало на нервы. Там, где были сложены грузы, изо льда торчали обломки упаковки и какие-то обрывки. Хижина, которую киношник описал как "ваш уютный домик", находилась в гадком состоянии. Это темный внутри, пахнущий какой-то дрянью домишко; киношники, все до одного, валялись в койках; по-видимому, они не утруждали себя даже тем, чтобы хоть чуть-чуть двигаться. Исключение – Тони, который явно озадачен всем этим. Снаружи местность напоминала поле сражения, нечистоты отмечают площадку отхожего места – дерьмо, обрывки туалетной бумаги, мерзкие лужи. Антон едва сдерживает приступ бешенства. Я пытаюсь сохранить приподнятое настроение, выглядеть веселым. Если я выйду из себя, киношники мигом вылетят из домишка и окажутся в палатке.

Через два дня Брин и Дэвид покинули нас на южноафриканском ледоколе. Симон и Антон начали приводить все в порядок. Симон: "Когда я поднял печь, то обнаружил глубоко прогоревшее отверстие на днище. Клапан подачи топлива и дымоходные трубы тоже повреждены. Мы очень злы. Если встречу этих парней снова, им не поздоровится".

Жиль и Джерри завершили последний из примерно восьмидесяти грузовых рейсов 10 февраля. После прощального горячего обеда они поднялись в воздух, чтобы начать долгий перелет домой в Англию, и вскоре их самолет растворился в сгущающихся сумерках над ледяными просторами. На следующий день погода испортилась: сплошное "молоко", никакой видимости. Теперь Джинни, Чарли, Олли, Бози и я были предоставлены самим себе. Не дай Бог, кто-нибудь заболеет – никакой медицинской помощи, эвакуации не предвидится в течение восьми месяцев.

Ежедневно придется иметь дело с аккумуляторами – значит, нужно опасаться попадания кислоты в глаза; тяжелые обморожения, ожоги от горящего бензина, поражение электротоком, аппендицит, сильная зубная боль – всех этих напастей нужно теперь остерегаться.

Температура воздуха будет падать до -50° и даже ниже; скорость ветра – превышать 150 километров в час; абсолютная величина жесткости погоды может достигать, даже при соблюдении всех предосторожностей, -84°С. 240 дней нужно просто выжить.

VI. Долгая темная зима

Тишина – великий миротворец.

Г.У.Лонгфелло

Теперь мы находились в лагере у Ривингена на ледяном щите и были предоставлены самим себе всю зиму. Как только потеплеет снова, мы попытаемся пересечь весь континент Антарктиды, которая больше Европы, больше США с Мексикой, больше Индии и Китая и значительно превосходит по площади Австралию. Девяносто девять процентов этого гигантского пространства скрывается под ледяным щитом, который местами достигает четырех километров в толщину и как бы притапливает своей массой подстилающую сушу примерно на 600 метров, хотя в Антарктиде есть и горные пики высотой свыше 5000 метров.

Триста пятьдесят миллионов лет назад здесь наблюдалась какая-то жизнь (черви, скорпионы), затем температура упала и лед сомкнулся над землей. Восемьдесят миллионов лет спустя лед отступил, оставив за собой заболоченные пространства, извилистые реки и торфяники, которые позднее превратились в пласты угля. Двести двадцать пять миллионов лет назад в Антарктиде были леса (хвощи и похожий на кустарник папоротник), где паслись рептилии, питающиеся роскошной зеленью, которые сами служили пищей хищным, хотя иногда и более мелким, рептилиям. Двести миллионов лет назад платформенные основания будущих Австралии, Индостана и Антарктиды объединились, однако десять миллионов лет спустя они стали расходиться, а в течение пятидесяти миллионов лет Антарктида раскалывалась на части в результате извержений вулканов.

Из-за сильных морозов в антарктическом воздухе содержится мало влаги. Очень низкие температуры и удаленность континента препятствуют добыче полезных ископаемых. Ни сэр Вивиан Фукс, ни доктор Арманд Хаммер не допускали даже мысли о том, что в Антарктиде есть хоть малейший шанс для нефтедобывающих компаний, которые в общем-то проявляют к этому континенту весьма поверхностный интерес, да и то с перспективой на отдаленное будущее. И это очень хорошо, потому что Антарктида остается пока единственным заповедником первозданной природы, который человеку еще предстоит ограбить.

Мы быстро прониклись уважением к ветру. Длинные ряды бочек с горючим, ящики со снаряжением, продовольствием и наши "скиду" вскоре скрылись под заносами. Флажки на шестах были сорваны, и я решил, что все, кроме горючего, нужно разместить в помещениях. Хижины и так были забиты всевозможными вещами, поэтому я решил прокопать туннели. Двери хижин, оборудованных "прихожими", вскоре завалило снегом. Снежная пыль все же пробивалась внутрь, и у нас появились лужи. Чтобы бороться с этим, мы заклеили липкой лентой все щели и в каждой хижине пользовались только одной дверью, которая выходила в ледяной туннель.

Прихожая радиохижины Джинни была похожа на круглый дворик, огражденный высокими стенами из снега. Я накрыл его сверху парашютом, но он продержался недолго, потому что под тяжестью снега он провалился и разорвался на части. Пришлось менять парашюты каждые два-три месяца. Джинни отказалась от моего предложения прокопать снежный туннель у ее двери, потому что не хотела, чтобы ее рабочее место превратилось в замкнутое пространство. Кстати сказать, оказалось, что к счастью. В ее крошечный ледяной вестибюль можно было попасть, только протиснувшись сначала сквозь двухсотлитровую бочку со срезанными днищами, снабженную съемным люком. Там была короткая лесенка, однако пользоваться ею было неудобно, особенно если приходилось носить тяжелые двенадцативольтовые кислотные аккумуляторы.

Олли соорудил туннель длиной в 9 метров, ведущий к двери в гараж. Там было много острых углов, он был узкий, с низким потолком и подкреплен металлическими стойками, о которые приходилось ударяться головой, если только вы не умеете ползать ужом. Фараоны наверняка заплатили бы Олли кругленькую сумму за право применить его систему в своих пирамидах. Туннели, которые вели к единственной двери в главную хижину, имели три спасательных люка; два из них были снабжены ледяными лесенками и прикрыты брезентовыми дверями, а третий представлял собой высокую бочку, внутри которой висел трап.

Стоило научиться пользоваться этими дырами в темноте и в спешке. Нам было хорошо известно, что случилось с восемью русскими в предыдущем году, когда в их хижине вспыхнул пожар; их тела были найдены в выходном туннеле – все они умерли от удушья. По-видимому, им не удалось отыскать в темноте спасательные люки.

Я вспомнил трехнедельную экспедицию, спонсором которой была Би-би-си, по лондонским подземным сточным коммуникациям, как наш "штурман", семидесятилетний смотритель этих мест по имени Альф, водил нас по кирпичным туннелям с великолепными готическими сводами. Из стен торчали грубы, которые периодически изрыгали сточные воды в главную артерию. Альфу была знакома каждая извилина; однажды какая-то труба у скрещения туннелей выдала в одно мгновение превосходный водопад, и Альф остановился, чтобы взглянуть на часы.

"Ровно одиннадцать тридцать, – объявил Альф, – это посол Франции". Он был при этом деле со времен второй мировой войны, и довольно часто совершенное знание всей сети позволяло ему избежать внезапных наводнений.

Месяца через три-четыре мы тоже научились двигаться в своих ледяных норах и в темноте находили люки на ощупь. Однако вероятность внезапного пожара по-прежнему существовала.

Я затратил два месяца на то, чтобы прокопать главные туннели. В их систему входило и крохотное помещение туалета, где в течение всей зимы сохранялась температура -35°С. Кстати сказать, иногда там было совсем недурно уединяться, чтобы поразмышлять немного, совсем немного, потому что, несмотря на то, что задница замерзает медленнее конечностей, она все же мерзнет, если выставлять ее напоказ слишком долго. К концу марта общая длина наших катакомб достигала двухсот метров, и все наше имущество хранилось там. Заливая керосин в небольшую дыру посреди системы наших туннелей и поджигая его с помощью положенных тряпок, я за три дня "выкопал" выгребную яму глубиной в 9 метров для слива помоев.

Использованную для мытья грязную воду я выплескивал на снежный пол платформы, ступени и в проходы, чтобы они покрылись льдом. То, что получалось, мы назвали "пермапомои".

Однажды, когда у нас кончились гвозди, мы решили нанести визит на заброшенную южноафриканскую базу у подножия горы Хулдреслотте, которая была в 18 километрах от нашего лагеря. Джинни решила, что Бози нельзя оставлять одного и посадила его в свой рюкзак. У меня хранилась фотография засыпанного снегом входа в коридор базы; мы копали целый час, но обнаружили лишь коробчатую хижину. Там мы добыли несколько гнутых гвоздей и, поскольку было довольно поздно, отправились домой.

На обратном пути Чарли стал преодолевать крутой склон под острым углом – и его нарты, обогнав "скиду", опрокинулись. Переворачивая их в нормальное положение, он заметил, что с каждой стороны пять из восьми стальных опорных стоек между полозьями и платформой сломались. Я проверил свои нарты и обнаружил то же самое. Нарты Олли оказались целы. Дальнейшее обследование показало, что и сами платформы слегка прогнулись. Когда до меня дошел весь смысл этого весьма неприятного открытия, я понял, что наше путешествие под угрозой. В Ривингене у меня было двое запасных деревянных нарт, предназначавшихся для работы в самом лагере, однако запасных стальных нарт не было. После успешных испытаний в Арктике я считал, что они вообще не ломаются.

Моя ошибка состояла в том, что я решил, будто антарктическая модель по всем параметрам, за исключением длины, совпадающая с моделью, окажется такой же прочной. Вероятно, так оно и было, но я совершил глупость – разрешил членам экипажа, разгружавшим судно, пользоваться этими нартами для перевозки бочек с горючим в глубь побережья. Иногда они грузили на них по три разом. Для этого у нас были большие деревянные нарты, однако я слишком поторопился закончить выгрузку. Конечно, теперь уже было поздно "оплакивать пролитое молоко", поэтому я решил отремонтировать нарты позднее, за зиму.

Когда с туннелями было покончено, мы возобновили тренировки в районе лагеря, где, казалось, не было трещин. Для начала Олли распаковал свой бур и набрал образцов льда от поверхности до глубины десять метров. Ему предстояло проделывать подобные операции на маршруте на каждом градусе широты. Затем, поскольку ни он, ни Чарли не имели опыта хождения на лыжах по пересеченной местности, я проложил полумильную трассу, и они бегали там ежедневно, а позднее ходили даже по плато Ривингена. В начале марта мы стали тренироваться в буксировке легких саней, постоянно увеличивая расстояния. Если мы все-таки пересечем Антарктиду, настанет день, когда нам придется тянуть за собой такие сани в Антарктиде по гористой местности, где не пройдут "скиду". Овладеть этим искусством мы могли только здесь, в Ривингене, пока солнце окончательно не скрылось.

В экспедициях нередки случаи, когда из-за вынужденного пребывания вместе между участниками возникают разногласия, переходящие во взаимную ненависть. Хотя мы проработали вчетвером свыше четырех лет, отношения между нами все же менялись. На новую обстановку мы могли реагировать по-разному. Например, боязнь трещин может воцариться в душе человека на многие месяцы, но не коснуться других. Иногда настроение нам портили мелкие травмы. Одно время Олли не мог поднять левую руку выше плеча, при этом он испытывал острую боль. Однажды утром, когда Джинни попросила его запустить генератор, он реагировал на удивление весьма пассивно – спросил, почему этого не может сделать Чарли, который не так занят.

В нашей крохотной жилой хижине Чарли и Олли жили в одном конце, я и Джинни – в другом. В середине размещалась "коммуналка" – место для приготовления и приема пищи, там же была входная дверь, ведущая в туннели. Две двери отделяли концы хижины, так что обе пары могли разговаривать, не опасаясь подслушивания.

Вот что говорил Олли: "Чарли похож на меня. Я намного ближе по характеру к Чарли, чем к Рэну. Рэн возглавляет экспедицию и в качестве "вождя" обязан держаться чуть "в стороне". Чарли – как и я: он любит получать удовольствия".

Что касается меня и Джинни, то после того, как мы пережили немало ссор как в медовый месяц, так и после, наши отношения настолько наладились, что мы приобрели в лице друг друга целиком и полностью преданных союзников, которые не станут вести двойную игру.

Чарли и Олли были просто добрыми друзьями и могли, подобно нам, доверять друг другу. Таким образом, обстоятельства сложились так, что обе "группы" ценили и уважали друг в друге все присущие им способности и особенности поведения. Так мы избежали страха перед предательством, который ведет лишь к обоюдным подозрениям и агрессивному расколу. Все это очень важно при жизни в стесненных условиях, когда малейшие перемены в "атмосфере" ощущаются немедленно.

Когда по каким-то причинам я был особенно недоволен поведением Чарли или Олли в какой-нибудь мелочи, я мог либо излить злость на Джинни, либо разразиться ядовитой тирадой в своем дневнике. Однако уже через день или через час мое настроение могло измениться, и мне приходилось лишь удивляться, как можно возводить такие обвинения на других. Олли и Чарли, несомненно, пользовались такими же вентиляторами для излечения своего сплина.

Конечно, нас выводило из равновесия состояние неизвестности – опасение перед тем, что ждало нас впереди. Стрессы подстерегали на каждом шагу, и время от времени наши эмоции прорывались наружу. В ту зиму в кругу знакомых Олли и Чарли в Англии поползли слухи о том, что в нашем картонном лагере начались раздоры и даже поножовщина. К счастью, на самом деле, не говоря уж о применении кулаков, мы слышали друг от друга гораздо меньше словесных оскорблений, чем бывает у большинства супружеских пар за такое же время и в гораздо менее стесненных условиях.

У наших двух друзей в Санаэ возникли свои проблемы. Вот что гласит запись в дневнике Симона:

Работаю молча, сдерживая бешенство. Когда я в таком настроении, малейшее движение Анто вызывает страшное раздражение. Думаю, это оттого, что нет возможности провентилировать мои переживания, привести себя в чувство. Стиснув зубы, продолжаю работать в гнетущей тишине. Хорошее настроение и взаимопонимание непременно возвращается, если промолчать... Мы отправились к южноафриканцам на "скиду". Анто не придерживается нужной дистанции, несмотря на плохую видимость. Я очень зол, но помалкиваю... он очень замерз, у него ломит руки от холода, его шатает. Я сунул его в "генераторную", чтобы он отогрелся. Тема, которая считается у нас запретной, – апартеид. На этот счет существует два мнения: крайне левое британских комми (коммунистов) и крайне правое – продукт мышления фермера-бура. Я ни за то, ни за другое. По-видимому, мы с Анто "спаслись", посетив южноафриканцев. Когда двое тянут в одной упряжке четыре месяца, они, конечно же, могут действовать друг другу на нервы и даже подумывать, а не пустить ли в ход кулаки.

Присутствие Бози скорее примиряло нас, чем служило помехой. Он продолжал оставлять автографы в самых нежелательных местах, и, будучи лагерным уборщиком, я ежедневно убирал его замерзшие подарки. Научить его тому, что "снаружи" – т.е. место для выгула – это вовсе не туннели, а открытый воздух, было выше моих сил, а Барбары Вудхаус под рукой для совета не было.

Джинни не хотела появления Бози в радиохижине, где проходили голые электрические провода. Однако позднее, когда там все было сделано, она брала его туда каждый день, когда не было метели. Тогда ей и самой было тяжело – приходилось держаться за спасательный линь обеими руками, чтобы добраться до хижины. В таких условиях Бози нельзя было выводить без поводка. Он мог легко потеряться и погибнуть в считанные минуты. Такое могло случиться и с нами, если бы не страховочные веревки, протянутые между хижинами. Большую часть времени Бози приходилось держать в тепле главной хижины. Олли, в обязанности которого входило составлять метеосводки каждый шесть часов (эту работу на большинстве научных станций выполняют трое) и обслуживать три генератора, большую часть времени работал в гараже. Мое личное время в основном уходило на возню в туннелях и хождение с лопатой и ручными санями вокруг лагеря, поэтому Чарли, главным делом которого была стряпня, часто оставался один на один с Бози. В своем дневнике он жаловался, что Джинни привезла собаку, а ухаживать за ней приходится ему. Однако думаю, что в общем-то ему нравилась компания собаки, они действительно провели много часов, играя друг с другом, главным образом резиновым мячом, который Бози умудрялся ловить и бросать назад.

Несмотря на отсутствие экзотических продуктов, Чарли все же ухитрялся вкусно готовить. Когда у нас кончились сушеные овощи, двое из нас пошли в южноафриканский лагерь – на этот раз мы все-таки обнаружили главную хижину. Докопавшись до входа, мы проникли в темный коридор, с потолка которого свешивались сосульки. Жилая комната с койками и чугунной печкой осела. Секции пола вздыбились, а потолочное перекрытие прогнулось вниз. Ненадежное место для ночлега. Однако его последние обитатели оставили много продовольствия, что позволило Чарли на две трети обеспечить свою "заявку".

Мы совершили этот набег вовремя, потому что погода испортилась, что совпало с заметным сокращением светового дня. К 2 мая температура упала до -41°С при ветре 15 м/сек. Сочетание ветра и мороза можно было оценить в -80°С.

Оливер установил анемометр для регистрации скорости и направления ветра. Мачта располагалась позади гаража, а кабель проходил под снегом к автоматическим счетчикам в конуре Олли. Режущие, как нож, холодные ветры подметали полярное плато, увеличивая скорость у края полуторакилометровых обрывов, срываясь оттуда на первое попавшееся им на пути препятствие – наш крошечный картонный лагерь у подножия горы Ривинген. Мы были частично защищены от юго-восточных ветров, но совершенно открыты с юго-запада. Когда задувало оттуда, жизнь в лагере превращалась в проблему. Затруднялась любая работа, и поэтому все заботы по обеспечению жизнедеятельности лагеря превращались в круглосуточную работу. Олли мучился с генераторами, потому что выхлопные газы загонялись ветром обратно в хижину. Как ни пытался он бороться с этим явлением, ничего не получалось.

Ветер настигал нас без предупреждения. Анемометр Олли мог доказывать абсолютный штиль, и вокруг царила мертвая тишина, но уже через мгновение хижина содрогалась так, будто нас бомбили, – это налетал восьмиузловой ветер (4 м/сек), сорвавшийся с высот плато.

Однажды утром по пути в "высокочастотную" хижину порывом ветра меня сшибло с ног, хотя секундой раньше не было ни намека хотя бы на зефир. Минутой позже, когда я попытался подняться на ноги, меня ударило по спине пластиковым ветровым экраном моего "скиду", сорванным с капота (я никогда больше его не видел). Пустая двухсотлитровая бочка, которую Джинни оставила у подножия 24-метровой мачты, куда-то исчезла, а лагерные рабочие нарты, весившие 140 килограммов, сдуло на пятьдесят метров в сторону и опрокинуло. Затянутый парашютом "вестибюль" Джинни обвалился, и две тонны снега завалили дверь.

Я поставил пирамидальную палатку, которой мы собирались пользоваться во время перехода, и вскоре обнаружил, что две оттяжки порваны, а одна из четырех металлических стоек изогнута. У самой палатки самая удачная конструкция из всех известных типов палаток, и недаром ею пользуется персонал Британской антарктической службы и другие полевые научные партии в Антарктике. В БАС меня предупредили, что ветры, срывающиеся с плато, способны сорвать даже трехместную пирамидальную палатку. В последние годы БАС из-за этого даже несла потери в личном составе.

В подобных условиях страховые веревки играли особо важную роль, хотя хижины располагались всего в пятидесяти метрах друг от друга. Однажды утром я расстался с Чарли у входа в главный туннель, примерно в ста метрах от жилой хижины. Я хотел отснять на кинопленку, как он швыряет лопатой снег через люк в емкость для растапливания снега – наш единственный источник пресной воды. Он вышел на поверхность на минуту раньше, так как я готовил камеру к съемке.

Когда я тоже выбрался на поверхность, там господствовал только ветер. Только сконцентрировав все свои физические силы, я смог продвигаться в нужном мне направлении. Полное отсутствие видимости было налицо. Я выпустил из рук страховочную веревку и тут же безоговорочно заблудился и был сбит с толку. Открыть глаза, стоя лицом к ветру, было бы безумием из-за острых кристалликов снега, которые мело горизонтально со скоростью восемь узлов. Я споткнулся и почувствовал под руками бочку. По ее расположению (я нашел и другую рядом с ней) я определил направление к хижине; до нее было тридцать шагов. Я нацелился в середину хижины и, к своему облегчению, ткнулся прямо в стену там, где снегу еще не намело выше крыши. Цепляясь за стену, я двинулся вдоль нее, пока не наткнулся на Чарли. Ему тоже удалось добраться до люка после подобных же приключений. Промахнись каждый из нас, шагни шаг влево или вправо от той бочки, разойдись с ней, и пришлось бы плутать до самой смерти.

Нередко снежные вихри высотой до 12 метров, подобные песчаным смерчам, натыкались на наш лагерь, а затем уносились вниз в долину. Иногда они объединялись в настоящие фронты и сплошной белой стеной надвигались на нас, чтобы захватить наши хижины; они отчаянно вопили в арматуре радиомачт, всасывая любой предмет, оставленный на поверхности.

Когда не было луны и вокруг царил сплошной мрак, штормы на плато действовали на нервы особенно сильно. Даже в самой хижине разговаривать было невозможно, когда ветер с ревом сотрясал хрупкие стены, а панели пола скрипели так, словно собирались оторваться. Снег проникал в малейшую трещину и любое отверстие. В не заклеенной пленкой замочной скважине свистела тонкая струя воздуха, как в реактивном двигателе, и вскоре температура в помещении понижалась до уровня температуры этой струйки. Поэтому мы тщательно заклеивали все дыры в хижинах и туннелях.

Ежедневно я проводил много часов с лопатой в руках, очищая от завалов входы и вестибюли, особенно заботясь о спасательных люках, и сжигал мусор в колодцах так, чтобы его не могло выдуть оттуда. Не проходило и дня, чтобы я не переделывал работу, проделанную накануне. Снег продолжал заваливать входы, засыпая также бочки с горючим, страховочные веревки. Так как ради безопасности бочки были расставлены на значительном удалении от хижин, мне ежедневно приходилось откатывать необходимое количество их на площадку, где мы производили забор топлива.

Мой первый колодец для мусора был неподалеку от входа, под барабаном спасательного люка. Однажды вечером шторм почти завалил вход снегом. Покуда я орудовал лопатой, сквозь мглу появился Олли. Он направился к люку, собираясь спуститься вниз по подвесному трапу. К счастью, я вовремя спохватился, вспомнив, что непосредственно под барабаном, внизу, в 3-метровом колодце бушевало разведенное мной пламя. Я бросился навстречу метели, торопливо перебирая руками страховочную веревку, и добрался до Олли в тот миг, когда он начал опускаться. В своей куртке он вспыхнул бы, как неощипанный цыпленок.

Итак, больше всего на свете мы боялись пожаров. Наши печки работали на простом гравитационном принципе подачи топлива. Количество тепла зависело от количества керосина, поступающего в форсунку у основания печки. Любая посторонняя тяга снаружи через вытяжную металлическую трубу могла погасить пламя, и за несколько минут температура воздуха в хижине понижалась до минус двадцати градусов; работать тогда (особенно в радиохижине) становилось, мягко выражаясь, трудно.

Я провел много часов, пытаясь модифицировать трубу, но безуспешно. Одна двухсотлитровая бочка с топливом, подключенная к питательной системе печки, обеспечивала ее на одиннадцать суток. Верхнее днище бочки (там, где была нанесена спецификация топлива) после пребывания на открытом воздухе на месте складирования покрывалось коркой льда. Каждую неделю я откапывал три-четыре бочки с дизельным топливом и бензином для сарая Олли и керосином для главной хижины. В условиях плохой видимости, без дополнительного освещения иногда я допускал ошибки и однажды подключил бочку с бензином к керосиновой системе Джинн. Результат был весьма впечатляющим; к счастью, Джинни находилась внутри и успела воспользоваться огнетушителем прежде, чем вся хижина превратилась в огненный шар.

Мы также пользовались небольшими фитильными подогревателями, но с ними была своя сложность – копоть. Если длина фитиля была плохо отрегулирована, если фитиль продолжал гореть после того, как вышло топливо, копоть тут же покрывала все предметы в хижине – жирный, черный налет, который пачкал и осквернял все. Однако самые сложные проблемы возникали, когда господствовали юго-западные ветры, и это часто совпадало с необходимостью использовать самый большой генератор Олли для питания однокиловаттного передатчика Джинни. При таких ветрах Олли не мог открыть ни одной двери гаража, чтобы туда сразу же не намело снега. Дизель генератор выделял очень много тепла, и за ним приходилось присматривать, так как он был с норовом. При температуре наружного воздуха -45⁰ Олли приходилось сидеть практически нагишом в "генераторной" и, обливаясь потом, отсчитывать каждую минуту радиопереговоров в ожидании, когда он сможет остановить генератор.

После ужина Олли отправлялся немедленно в постель, потому что в полночь ему приходилось вставать для метеонаблюдений. Джинни, Чарли и я играли в карты каждый вечер при свете свечи, потому что генератор отключался ровно в десять часов.

После игры в карты мы с Джинни отправлялись к себе. Мы спали на досках под самым коньком крыши, уменьшая на ночь подачу топлива в печь ради экономии. Тогда на уровне пола температура воздуха падала до -15°С, а у наших постелей, на 2,5 метра выше, – примерно -2° С. В другом конце хижины Олли все же поддерживал тепло, потому что ему приходилось вставать в полночь и в шесть утра. По ночам, когда ветер задувал печи, в постелях было прохладно.

В помещении у Олли и Чарли нашлось место для одежды, книг и кружки кофе. У нас с Джинни такого не было, зато мы обладали другими преимуществами. Олли и Чарли никогда открыто не жаловались на отсутствие женского общества, но, как мне кажется, это обстоятельство могло стать невысказанной причиной трений, если бы мы не работали вчетвером вместе и долго. Те ночи под завывание ветра, устойчивый запах смазочного масла в темноте теперь для нас лишь воспоминания, которыми мы дорожим.

Я говорю про день и ночь, однако в нашей жизни разница заключалась лишь в том, была ли в небе луна или стояла кромешная тьма. Тем не менее, мы придавали этому обстоятельству не больше внимания, чем летом, когда царил полярный день. Затем, в апреле, ночи иногда стали озаряться великолепными карнавалами полярного сияния, когда небо покрывалось люминесцирующими зелеными или белыми лентами, которые извивались как змеи, образуя сложные орнаменты от одного края горизонта до другого.

В безлунные ночи блестящие звезды, казалось, прижимались к земле. При -41°С и полном безветрии практические занятия по мореходной астрономии доставляли удовольствие. Обычно я брал высоту главной звезды в созвездии Стрельца, которое волочилось за напоминающим морского конька созвездием Скорпиона, а также Сириус или другие любимые еще по небу Северного полушария звезды.

Прежде чем солнечный свет окончательно покинул плато, мы совершили поход к пику под названием Брапигген. Это было наше последнее тренировочное путешествие на лыжах протяженностью по восемь километров в оба конца. Мы несли по очереди 32-килограммовый рюкзак и волочили за собой двое саней с 90 килограммами груза. Через семь часов мы намеревались вернуться в лагерь. Когда мы стартовали, ветра не было. Наше дыхание обозначалось ореолами над головой, зажженными оранжевыми лучами солнца.

У подножия Брапиггена мы остановились, чтобы подкрепиться шоколадом, снять лямки с усталых плеч и вообще насладиться плодами победы, добытой в тяжелой борьбе. Прошло четыре часа, но обстановка успела осложниться. Я заметил, что Олли тащится далеко позади, но сначала не придал этому значения, так как с тяжелым грузом на плечах или буксируя сани Чарли обычно идет быстрее. У нас были кроссовые лыжи с дополнительным креплением из ремешков тюленьей кожи для охвата ноги при подъеме в гору. На обратном пути эти кожаные ремни ослабли, но руки у нас слишком занемели от холода для того, чтобы снова затянуть их. Продвижение замедлялось. Сильный снегопад, замеченный мной у подножия Ривингена, перешел в снежный шторм местного значения. Сани, которые мы буксировали, словно потяжелели.

На нас было обычное зимнее, а не полярное снаряжение, потому что при буксировке саней сильно потеешь в ветронепродуваемой одежде, которая плохо пропускает воздух. Я ощутил укусы мороза на запястьях, шее и бедрах, там, где зазоры между складками одежды позволяли ветру вырывать у тела тепло. Я знал, что от этого на теле образуются "ветровые" волдыри.

Нам оставалось до дома километров пять, когда я вошел в полосу шторма и тут же потерял из виду остальных. Я не мог разглядеть даже кончиков своих лыж, однако, словно отсеченный от своего подножия, пик Ривинген, окрашенный в розовый цвет лучами солнца, оставался видимым над штормовой пеленой. Впереди лежал крутой склон. У его подножия я натолкнулся на Чарли. Одна щека у него была поморожена, руки закоченели. Вместе мы втащили мои сани, загруженные палаткой, печкой и спасательным снаряжением, на кромку подъема, и в то же мгновение стало совсем темно. Еще час нам пришлось пребывать в задубевшем состоянии мороженного мяса. Олли, который волочил палатку и кухонную плитку, пробивался в одиночку. Во время тренировок в Уэльсе мы всегда двигались самостоятельно, стараясь полагаться только на самого себя. Подобная тактика не принята при восхождении в горах, и, тем не менее, так заведено в САС. К тому времени, как мы заметили свет мощного прожектора, установленного Джинни у входа в туннель, мы почти лишились дара речи. Джинни была весьма обеспокоена, но не сказала ни слова и тут же подала горячий суп.

Олли появился лишь через сорок пять минут, его лицо распухло – оно было сплошь покрыто волдырями. Осознав опасность положения, он бросил сани у подножия Брапиггена и сумел добраться до дома, хотя его руки потеряли всякую чувствительность. Он испугался не меньше нашего, когда пришлось брести почти на ощупь целый час в темноте. На следующий день была превосходная безветренная погода, и я подобрал сани Олли. Недельки две мы ходили с опухшими физиономиями, словно боксеры после боя. Олли и Чарли, которые пострадали больше меня, принимали антибиотики примерно с неделю, и только тогда у них из волдырей перестала выделяться жидкость, а сами волдыри постепенно исчезли.

Этот опыт доказал, что не всякая одежда, приемлемая для езды на "скиду", идеально подходит для ходьбы на лыжах. У моей куртки "балаклава" ручного пошива имелось лишь небольшое отверстие для рта, что было вполне удобно во время езды на "скиду". При ходьбе на лыжах в метель дышишь значительно глубже, и этой "замороженной" дыры явно не хватает, чтобы втягивать воздух полной грудью, поэтому мне пришлось разорвать лицевой клапан и в результате обморозить губы. Кроме того, несмотря на то, что моя шея была защищена от ветра специально скроенным воротником, при интенсивном движении ветер все равно проникал внутрь. От этого ниже кадыка шея у меня покрылась красными мягкими волдырями.

Очки тоже быстро затуманивались. Будучи навигатором, я часто снимал их, и глазная жидкость (особенно если дуло в лицо) замерзала, поэтому приходилось вообще закрывать глаза, и их быстро запечатывало льдом.

Этот лыжный пробег обогатил нас ценным опытом – у нас было еще много времени для того, чтобы переделать лицевые маски и сообразовать их конструкцию с условиями "ручной" буксировки саней. Через неделю над нами сомкнулась полярная мгла, и мы уже больше не выходили.

После нескольких недель, затраченных на прокладку кабелей, установку антенн и настройки аппаратуры на разных частотах, Джинни добилась устойчивой связи с радиостанцией "Коув" и с морской радиостанцией "Портсхед" в устье Северна. Через последнюю мы могли соединиться с любым телефонным абонентом в мире, когда складывались благоприятные условия для прохождения радиоволн в ионосфере. Так как те, кто знал о нашем местонахождении, никак не ожидали телефонного звонка от нас, мы решили воспользоваться этим в день всех дураков – 1 апреля.

Я позвонил Эндрю Крофту и, стараясь говорить с немецким акцентом (оператор любезно согласилась имитировать "международный" с Гамбургом), представился бывшим полковником вермахта; я приветствовал его как человек, занимавшийся во время второй мировой войны тем же делом, что и он, только по другую сторону фронта, а затем пригласил его на ленч в лондонский отель "Савой" 1 апреля. Он принял приглашение. Джорджу Гринфилду и редактору международного отдела газеты "Обсервер" позвонили из Кабула; на этот раз звонивший был шотландским журналистом, который обоим предложил ценную информацию (естественно, "утку") о военных действиях русских. Каждый из них в отдельности тоже согласился на встречу в "Савое". Анту Престону предложил весьма заманчивую работу какой-то лондонский магнат, а Олли, в качестве греческого судовладельца, пригласил еще двоих: Джеффа Ньюмена, который не попался на удочку, и председателя нашего авиационного комитета Питера Мартина, который поверил Олли.

1 апреля ровно в 12.30 гости объявились в вестибюле "Савой" для встречи со своими неизвестными "хозяевами". Их отлично обвели вокруг пальца, однако они "замяли" это дело, прекрасно позавтракав по приглашению старшего брата Олли, который оказался управляющим отеля. А в Ривингене мы подняли бокалы с домашним пивом из изюма за самый удачный в истории человечества международный розыгрыш в день дураков.

Вообще наша радиосвязь с внешним миром зависела от тесного взаимодействия между Олли, обеспечивающего подачу электроэнергии, и Джинни с ее радиопередатчиками. Иногда случалось так, что Джинни не могла заказать энергию заранее, и тогда генераторы включались в пожарном порядке. Во время сильных морозов происходили неисправности в силовой линии во время радиосеансов. В таких случаях между Джинни и Олли временно наступали прохладные отношения.

Для того. чтобы избежать вероятных поломок во время запланированных экспериментальных переговоров на высокой частоте с радиостанцией "Коув", Джинни установила небольшой силовой генератор в снежном вестибюле радиохижины и запускала его, когда нужно. При этом даже легкий ветерок загонял выхлопные газы. Однажды просто по счастливой случайности я, находясь в главной хижине, вызвал Джинни по портативному радио. Не получив ожидаемого ответа, я бросился по туннелям к ней и увидел, как она почти в обморочном состоянии пыталась выдать в эфир серию запланированных сигналов. Я выволок ее через "парашютный" вестибюль на свежий воздух, оттуда доставил в главную хижину, чтобы привести в чувство. Вернувшись в радиорубку, я услышал, как нас вызывает "Коув-радио". Там старались узнать, в чем дело. Я успел ответить им как раз вовремя, потому что работать на этой частоте стало невозможно.

На следующий день Джинни приняла следующее послание от начальника "Коув-радио":

Весьма обеспокоены случившимся вчера, особенно в связи с тем, что это произошло во время работы с нами... Я не называю элементарных правил техники безопасности, однако... даже в умеренном климате в благоприятной обстановке работа с радиоэлектронным оборудованием считается работой повышенной опасности. В ваших условиях степень опасности резко повышается. Принято, что на сеансе связи должны присутствовать два человека; они должны быть готовы в любое мгновение отключить силовую сеть... Помните, что даже ток силой в 30 мА смертельно опасен, когда аппаратура включена; обязательно снимайте обручальные кольца и ручные часы... Помните, что снег на обуви обязательно тает и вода растекается по полу... При обращении с вашим передатчиком можно получить сильные ожоги. Кроме того, в антенне скапливаются статические заряды напряжением в несколько тысяч вольт. В некоторых компонентах применяется токсичный бериллий...

Буквально через четыре дня, при отключенных аппаратуре и силовой линии, Джинни случайно прикоснулась к соединительному кабелю, ведущему к 400-ваттному приемнику. Ее тут же поразил страшной силы разряд, который пронизал ее правую руку, и, по ее словам, она "словно ощутила взрыв в легких". Скорее всего, это было обыкновенное статическое электричество, скопившееся в V-образной антенне по прихоти наметенного ветром снега.

Поначалу технические знания и опыт Джинни равнялись нулю, однако несколько визитов в фирму "Ракаль" (изготовителя всего нашего оборудования) плюс здравый смысл и решительность помогли ей освоиться и справляться с ситуациями, когда что-то не ладилось. Ее основная работа в высокочастотных диапазонах включала в себя передачу специальных сообщений в "Коув-радио", с помощью которых там измеряли мощность принятых сигналов, эффект затухания и надежность радиосвязи. Все это сообразовывалось с данными о состоянии ионосферы. Самый большой 1-киловаттный передатчик Джинни был очень сложным аппаратом, предназначенным для работы при нормальной комнатной температуре. Понятно, что в экстремальных условиях и при не слишком умелом обращении с ним возникали проблемы. Когда такое случалось, Джинни выходила на связь на небольшом 400-ваттном передатчике, но однажды он тоже "отключился". Тогда она приготовила к работе крохотный 20-ваттный радиопередатчик и добилась хорошей связи с "Коув-радио" для того, чтобы успеть объяснить, что случилось с 400-ваттным радиопередатчиком. Ей посоветовали сменить какой-то диод. Она установила, что "полетели" два сопротивления. Подходящих запасных деталей не нашлось, поэтому она перерыла коробку с запчастями для кухонный плитки "Беллинга" и выудила пинцетом оттуда запасную спираль. Она разрубила ее, а затем, усевшись на полу на асбестовый коврик, подключила проводами к "нутру" передатчика. Все заработало отлично, а доморощенное сопротивление, раскалившись докрасна, лежало на коврике. Она скромничала по поводу своих способностей, а вот начальник на "Коув-радио" – нет. Он называл ее "удивительно одаренным оператором".

Когда наступила зима, вся конструкция антенны покрылась ледяной коркой толщиной 2-3 см и соответственно увеличился ее вес. В результате ослабли многие клеммы, а сильные ветры вырвали из снежных гнезд 60-сантиметровые металлические болты крепежа мачты. Антенный фидер стал болтаться в воздухе, а затем его обмотало вокруг мачты и оттяжек. С электрическим фонарем в руке Джинни боролась с метелью, распутывая фидер, откапывая покрытые ледяной коркой кабели как можно осторожней, чтобы не повредить их. Целых два дня она копала траншею длиной 6 метров и глубиной 1,2 метра, чтобы зарыть в ней кабель. Снег постоянно засыпал сделанное. Я помогал ей, когда мог, однако она не просила о помощи и в основном проделала все сама.

Затем она попыталась повысить передающую способность главной V-образной антенны, создав "фальшивое" заземление с помощью нарезанных медных стержней. Насколько эффективным был ледяной панцирь в качестве "земли", вопрос остался открытым.

Джинни часто переутомлялась. Ей приходилось много работать на открытом воздухе в темноте после штормов, и у нее стали пошаливать нервы. В последних числах мая Олли упомянул вскользь, что он якобы слышал шаги, которые преследовали его от "генераторной" до входа в туннель. Он решил, что это ему просто показалось. Вскоре я записал в своем дневнике: "Прошлой ночью у Джинни усилились боли в желудке, и она, вооружившись фонарем, отправилась по туннелю в туалет. Вернувшись обратно, дрожа от холода, она заявила: "Там что-то есть". Я поднял ее на смех, но она стояла на своем. "Я не имею в виду, что там что-то опасное... просто ощущается чье-то присутствие". "Никто не жил здесь прежде, – сказал я, – правда, Жиль рассказывал что-то о гитлеровских летчиках, которые сбрасывали металлические свастики в отдаленных уголках земли, чтобы заявить свои права на другие территории, но это скорее всего чушь".

Такого больше не случалось, однако во время шторма в июне она снова почувствовала нечто подобное. "Это самое обошло вокруг хижины и преследовало меня в туннеле". Однако она так ничего определенного не видела и не слышала.

В Санаэ было спокойно. Симон:

Сегодня утром мне удалось завести "скиду", несмотря на двухчасовые усилия в условиях надвигающегося шторма. Южноафриканцы вышли на связь с американским радистом на Южном полюсе и упомянули о предполагаемом путешествии "Трансглобальной". Создается впечатление, что никто из американцев не слышал об этом. Ну уж теперь-то они знают. Неважно, каков будет политический резонанс, но ситуация выглядит забавной. Пока там перемешивают дерьмо, нас это не касается... Грандиозность наших намерений еще не дошла до людей.

Джинни расширила сферу радиоконтактов. Одним из ее новых корреспондентов стал остров Сигни – небольшая британская станция на "хвосте" Антарктиды, т. е. на полуострове, который простирается далеко на север и в насмешку прозван "банановым поясом" теми, кто работает южнее. Обитатели Сигни пребывали в подавленном состоянии – они узнали недавно, что судно со сменой не смогло пробиться к ним из-за сложной ледовой обстановки и им придется провести третий год подряд в "ситуации".

Джинни составила также небольшой бюллетень под названием "Ривинген обсервер" с обзором новостей Би-би-си: 6 мая тела американских десантников были вывезены самолетом из Ирана, что последовало за неудачной попыткой освободить заложников... Обсуждались похороны Тито... Сотня демонстрантов убиты в Кабуле – они были расстреляны с вертолетов... Солдаты САС уничтожили с полдюжины террористов в иранском посольстве в Лондоне... Пища в британских придорожных кафе признана недоброкачественной...

В первых числах июня у меня заболела спина – я словно отшиб копчик. Лишь немногие позы, помимо положения лежа, приносили мне облегчение. Наш медик Олли был, разумеется, весьма озабочен. Однажды утром, за завтраком, он доложил мне как обычно о недельном расходе топлива, а потом добавил: "Раз у тебя болит спина, тебе нельзя катать бочки. Позволь уж мне заняться этим".

"Чепуха, – отрезал я, – сделаю сам!"

Когда я вышел из комнаты, то пожалел о своей бессмысленной грубости и гордыне. К чести Олли, нужно заметить, что он не стал спускать пар по этому поводу, а просто записал в своем дневнике: "У Рэна плохи дела со спиной, поэтому я предложил ему свою помощь с бочками. Но он такой гордец, что не приемлет помощи ни под каким видом. Ну что же, в будущем я предложу ему посмотреть на возможную перспективу самолечения (в том числе и собственных зубов)".

Конечно, были удачные и плохие дни, а покуда постоянный вой ветра, снежные заносы и, прежде всего, полярная ночь заставляли нас делать из всякой мухи слона. Постепенно мы все чаще стали замыкаться в круге личных интересов, безболезненно реагировать на самые ничтожные земные дела. Натурализовавшиеся члены общины Ривингена узостью своих интересов стали походить на старых дев из соответствующего заведения.

Обрывки записей из моего дневника:

Сегодня люмбаго доставило мне еще больше неприятностей: не могу нагнуться, не испытывая боли далее в ноге... Чуть опоздал на завтрак. Чтобы яйца "шли" лучше, добавил больше соли и хрена. Уф! Поджаренный хлеб отвратительно пахнет жиром, которым мы запаслись на станции Борга. И все же это здорово – чашка чаю и хлеб, испеченный Чарли: неважно, что он на маргарине десятилетней давности.

Сегодня Олли подстригал Чарли. Олли также налил себе в уши теплого масла, чтобы прочистить их. Он решил, что глохнет: на ужин надевает красный шерстяной костюм, перепачканный машинным маслом. Бози от этого приходит в ярость и кусает Олли за ногу. Тот пытается стряхнуть пса; Чарли громко ржет и науськивает псину.

Сегодня Чарли по третьему разу принялся за книги "Hobbit". Его сыр и ветчина превосходны, а вот домашнее пиво, приготовленное Олли из перебродивших яблочных хлопьев, отвратительно.

Вечерами мы часто "воевали" по радио с Симоном и Анто и, отдельно, с южноафриканцами. Правила игры в "квиз" трудно соблюдать, потому что неясно, к какой "подлости" прибегнет противная сторона, например, к словарям.

Дневник Симона:

Южноафриканцы вызвали Ривинген на прямой "квиз". За этим интересно бы проследить, потому что они еще не знают, как горазд Рэн на розыгрыш. Нужно все время держаться настороже. Из всех его невинных убеждений главное – он всегда прав...

Более поздняя запись:

Южноафриканцы не могут разгадать Рэна и попадаются на удочку.

А вот мои записи:

Джинни говорит, что Ол ведет себя довольно странно последнее время и дает волю раздражению по мелочам. Этим утром я отнес несколько труб в гараж, чтобы поработать с тисками. Когда я вышел на воздух, то почувствовал сильное головокружение. Дело в том, что там очень велика концентрация СО, особенно в такие дни, когда соответствующее направление ветра. Я зашел туда снова через час, чтобы убедиться, что с Олли все нормально. Он выглядел прилично, однако, вероятнее всего, непрерывное вдыхание окиси углерода влияет на его "настроение". Если это так, то у него все будет в порядке, как только мы выступим...

Сегодня Олли упал в обморок, но, к счастью, пришел в себя и на ощупь выбрался из гаража. У него раскалывается голова. После этого случая он специально провел нас по своим владениям (гаражу и генераторной), чтобы показать нам, что там надо делать, если ему станет совсем худо. Мы перепробовали все на свете, чтобы улучшить его положение, но безрезультатно, ничто не помогает...

Сегодня вечером я столкнулся с Олли в туннеле. Спотыкаясь, он шел навстречу, был бледен и с трудом выговаривал слова. Олли сказал, что присел в гараже покурить и вдруг заметил, что у него подергиваются руки. С трудом поднявшись на ноги (их словно налило свинцом), он чуть было не упал в oбморок снова.

Джинни сердится и утверждает, что Олли груб и заносчив. Ей кажется что он не ценит ее усилий выйти на связь с Портсхедом, чтобы добиться для него телефонной связи с Ребеккой.

В тот же день Олли записал: "Все, кроме Чарли, наверно, сошли с тормозов, поэтому мне лучше помалкивать".

Примерно в трехстах милях от нас, в Санаэ, жили Симон и Анто; они просто отбывали время до возвращения Жиля и Джерри весной, когда у них станет больше работы.

Ох уж этот Анто, он скрежещет зубами во время еды. Иногда его молчаливое, словно обернутое в книжный переплет присутствие раздражает меня, симптомы клаустрофобии... Его излюбленный способ приводить меня в ярость – подогревать воду и забывать о ней; он ссылается на то, что не слышит, когда закипает вода. Однако до него все же доходит кое-что, когда я вынужден пересекать комнату и сбрасывать кастрюлю на пол.

Так как южноафриканская станция находилась всего в десяти милях, это обстоятельство служило как бы предохранительным клапаном, и они посещали ее примерно раз в месяц. Там они дружно изливали душу по поводу отвратительных методов руководства тех, кто засел в Ривингене. Если почитать дневник Симона, то диву даешься, как это шайке из Ривингена вообще удалось добраться до Антарктиды, не говоря уж о том, чтобы пересечь ее:

Я объяснил Олли по радио, как приготовить пойло из меда, виски и лимона на день рождения Джинни, но он ответил, что у них остался только мед. Что это – отсутствие самоконтроля, безалаберное хранение продовольствия, незаинтересованность или отсутствие компетентности? Что ни говорил, все плохо...

Рассказал Олу о различных переделках, которые мы проделали со "скиду", а он уверяет, что нам нужно лишь сменить рулевую колонку. С таким же успехом можно говорить со стенкой...

Читаю книгу о полярных путешествиях Поля Эмиля Виктора. Он отлично отзывается о снаряжении Нансена – все тщательно отобрано и сконструировано ради "легкости, простоты и надежности". Шеклтона я просто уважаю, но Нансен – вот человек, который мне по сердцу. Наша ледовая группа могла бы поучиться у него, однако уверен, что они не станут...

Там, где много народа выполняет сравнительно несложную работу, годится армейская система организации. Например, так было при разгрузке судна. Южноафриканцы отметили, что по сравнению с ними у нас все сошло гладко. У них было слишком много "полярных экспертов". Однако, что касается длительных операций, как, например, зимовка на полярной станции, уверен в том, что эти методы не подходят. Босс южноафриканской базы ударился в другую крайность – полную демократию, и такая система работает отлично.

Шла своим чередом полярная ночь. Я свыкся с нашим примитивным, но мирным, существованием, его обманчивой простотой. Иногда, когда светила луна, я начинал испытывать приступы страха, глядя на белые шрамы эскарпа Пенк, которые проглядывали сквозь посеребренные пространства к югу от нас. С каждым месяцем это чувство доставало меня до самой селезенки, что напоминало ощущения школьных лет, когда приближались очередные экзамены.

В Антарктиде Рождество не считается таким уж великим праздником. Его заменяет День середины зимы, 21 июля, который отмечается с большим энтузиазмом на каждой станции. Праздник этот отмечают 750 мужчин и горстка женщин примерно двенадцати национальностей, которые образуют сменное население обширного континента.

Тогда, если позволяет состояние ионосферы, ученые самых различных национальностей обмениваются приветственными радиограммами, все испытывают большую радость оттого, что самая длинная ночь в мире заканчивается и солнце становится на путь возвращения. Однако на многих станциях просто не знали о нашем существовании, но там, где операторы не затыкали себе уши, проведали о нас, и мы тоже получили поздравления: от японцев, южноафриканцев, англичан и русских со станции Новолазаревская, которая была на побережье примерно в 500 километрах от Санаэ.

Олли накрыл стол вместо скатерти флагом САС, наделал салфеток из бланков метеосводок, извлек "секретную" бутылку пенистого белого вина, и мы подняли тост за нашего патрона и экипаж "Бенджи Би". Мы дарили друг другу подарки и согласие, которое воцарилось в Ривингене.

Но вскоре мини-эйфория рассеялась. Нашей реальностью по-прежнему оставались еще три месяца темноты и метели, несмотря на то, что еще невидимое солнце медленно шло нам навстречу. Штормы со снежными зарядами проносились по лагерю один за другим. Непрерывно работая лопатами, мы косвенно поддерживали генераторы Олли в рабочем состоянии. Затем заклинило дизель-генератор – нашу главную рабочую лошадь. Ол обнаружил отверстие величиной с серебряный доллар в кожухе ротора. Отремонтировать это в одиночку было выше его сил, поэтому пришлось передвигать генератор, чтобы получить больше пространства. Чарли и я помогали ему тащить тяжелую машину по деревянному дощатому настилу. Неожиданно Олли почувствовал себя плохо и вышел на свежий воздух.

Затем я услышал его крик и последовал за ним. Он, подсвечивая электрическим фонарем, разглядывал что-то под хижиной. Там зияла огромная, на треть хижины, щель. Выхлопная труба дизеля месяцами "съедала" снег, и в результате гараж стоял теперь на весьма шатком основании. Возможно, что в хижине теперь станет меньше вибрации и грохота, однако работа по обслуживанию менее мощных машин потребует от Олли усилий. Он выглядел теперь совсем усталым и покрылся какими-то пятнами. Мы снова попытались ломать голову над разрешением проблемы "генераторной", однако стихия отбила все наши попытки внести модификации.

На следующий день мне случилось пробираться с ручными санями вдоль страховочной веревки в хижину Джинни. С утра меня беспокоила боль в бедрах, хотя иногда и отпускала. Открыв входной люк-бочку, я спустил туда обе ноги, чтобы нащупать лестницу, так как руки у меня были заняты заряженным 12-вольтовым аккумулятором. Я не смог ничего сделать, когда лестница ускользнула у меня из-под ног, не удержался и упал на два метра вниз на ледяной пол вестибюля. Кислота пролилась на рукавицы, одежду и обувь, а сам аккумулятор раскололся. Все же кислота не попала мне в глаза, и уже за одно это я был благодарен судьбе.

Джинни догнала меня уже в хижине, потому что подходило время сеанса, а ей предстояло еще многое подготовить. Однако при включении обогревателя он загорелся, и при тушении пламени Джинни обожгла руки. Ожоги были поверхностные, но так или иначе это было большой неприятностью в местности, где все вообще заживает плохо. Она также положила свою зажигалку "Зиппо" в задний карман брюк и, укладывая кабель днем, забыла убрать ее, за что и заработала "холодный" ожог на бедре "по чертежу" зажигалки.

В ту ночь я не мог заснуть, а на рассвете почувствовал тошноту, почти как при морской болезни. Острая, яростная боль в той части живота, где, как я считал, находится аппендикс, не покидала меня. Боль все же прошла, и я с трудом опустился по самодельной лесенке с нашей спальной платформы. Выпрямившись, я ощутил слабость во всем теле и тошноту. Я доковылял до другого конца хижины и разбудил Олли. Он посмотрел на меня со своей койки: "Скорее всего, это испарения от обогревателя, пойди хлебни свежего воздуха". Наверное, он был прав. Весь в жару, со страшной головной болью я вышел в туннель и улегся на ледяной пол, стараясь глубоко дышать, но вскоре замерз и двинулся обратно.

Наверное, я вырубился на мгновение, потому что потом обнаружил себя на полу. Голова шла кругом, и я позвал Джинни. Она проспала всего три часа после ночной работы, однако проснулась и втащила меня на картонную "кушетку". Боль возобновилась неожиданно и поразила меня своей неистовостью. Словно нож, вращающийся вокруг своей оси, вошел мне в живот.

Я никогда не испытывал боли сильней, она распространилась от желудка до поясницы. Ее сопровождали онемение и покалывание в обеих руках от запястьев до локтей.

Олли измерил мне температуру и прощупал живот своей необычно холодной рукой. К середине дня боль прекратилась, и я почувствовал себя лучше. Как я понимаю, Олли, как, впрочем, и я сам, почувствовал сильное облегчение оттого, что ему не придется вырезать мне аппендицит. Ведь прошло уже два года с тех пор, как ему довелось наблюдать за такой операцией. Год спустя врач в Новой Зеландии с моих слов поставил диагноз – случай хронического несварения желудка. В общем, я рад, что это никогда больше не повторялось.

На следующее утро у Чарли сдали нервы. Бози снова воспользовался его одеждой – на этот раз сходил в один из его меховых сапог. Я убрал это безобразие, отшлепал пса линейкой и пришел к выводу, что отныне он должен спать только в моем конце хижины, пребывая взаперти за двумя дверями, подальше от обуви Чарли. К тому времени нервы у всех сильно расшатались. Атмосфера накалилась, никто не разговаривал.

Ситуация напоминала мне слова Тура Хейердала: "Самое опасное в любой экспедиции – это когда людям приходится неделями видеть одни и те же лица, тогда наступает душевное опустошение, особое физиологическое состояние, которое можно назвать "экспедиционной лихорадкой"; она превращает даже самых добродушных людей в личности раздражительные, агрессивные, легко приходящие в ярость. Это происходит оттого, что постепенно люди перестают воспринимать друг друга и, наконец, не замечают ничего больше в других, кроме их недостатков, а все положительное просто не регистрируется серым веществом мозга".

В то воскресенье я попросил у Олли немного локтитового клея – особого вещества для склеивания стали с резиной. Он принес мне целый флакон.

"Умеешь пользоваться?" – спросил он.

"Да", – ответил я.

"Ты уверен?"

"Конечно".

В тот же миг Олли взорвался – завопил пронзительным голосом: "Тебе всегда было наплевать на мои советы!" Этот случай послужил как бы кульминацией извержения, но его последствия сказались сильнее обычного, потому что Олли утихомирился только к вечеру. Это было на него не похоже, обычно он пребывал в таком состоянии не дольше часа. Уже потом, когда прошло много времени, мы вспоминали с юмором "надир" наших отношений, называя это "локтитовым эпизодом". Однако в то время наши эмоции были неподдельными и выражались весьма откровенно.

В своей спорной книге "Скотт и Амундсен" Роланд Хентфорд писал : "В полярных экспедициях, объединяющих людей в теснейшие формирования-группы, обычно происходит процесс естественного отбора психологического лидера. Такой конфликт сродни схватке за первенство в волчьей стае или собачьей своре. Это более или менее открытый вызов назначенному, формальному лидеру. Каким образом тот справится с угрозой его власти – одно из испытаний, через которое проходит большинство командиров, от исхода которого зависит благополучие и единство всей группы".

Я никогда не вступал сознательно в такую борьбу с Олли или Чарли, и ни в одной из предыдущих экспедиций, ни во время службы в армии мне не приходилось рассматривать вопрос о разделении командования. Я всегда следую принципу быть начеку при первых признаках подобной опасности и стараюсь избегать соблазна спрашивать совета у членов моей группы, так как это может лишь спровоцировать их в дальнейшем на "совещания", когда те не нужны вовсе.

В конце июля Олли отправился побродить на лыжах при свете луны. Покинув хижину, уже через пять минут он обнаружил, что у него расстегнулась молния на брюках. Он не мог справиться с ситуацией закоченевшими руками и поэтому оставил все как есть. Вернувшись, он обнаружил, что его "фамильные драгоценности" превратились в "замороженный актив", поэтому пришлось спешно использовать блюдце с теплой водой, чтобы исправить положение. Ему повезло. Тот день выдался самым холодным. Держался устойчивый ветер со скоростью 22 м/сек, температура была -45°С. При такой температуре и ветре любая обнаженная человеческая плоть подвержена обморожению через пятнадцать секунд. Олли же выставил свою на добрых пятнадцать минут.

В то же самое время команда "Бенджи Би" занималась зарабатыванием денег чартерными перевозками, чтобы поддерживать судно в приличном состоянии. Единственно доступным чартером показались грузо-пассажирские перевозки между коралловыми атоллами Тувалу в районе Западного Самоа. Это очень жаркий район с повышенной влажностью воздуха. Таким образом, Антон Боуринг и остальные члены нашей "семьи" обливались потом и лечились от тропического лишая во влажной духовке, которую представлял теперь "Бенджи Би", а мы дрожали от холода на юге.

Вернувшись в Лондон, Дэвид Мейсон, Ант Престон и группа добровольцев прилагали усилия для подготовки второй половины экспедиции. Каждую неделю Джинни сообщала им список снаряжения, необходимого для наших арктических баз. И всякий раз казалось, что список будет окончательным, но мне приходили в голову все новые и новые идеи. Бедный Дэвид!

В июле того же года он, как человек, являющийся мозговым центром таковой деятельности, составил короткий отчет о проделанной работе:

Мне кажется, что я могу точно определить время, когда у меня появились седые волосы, – это случилось, когда Рэн с легким сердцем свалил на меня в июле 1979 года всю работу по сбору запасов и снаряжения. Для того, чтобы все поняли хотя бы отчасти, что это за работа, стоит рассказать хотя бы о том ящике с рационами для одной из уединенных баз – в районе Байрон-Бей в Северо-западном проходе. Его содержимое – довольно сложные рационы для ледовой команды, которые отличались от рационов для базового лагеря, путешествия в джунглях, в пустыне или судового питания. Калорийность и тип упаковки менялись в каждом случае соответственно.

Рационы на двенадцать человеко-дней для Байрон-Бей составляли 0,0005% от всех запасов продовольствия, которое предстояло съесть за всю экспедицию, и, тем не менее, они были крупицей в той массе тысячи других предметов снаряжения, которые необходимо было заполучить, проверить, упаковать и отправить вовремя и совершенно бесплатно. Недопоставка этого единственного ящика с рационами в Байрон-Бей могла вызвать серьезные осложнения для ударной группы.

Казармы графа Йоркского, где я работал, используются несколькими территориальными воинскими частями, которые в пределах этого комплекса пользуются различными зданиями. Рэн и Джинни работали там с 1972 года – им был отведен небольшой офис, который не был нужен никому. Когда стало поступать все больше и больше снаряжения, стало не хватать помещения и пришлось выпрашивать у разных полков права на "скромные уголки" в их гаражах и складах. За несколько месяцев удалось добиться концессий на несколько таких закромов, которые я буду называть А, Б, В, Г, Д, Е...

Со временем и этих помещений оказалось недостаточно, поэтому Рэн заявил права на просторное пустующее помещение (фактически это был автомобилъный парк), где он соорудил сарай из жести, которую тоже выклянчил.

С той поры не утихала битва между Рэном и фактическими владельцами складов и гаражей. А однажды кладовщик склада во время ежемесячной инспекции обнаружил вдруг, что "закрома" настолько пополнились, что входная дверь уже не запирается. Пребывая в состоянии, близком к апоплексическому удару, он в ярости послал за Рэном, который, прекрасно сознавая, что такое случится рано или поздно, тут же уехал на практические курсы по мореходной астрономии. Через неделю он возвратился, чтобы немедленно приступить к переброске грузов из А в Б, чтобы умиротворить кладовщика А. Таким образом наши припасы оставались в покое лишь до тех пор, пока не наступила очередь кладовщика Б провести свою инвентаризацию. Следовало точно такое же представление (Рэн отсутствовал в этот раз на курсах по изучению мотонарт).

Подобные перемещения грузов проводились по ночам на деревянной тачке, которой обычно пользовались уборщики казарм. Эти уборщики регулярно приходили в бешенство от собственного бессилия, когда не находили тачку, потому что Рэн всякий раз оставлял ее не там, где надо, нередко со спущенной от перегрузки шиной.

К тому времени, когда я принял командование тачкой и всей системой, это превратилось в нарушение дисциплины благодаря стараниям одного из кладовщиков, который делал внезапные проверки вместо месячных. Поэтому надо мной висела угроза быть застигнутым врасплох.

В марте 1980 года, когда я вернулся из Санаэ, мне удалось найти спонсора для приобретения большого сорокафутового контейнера. Я раздобыл транспорт у другого спонсора, а кран для разгрузки – у третьего. Все шло хорошо до тех пор, пока не уехали кран и грузовик. Затем раздались телефонные звонки – один разгневанный офицер потребовал от меня частичной замены главных ворот казармы, а другой уведомил о том, что нами были вырваны какие-то телефонные провода. Я спросил его – как это случилось (в этом случае он разговаривал лично со мной), но это не помогло. Третий офицер хотел знать, кто и когда уберет огромный контейнер из его автомобильного парка. Я ответил, что попытаюсь выяснить.

Шли месяцы, грузы прибывали в огромном количестве и уже не умещались в контейнере. Поэтому я завалил ими крышу контейнера и накрыл все гигантским чехлом. Офицер, который пожаловался на контейнер, теперь позвонил по поводу этого чехла. Я не сказал ничего определенного, потому что счел себя в безопасности, поскольку разговор не коснулся самого контейнера. Наверное, офицер привык к нему. Ведь сначала он сетовал по поводу нашей жестяной будки, но, совершенно очевидно, в конце концов смирился. Было ясно, что так произойдет и с чехлом.

Часть контейнера пришлось использовать как помещение для упаковки рационов, поэтому я подвел к нему электрическое освещение на длинном проводе, однако это стало вызывать замыкание в сети казармы всякий раз, когда шел дождь.

Затем я обнаружил почти расформированное подразделение Корпуса медицинских сестер, состоящее сплошь из женщин. Они размещались в глухом углу казармы и, казалось, пребывали в таком состоянии со времен первой мировой войны. По крайней мере так выглядело их обмундирование, однако они отличный народ и взяли на себя все заботы по упаковке рационов.

В то время, пока Дэвид справлялся с работами в казармах, Ант Престон горбился в офисе вместе с тремя-четырьмя добровольцами; они составляли наш мозговой центр.

Комитет, особенно его председатель сэр Вивиан Фукс, и наш друг из Министерства иностранных дел все еще пытались добиться у американцев согласия на доставку наших существенно важных двадцати трех бочек с горючим на Южный полюс. Однако пока они не добились успеха. Ант Престон предупредил меня, что Жиль Кершоу сможет выполнять для нас полеты в Арктике только в течение одного сезона из двух, которые мы намеревались провести там, и нам придется подыскать другого пилота. В течение трех недель Джинни рыскала по эфиру час за часом, чтобы войти в контакт с тремя полярными летчиками, по нашим сведениям, обладавшими достаточно богатым опытом для такой работы. Карл З'берг, который обслуживал нас еще в 1977 году, когда нам не удалось достичь Северного полюса, был свободен и заявил, что согласен летать "на нас" за 100 долларов в сутки. Другого выбора не было, и я соединился по телефону со своим старым другом из Оманской армии и попросил сообщить, не оплатит ли он и доктор Омар Завави этот непредвиденный счет. Оба любезно согласились.

За время зимы сложились еще два непредвиденных обстоятельства; самое неприятное заключало в себе проблему, которую нельзя было разрешить с помощью радиосвязи.

26 июля Чарли предупредил меня о том, что, по его мнению, жена Олли Ребекка постоянно "давит" на него, чтобы тот вышел из состава экспедиции после пересечения Антарктиды. Чарли сказал также, что Олли скорее оставит экспедицию, чем свою жену.

"Однако нам едва ли придется стоять перед таким выбором, – запротестовал я, – Олли всегда говорил Ребекке, что примет участие еще в одном этапе экспедиции. Он обсуждал с ней это еще в 1976 году, когда мы собирались в Гренландию, но до сих пор остается с нами. Она всякий раз уступает, когда подходит время. Не будет никаких проблем".

Однако Чарли знал своего друга лучше меня и поэтому не был уверен в моей правоте. Через несколько дней я поговорил с самим Олли, сказав ему, что мы, по крайней мере, должны предупредить Комитет о его вероятном "исчезновении". Однако Олли отрезал: "Это сугубо личное дело, и из твоего предложения так или иначе ничего не получится".

Поэтому мы отложили это дело до сентября, надеясь, что оно рассосется само собой. Однако случилось иначе. Несчастной Ребекке стало настолько плохо, что она угодила в больницу. Олли удалось поговорить с ней по телефону и заверить, что он выйдет из "Трансглобальной" после пересечения Антарктиды. Мы стали обсуждать ситуацию. Я твердо верил, что не позволю навязать неугодную нам замену. Чарли придерживался той же точки зрения, но не был настроен столь решительно, как я, чтобы сопротивляться давлению со стороны Комитета в случае, если там сочтут, что трое участников – минимально возможный фактор безопасности.

Воспользовавшись защитой от прессы шифром, который изобрела Джинни, мы информировали Лондон о своем намерении продолжать дело в паре, если Олли действительно покинет нас. Реакцию Комитета можно было понять. Они были активно настроены против сокращения числа участников перехода на период выполнения самого опасного этапа экспедиции. Однако, что бы мы ни думали об Арктике, Олли пока был с нами для предстоящего вскоре перехода, поэтому день завтрашний должен был заявить о себе в свое время.

5 августа, в тот памятный морозный день, солнце появилось всего на четыре минуты. По сообщению Симона, в Санаэ дул ветер со скоростью 160 километров в час при очень плохой видимости. Неунывающий Ол сварил "пиво" из залежалых овощей неопределенного сорта, и мы подняли бокалы в честь главного светила.

За последние три месяца у Джинни прибавилось работы чуть ли не вдвое, потому что "длинноволновая" программа после экспериментов в первой половине зимы возобновилась на этот раз всерьез. Ей приходилось "вступать в игру" точно в одно и то же время, как и радиостанциям двух других антарктических прибрежных станций, задействованных по программе. Пожалуй, стоит пояснить, что этот эксперимент известен под названием Международная программа Уистлера.

Наше участие было определено отделом космической физики Шеффилдского университета, который разработал для этого переносное оборудование, состоящее из "рамочной" антенны, предусилителя, магнитофона, гониометра, осциллографа, гетеродина, излучателя, наушников и блока питания. Это позволяло Джинни записывать электромагнитные сигналы, образующиеся во время гроз в Арктике, и определять направление движения на источник сигналов. При совместной работе с другими записывающими станциями она получала данные, по которым в Шеффилде устанавливали точку влияния ионосферы. Определялись наиболее интересные физические явления, влияющие на распространение радиосигналов.

Несмотря на подготовительный курс, пройденный в Шеффилде, Джинни пришлось нелегко, когда пришлось самой возводить антенну и настраивать оборудование. Для начала мы с Чарли, следуя ее указаниям, установили 12-метровую стальную мачту в миле от главной хижины, затем уже втроем проложили четыре пронумерованных кабеля (от сильных морозов они утратили гибкость, и поэтому их изоляция стала хрупкой) между "длинноволновой" будкой и этой мачтой. Джинни подсоединила их к уложенному в "землю" предусилителю, и мы стали поднимать сложную антенну с помощью блоков. Когда мы подняли все это, литые чугунные блоки у вершины мачты, поставленные нам из Шеффилда, и весь сложный антенный комплекс рухнули. Из-за сильного мороза это падение привело к повреждению большей части кабеля.

Работая при свете фонаря, согреваясь в палатке маломощным обогревателем, в течение двух дней Джинни все же отремонтировала кабель. Не желая, чтобы упала сама 12-метровая мачта, мы решили взобраться наверх сами и для этого прикрепили к ней несколько 18-метровых трапов. В темноте мы сумели подняться наверх (мачта гнулась и дрожала) и поставить вместо блоков карабин из нержавеющей стали с фиберглассовым блочком.

Когда антенна оказалась на месте, на следующий день мы ее апробировали. Затем Джинни обнаружила, что генератор-излучатель поврежден из-за мороза. Это означало, что придется либо отказаться от выполнения программы, либо делать многое вручную. Ручная операция состояла в том, что Джинни должна была нажимать на кнопку записывающего устройства каждые четыре минуты в течение суток. Ночи напролет она просиживала в крошечной хижине, осаждаемой ветром. Тщательная тренировка в Шеффилде позволила ей распознавать и записывать в журнале различные типы "свистов". Они шли под такими названиями: "гиббоны", "хор" и "щипки". Только в исключительных случаях она позволяла мне попытать счастья в несложных экспериментах, предлагаемых "Коув-радио". Закутавшись в одеяло, она просиживала целые ночи, поддерживая силы чашкой крепкого кофе. В хижине "длинноволновой" не было стационарного обогревателя, поэтому я зажигал ради Джинни керосиновую горелку. Пары вызывали у нее сильную головную боль, но это было лучше, чем работать в ледяном ящике.

Иногда я приносил туда спальный мешок и ночевал там просто за компанию. У меня вообще сохранились странные воспоминания об этой крошечной картонной комнате, дрожавшей от шторма под непрерывное завывание ветра, в которой звучали неземные звуки. Иногда все смолкало, и наступала гнетущая тишина. Затем, словно сводящий с ума хор джунглей Борнео рано поутру, из микрофона в уши врывался хаос электронного щебетания, воплей и криков диких животных.

К октябрю Джинни устала как собака и страдала галлюцинациями. Она стала допускать нелепые ошибки, и однажды я застал ее спящей на холодном полу с синевато-багровым рубцом между распухшим глазом и щекой. Пламя свечей колебалось, они почти догорели. Она выходила проверять антенну и забыла прикрыть лицо клапаном маски. Ей вообще приходилось совершать путешествия в кромешной тьме в сильную метель, обходясь без надежных указателей с одной лишь страховочной веревкой. Время от времени в темноте ей чудились крики, чей-то плач, кто-то шептал ей неразборчивые слова за спиной. Если я не ночевал у нее в хижине, то просто провожал ее и приходил утром.

К началу октября каждые сутки мы располагали уже несколькими часами солнечного света. Всю зиму освещенная луной вершина Ривингена вызывала во мне раздражение. Я испытывал неодолимое желание взобраться на нее. Другие не разделяли моих намерений, поэтому я попытался сделать это в одиночку. При первой попытке я потерпел неудачу, проникнув за пределы каменистой осыпи, а при повторном усилии, которое стало последним, карабкаясь вверх по 300-метровой ледяной стене, я сломал кошки (находясь на полпути) и спускался вниз дюйм за дюймом, обливаясь холодным потом и дрожа от страха. Я вообще боюсь высоты и поэтому больше не испытывал судьбу.

Соседствующий с Ривингеном пик не имел даже названия на нашей карте, поэтому Олли согласился определить его высоту своим барометром-анероидом. У нас оставалась еще одна пара альпинистских кошек, поэтому каждый из нас надел по одной – на правую ногу. Олли боялся высоты больше, чем я, поэтому наша попытка взойти на этот пик (он намеревался окрестить его "Гора принца Чарльза") окончилась позорным провалом. Усевшись на скалистом плече горы на высоте примерно 200 метров, тесно прижавшись друг к другу, разговаривая тенорами, мы старались отводить наши взоры от ужасной пустоты, белевшей под нами.

"Посмотрим, – сказал Ол, – на ту дыру на лыжном склоне". И действительно, широкая синяя трещина зияла в самой середине нашего тренировочного лыжно-санного склона, там, где нам чаще всего приходилось падать.

"Когда это случилось?"

"Не знаю, – ответил Ол, – но последние дни оттуда доносилось что-то вроде взрывов".

Мы спустились с помощью веревок, ледорубов и, наконец, на задницах. Вернувшись, я впервые выпил немного пива, сваренного Олли. Он успокоил свои нервы, нацарапав куплет:

Такие дыры на холме

Не по нутру, пожалуй, мне.

У Чарли, впрочем, шире пасть,

Не дай нам Бог туда попасть.

По мере того, как солнце поднималось все выше и выше, внезапные взрывы гудели в долинах, отражаясь эхом от горных склонов над лагерем. Что это, снежные лавины или вскрываются трещины? Мы не знали этого.

"Как мне хотелось бы, чтобы вы не уходили", – сказала Джинни.

Мы собирались выступить во второй половине октября, как только получим известие, что Жиль и Джерри благополучно прилетели из Англии и добрались до Антарктиды с Фолклендских островов. 17 октября Джинни связалась с Букингемским дворцом, но уже через минуту, когда принц Чарльз начал говорить с нами, связь прервалась. Все, что я услышал, – он принял участие в стиплчезе и при пяти участниках, завершивших дистанцию, пришел четвертым. Принц преодолел всю дистанцию и заработал 40 фунтов стерлингов. Дворец назначил повторные переговоры. 20 октября все было слышно превосходно, и принц пожелал нам "Бог в помощь".

За неделю до старта температура была -50°С. Южнее нас снежные штормы завалили снегом наш предполагаемый маршрут вверх по стене обрыва Пенк. За четыре дня до выступления Джинни получила из Лондона копию подборки новостей из Новой Зеландии, где критиковалась наша экспедиция как предприятие плохо экипированное, а наши "скиду" – как слишком маломощные мотонарты. По-видимому, в офисах Новозеландского антарктического департамента в Крайстчерче служащие заключали пари.

Карта южного континента была утыкана флажками вдоль нашего предполагаемого маршрута с такими комментариями: "Первое падение в трещину", "Первая поломка "скиду" и "Вывезены спасательным самолетом США "Геркулес". Начальник базы Скотта Роджер Кларк оказался единственным человеком, который, несмотря на то, что считал наше авиаснабжение слабым звеном экспедиции, верил, что мы выполним задуманное. Коллеги подняли его на смех, зная о том, что Роджер – выходец из Британии. Общее мнение было таково: "Слишком далеко, слишком высоко, слишком холодно".

От этих мрачных предсказаний нельзя было просто так отмахнуться, когда мы сидели в картонной хижине за обсуждением нашего недалекого будущего. Во всяком случае, это были голоса тех, кто хорошо знал Антарктиду.

Уолли Херберт, в послужном списке которого были и разведывательные путешествия в Антарктиде (помимо уникального пересечения Ледовитого океана), сделал интереснейший комментарий:

Лично я сделал такое открытие – у меня масса сомнений по поводу астрологии, но остается один аспект, который давно поражает меня. Если взять тридцать ведущих полярных исследователей за последние 200 лет и проверить их знаки солнца, то обнаружится, что все они склонны оказаться в зоне захода. Например, астрологи утверждают, что каждый человек на земле рождается с душой лидера, организатора либо посредника. Это зависит от того, под каким знаком он родился. Что касается ведущих тридцати полярников, то восемнадцать из них родились под знаком солнца, и они, как утверждают астрологи, в силу этого стали организаторами, десяток были лидерами и только двое являлись посредниками. Эти двое (так уж получилось) были капитан Скотт в Антарктиде и доктор Кук в Арктике. Что можно сказать об этом? Оба потерпели неудачу. Скотту не удалось вернуться назад после достижения цели. Кук, вероятно, тоже добился своего, но ему не удалось убедить общественность в этом.

Поразительный факт заключается в том, что Рэн, согласно этой классификации, тоже посредник. Теперь дело только за ним самим. Вероятно, для него это вызов судьбы, который он принял, чтобы доказать, что астрологи лгут. Однако он будет действовать вопреки этим историческим фактам.

Преуспели ли мы в чем-нибудь или нет, но мы выдержали восьмимесячную зимовку и остались друзьями. Конечно, возникали угрожающие обстоятельства, размолвки и даже раздоры, но, как сказал Чарли, "мы дружно работали при подготовке этого путешествия. Мы изучили характеры друг друга и знали, когда необходимо спустить пар. Поэтому напряжение было незначительным".

28 октября Жиль Кершоу тяжело посадил самолет на нашу самодельную полосу. Он доставил почту из большого внешнего мира, по дороге подобрал Симона в Санаэ. Мы проспали четыре часа, а затем в 20.45 29 октября попрощались с Джинни, Симоном и Бози и покинули Ривинген навсегда.

Температура была -50°, дул устойчивый ветер 10 м/сек, когда Чарли, Олли и я двинулись к Южному полюсу.

VII. Последняя неисследованная область земли

Как мне кажется, одно качество

в астронавте развито сильнее

остальных – это любопытство.

Он хочет добраться туда,

где никто не бывал.

Джон Глет

Чарли и Олли напялили на себя пять слоев одежды, а сверху – эскимосские парки из волчьего меха, которые все еще пахнут гнилой макрелью. На мне столько же, однако внешним слоем у меня служит большая стеганая куртка на парусиновой подкладке; может быть, это не так тепло, зато легче двигаться и выглядывать из одежды. Куртка пахнет мокрой псиной. Несмотря на три пары обуви на ногах, рукавицы, шапки, защитные очки и лицевые маски, мороз все же достает нас – мы словно голые. Пальцы рук быстро немеют, но в них еще теплится жизнь, поэтому они болят. Это хорошо. Нос и пальцы на ногах ведут себя так же.

Я иду впереди, буксируя за собой двое нагруженных саней, придерживаясь курса 187° по магнитному компасу. Мы направляемся через ледник Пенк к высокой ледяной стене под названием Эскарп-Кирван. Шестьдесят четыре километра по сине-белой равнине, усеянной ледяными дюнами. Всякий раз, когда мы поднимаемся на вершину такой дюны, видим, словно указатель, черную скалу Стигнабен; это последняя приметная точка ландшафта на полторы тысячи километров, а может быть, и более.

Ближе к эскарпу я замечаю, что он не белый, а серый, и догадываюсь, что это уже лед самого щита, отполированный как мрамор вековыми ветрами. Словно темные вены покрывают, как кружевом, склоны – это трещины. Я оглядываюсь – мои товарищи выглядят крошечными точками на волнистой поверхности ледника Пенк. К востоку длинные узкие ленты наметенного снега украшают эскарп. У подножия Стигнабен видимость хорошая, и я отмечаю, как равнина плавно переходит в подъем. Поступление адреналина в кровь снижает ощущение холода. Я даю полный газ. Будут ли держать резиновые гусеницы на ледяном склоне? Ведь ничего подобного не было ни в Гренландии, ни в Ледовитом океане. Если нет, то нам грозит неудача. Я пытаюсь заставить "скиду" двигаться вверх, выжимая по капле полную мощность из небольшого движка. 550 килограммов груза тянут назад подпрыгивающие на буграх нарты – это непомерная тяжесть для двигателя в 640 куб. сантиметров на высоте 2100 метров над уровнем моря. У меня дважды ёкает сердце, когда траки буксуют. Я наклоняюсь всем туловищем вперед, раскачиваюсь из стороны в сторону и молюсь вслух. Положение спасает какая-то неровность – траки цепляются снова, и "скиду" набирают скорость.

Кажется, что подъем будет продолжаться вечность. Наконец, угол наклона уменьшается, два финальных рывка – о чудо! – вот и бровка. Пятьсот метров над нашим зимним лагерем в 64 километрах от него. Я останавливаюсь и слезаю со "скиду". Подобные минуты душевного подъема мимолетны и редки. Я упиваюсь победой. На севере пики массива Борга кажутся прыщиками на поверхности необъятного снежного моря. Ривинген – обыкновенная тень, лежащая на обратном азимуте. Через час мои товарищи тоже наверху, мы весело болтаем. Может быть, мы все же докажем недоброжелателям, что они не правы.

Однако здесь не место для задержки, поэтому мы бросаем последний взгляд на далекие горы и жмем дальше. Приближаются сумерки. Куда ни посмотри – бесконечные снежные поля. Теперь я могу ориентироваться только по облакам, но они тоже скоро исчезнут.

30 октября довольно гадкая погода. Ветер 15 м/сек шевелит снег, и вскоре все вокруг словно окунается в жидкий гороховый суп. Незаметно для себя мы продолжаем подъем – истинное плато находится еще на 1200 метров выше. Твердые ледовые кочки, невидимые в полумраке, то и дело опрокидывают "скиду". Когда машина заваливается набок, водителю нужно спрыгивать половчей, чтобы 320-килограммовая масса не придавила ноги. Этим утром Чарли разбил защитные очки, и пронзительный ветер больно ущипнул его за переносицу. Он вообще не очень хорошо видит, и ему приходится концентрировать всё внимание для того, чтобы не потерять мои следы. Нам нельзя терять из виду друг друга.

Когда мы складывали нашу трехместную палатку, Олли пожаловался на сильную усталость. Слушать это было непривычно от человека, который вообще ни на что не жалуется. После четырех часов езды он неловко соскочил со "скиду" и, пошатываясь, направился ко мне, не пользуясь страховкой. Он едва выговаривал слова.

"Кажется, я обморозился. Нужно ненадолго остановиться".

Его трясло от холода. Как медик, он отлично знал, что за этим последует. В наших условиях на подготовку лагеря ушло бы четыре часа, поэтому мы с Чарли просто распаковали брезент, которым мы накрываем машины, и, борясь с ветром, закрепили его вокруг нарт так, что получилось нечто вроде укрытия. Затем мы растопили снег, вскипятили воду и дали Олли две кружки чая и немного шоколада. Физически он крепче нас обоих, поэтому, раз уж его так мучает холод всего на второй день, несмотря на полный комплект полярной одежды плюс волчья шкура, значит, и нам нужно соблюдать осторожность. Главная проблема при езде на открытой машине – ветер. Однако это не повод для того, чтобы жаловаться на отсутствие у нас закрытых машин, потому что они жрут слишком много бензина, гораздо больше, чем может доставить нам двухмоторный "Оттер". Мы обязаны продолжать движение изо дня в день и вести себя осмотрительно.

Олли стал пепельно-серым, но утверждает, что чувствует себя хорошо. Мы снова натягиваем лицевые маски, завязываем капюшоны и неохотно выходим навстречу стихии. Стало еще хуже. Теперь я не в состоянии разглядеть ни тени, ни облака, а вижу только свою машину. Даже нарты у меня за спиной превратились в смутное пятно в этой завывающей мгле. Через 29 километров последние признаки видимости исчезают, и мы разбиваем лагерь.

Запись Ола в тот день:

Очень плохая погода. Думаю, нам лучше оставаться в палатке.

Я понял его, однако опыт наших гренландских путешествий в 1976 году доказал, что мы можем ехать даже при отсутствии видимости, в "молоке", при сильном ветре. Каждый час, потраченный на продвижение вперед, каким бы оно ни было медленным и мучительным, в конечном счете склоняет чашу весов в сторону успеха. Нам предстоит долгий путь – 3500 километров через всю Антарктиду, и отпущено на это всего четыре месяца, в течение которых существуют более или менее подходящие условия для путешествия. Трудно заставлять себя покидать палатку, когда снаружи ревет ветер и глаза колют остренькие, шипящие крупинки летящего снега. Когда высовываешься из палатки и не можешь разглядеть даже ближайшие нарты, не говоря уж о солнце, нетрудно уверить себя в том, что двигаться дальше бессмысленно, зная наперед, что после двенадцати часов изматывающего труда продвинешься вперед в лучшем случае на два-три километра.

Бедняга Чарли разлил полную кружку кофе на свои спальные принадлежности. Единственным утешением ему служат пальцы на руках у меня и Олли, кожа на которых сильно потрескалась на самых кончиках и у ногтей. Неизвестно почему, только наши пальцы всегда страдали больше, чем у Чарли.

Я сверяюсь с картой и сообщаю, что мы находимся на высоте 2700 метров над уровнем моря. "Скиду" отлично справляются с буксировкой нарт. Если все пойдет так и дальше, когда мы поднимемся еще на 600 метров, то нам не придется беспокоиться о потере мощности двигателями на большой высоте, как предсказывали новозеландцы.

А вот и плохая новость – я замечаю, что вертикальные распорки нарт Олли тоже дали трещину. Таким образом, на нас троих остались трое еще не поврежденных деревянных нарт, а трое остальных дышат на ладан. Всю зиму я сверлил сломанные трубки нарт, чтобы вставить внутрь металлические стержни; я закрепил их заклепками. Пока что эти заклепки держат. Однако мы в пути всего два дня.

Когда солнце будет стоять в небе круглые сутки, ультрафиолетовые лучи станут глодать снежные мосты над трещинами, поэтому чем раньше мы пересечем их, тем крепче они будут, тем меньше вероятность рухнуть вниз навстречу стремительной смерти. Чтобы избавиться от ослепительного солнца в глаза во время езды, я специально выбрал период времени, который по гринвичскому расписанию зовется ночью. Тем не менее, после того, как состояние Олли заставило меня поволноваться, я переключился на передвижение в "дневное" время, когда немного теплее. Джинни, Симон и экипаж самолета скоординировали свою работу с нами, однако эта процедура предоставила нам дополнительные двенадцать часов отдыха. Такая перемена вызвала побочный эффект – затруднилась навигация, особенно до и после полудня, когда солнце оказывается точно по курсу, и это настоящая проблема. Стало заметно труднее определять состояние снежных полей впереди, куда ведет наш компасный курс.

Так как я предпочитаю брать высоту солнца в полдень, а не в полночь, и в то же время не желаю прерывать движение продолжительными остановками, новое расписание означает меньшее количество астрономических определений места. Я решил для приблизительного расчета продвижения по широте использовать спидометр. Кроме того, теодолитом я пользуюсь только тогда, когда мы останавливаемся ради Олли (когда он занимается бурением для набора образцов льда). Это нужно делать на каждом градусе широты.

Измерив высоту солнца 31 октября, я получил координаты 74°32' ю.ш, и 02°26' з. д., то есть всего на градус в сторону от предполагаемого маршрута, и это несмотря на сложные метеоусловия. В тот день мы сняли лагерь в 05.30 и двигались до 17.30, невзирая на пронизывающий холод.

Особенно плохо чувствуют себя пальцы на руках и ногах, нос, лоб и щеки. Чарли все еще испытывает трудности со зрением, и теперь к этому добавилось распухшее колено после опрокидывания "скиду" этим утром. У меня приступ геморроя, а тыльная сторона ладони раздулась и стала похожа на яйцо. Руку зажало между шасси машины и застругой. Тем не менее, травма не слишком серьезная. Барометр-анероид Олли показывает, что мы уверенно набираем высоту.

В среднем я останавливаюсь каждые десять минут, чтобы взять пеленг на облака, он по-прежнему равен 187°. Облака движутся медленно и поэтому подставляют мне свои силуэты довольно долго. Однако полуденное солнце настолько ослепительно, что я испытываю симптомы снежной слепоты и, когда плотно закрываю глаза, продолжаю видеть прыгающие черные точки на темно-красном фоне.

Снег стал порыхлей и поглубже, что заставляет думать, что мы находимся в неглубокой долине. Может быть, это всего лишь игра воображения, хотя Чарли тоже заметил, что "вокруг только склоны, ведущие наверх", Я осмотрелся и понял, что он имеет в виду. Местность действительно уходила вверх во все стороны.

В середине дня, после остановки для пеленгования, я попытался тронуться с места, но безуспешно. Олли тщательно осмотрел машину:

"Полетела ведущая ось".

"Можешь исправить?"

"Да, могу, но в таких условиях на это уйдет целый день. Мы ушли всего на 154 километра от лагеря. Не вызвать ли Жиля? Вокруг довольно плоско. Он мог бы доставить запасную ось".

Моя естественная реакция – отказ. Кажется бессмысленным везти сюда ось, когда неизбежна замена самой машины. Кроме того, авиационное горючее, которым мы располагаем в Санаэ и Ривингене, строго ограничено. Нам еще понадобится каждая капля, а незапланированные полеты могут исчерпать все. Мы выделили двадцать процентов горючего на случай непредвиденных обстоятельств, однако то, что произошло сейчас, не является таковым.

Покуда шли дебаты, мы разгрузились и поставили палатку, потому что в любом случае нам понадобилось бы укрытие – будем ли мы менять ось или же дожидаться прибытия самолета. Затем мы разожгли примус, чтобы подогреть радиопередатчик. Чтобы привести его в готовность, нужен час. Мы вызвали Джинни и от нее узнали, что Жиль в Ривингене и очень рад возможности помочь нам, он и так собирался взлететь, чтобы определить наше местонахождение, прежде чем мы заберемся слишком далеко. Это решило дело. Всего через три часа "Оттер" появился над нами, и мы обменяли "скиду". Жиль подтвердил наше место и просил экономить горючее. Он предложил нам строить пирамиды из снежных блоков всякий раз, как мы разбиваем лагерь, – так ему будет легче визуально определять наш маршрут при ясной погоде, потому что солнце будет отражаться от вертикальной поверхности пирамид на плоской местности. Он объяснил, что ему приходится летать в основном вслепую, потому что мы вышли далеко за пределы действия радионавигационной системы "Омега", а незначительная ошибка в счислении может привести к потере самолета или нашей команды. Больше всего на свете Жиль опасался позорной для летчика вынужденной посадки посреди "неизвестности". Тогда пришлось бы звать на помощь самолеты с других авиабаз в Антарктиде, до которых многие сотни миль.

Пока мы устраивались на ночлег, я отметил, что температура воздуха -53°С. Олли предположил, что мы находимся на высоте выше 3000 метров над уровнем моря. Вся беда в том, что мы, наверное, так и не привыкнем к морозам – эта реальность, как и ощущение немеющих рук и ног, никогда не покидает нас. Ворочаясь в палатке, стараясь попасть в свой мешок, я сказал Олли, что в будущем нам придется, по-видимому, поменять ведущие оси на всех "скиду".

"Ну так что же, – ответил он, сильно кося глазами (верный признак переутомления), – у меня только одна запасная, и, если ты не перестанешь останавливаться через каждые десять минут из-за твоих определений, мы наломаем еще много дров. Не забывай, что у них пластмассовые зубчатки. Всякий раз, когда ты рвешь стартер на рыхлом снегу, зубчатая передача испытывает огромные перегрузки, не говоря уже о скручивающем моменте. Не останавливайся так часто, иначе мы никуда не доберемся".

Я согласен с его доводами, но не мог удержаться, чтобы не привести свои:

"Мы никуда не доберемся, если заблудимся. Определяться необходимо. Здесь и так не за что зацепиться".

Он не ответил, но мы оба понимаем, что мне придется выработать иные методы навигации, при которых будет меньше остановок.

По мере того, как мы уходили на юг, удаляясь от гор и моря, стихали штормы, пропали облака, остались позади поземка и туманы. Когда исчезают облака, земля становится словно обезличенной. Временами, когда "молоко" закрывает солнце, мне остается лишь целиться пеленгатором в неровности на снежной поверхности впереди. А когда солнце появляется, как помог бы мне солнечный компас, который был у меня во время армейской службы в Аравии! Но его легко сделать самому! На следующий день я нацарапал серию линий на ветровом экране "скиду" (он совсем не защищает меня от ветра, поэтому вполне, можно изменить его назначение). Затем я проделал то же самое на фиберглассовом капоте мотора перед рулевой колонкой.

Для того чтобы проверить точность нового компаса и вернуть к жизни наши застывшие мышцы, теперь я останавливался на пять минут через каждый час. Чарли держался позади в одной миле, а Олли – еще на милю дальше, поэтому, когда я останавливался, чтобы взять компасный пеленг на эти два пятнышка, ползущие следом, я немедленно получал угол опережения за прошедший час. Если мы уклонялись на пару градусов к западу, то на следующий час я брал поправку на пару градусов к востоку.

Четверо суток температура колебалась в пределах -50°С, что способствовало странным и красивым световым эффектам – появлению ореолов, солнечных столбов и других солнечных эффектов, но нам было некогда любоваться. Поломок больше не происходило, но три стойки на нартах Олли все же исчезли. Появились новые трещины в местах сварки на нартах. Мы замечаем это почти каждый вечер.

Во время одной из остановок Олли покуривал сигарету. Все мы топтались на небольшом пятачке, стараясь прокачать кровь в пальцы ног. И тут, без всякого предупреждения, словно из-под земли прозвучал низкий звон колокола – зловещее предупреждение о том, что здесь, по этим невинным с виду снежным полям нельзя передвигаться без страховочной веревки и нужно быть постоянно начеку.

В начале сезона в этих краях все еще сохраняется солидный снежный покров, скрывающий трещины, поэтому, если таковая окажется у нас по курсу, я сомневаюсь, что замечу ее вовремя. Тут можно провалиться всем троим сразу. А мне и без того приходится таращиться на далекие облака или следить за царапинами на капоте моего "скиду". Что касается Чарли, то его зрение едва позволяет ему держаться моих следов, не говоря уж о том, чтобы замечать провалы. А Олли... что ж, он чуть ли не спит на ходу, пытаясь хоть как-то избавиться от мук, которые причиняют ему онемевшие руки и ноги.

Каждый день стал повторением прошедшего. Подъем в 05.30. Делать все надо как можно быстрее, чтобы согреться. По кружке кофе из термоса, никакой пищи. Я выхожу первым, за мной – Олли, и мы начинаем выдергивать колышки палатки. При этой операции на Чарли обильно сыплется иней, и он втихомолку проклинает меня, иногда – громогласно. Оказавшись снаружи, каждый из нас упаковывает свои предметы снаряжения. Все происходит молча. Непосредственно перед стартом мы подвязываем друг другу лицевые маски и тщательно проверяем, чтобы там не было ни щелочки, куда может проникнуть наш заклятый враг – ветер. Когда защитные очки, маски и капюшоны, подбитые волчьим мехом, на месте, угол зрения сужается, и мы видим что-либо только прямо по курсу. Единственное отверстие размером с монетку оставляется только для рта.

Для того, чтобы закрепить страховочную "сбрую" в промежности ног и вокруг бедер, приходится снимать рукавицы и проделывать все это в считанные секунды. Если не удается с первого раза, остается действовать на ощупь, так как объемистая куртка сильно ограничивает поле зрения. Когда рукавицы надеваются снова, уходят минуты на то, чтобы, похлопывая руками, разогнать кровь в схваченных морозом пальцах. Когда страховочная система надета, пристегиваешься к веревке позади сиденья. Затем возникает задача запустить двигатель при температуре, которая вовсе не по нраву машинам. Стоит сделать лишнее движение или случайно нарушить очередность действий – и долгая задержка обеспечена. Попробуйте дать газ чуть раньше – и хрупкая цепь превратится в куски металлолома. Поверните ключ зажигания слишком резко – и он сломается в скважине. Придержите дроссельную заслонку наглухо или откройте до отказа – в цилиндрах скопится нагар, а замена свечей на 50-градусном морозе снова приводит к обмерзанию пальцев, и первый час езды превращается в ад.

Я с особой тщательностью проверяю первые показания компаса. Когда есть солнце, даже если оно отдаленно напоминает слабый источник света в белесом небе, я сосредоточиваюсь на измерении его высоты. Я замеряю азимуты имеющихся в моем распоряжении теней, какими бы бледными они ни были. Это визави желанного азимута на предстоящий день.

Затем мы пускаемся в путь с интервалом в одну милю. Иногда за день не обмолвимся словом, и десять безмолвных часов пробиваемся на юг. К 5 ноября снежный покров все еще прочен, поэтому мало что отвлекает сознание от того, что ноги, руки и лицо постоянно напоминают о себе. Во время езды приходится поколачивать то одной, то другой ногой о шасси или размахивать ногами по воздуху, чтобы загнать кровь в далекие от сердца пальцы.

Стоит снять правую руку с рукоятки газа – и "скиду" немедленно остановится, совсем как автомобиль, если убрать ногу с педали газа. И если уж сил нет как хочется помахать правой рукой в воздухе, словно крылом мельницы, приходится перехватывать левой рукой рукоятку, дотянувшись до нее через грудь. Правда, это не очень удобно, а на неровной поверхности просто немыслимо. И если "скиду" трясет на кочках и правая рука лежит на рукоятке газа, большой палец испытывает пренеприятнейшие ощущения.

Мне везет. Пятьдесят процентов моего внимания сконцентрировано на том, чтобы следить за направлением движения, наблюдать облака либо, когда начиная с 6 ноября их уже не было, игру теней на царапинах капота мотора.

У тех двоих нет таких развлечений. Они заняты только собственными мыслями и сражаются со злокозненным морозом как могут. Однако тот факт, что мы сумели преодолеть половину расстояния от побережья до полюса на открытых машинах, говорит о том, что одежда и обувь надежно защищают нас от мороза.

Когда, наконец, истекают десять часов, мы вполне созреваем для крепкого сна. Однако предстоит сделать еще многое. Олли ухаживает за "скиду", накрывая их оранжевым чехлом; затем, если мы прошли еще один градус широты, бурит лед для набора образцов; я возвожу навигационный знак – снежную пирамиду высотой два с половиной метра, устанавливаю палатку, сортирую спальные принадлежности, затем развожу примус и зову Чарли, который вносит радиоаппаратуру; он принимается за приготовление пищи, начиная с растопки снега. Если Олли бурит, я беру высоту солнца, а затем ухожу в палатку, чтобы вычислить наше местонахождение. Чарли растапливает образцы льда в стальном котелке, затем разливает по бутылочкам полученную воду и передает их Олли для наклейки ярлыков. Прежде чем войти в палатку, мы отряхиваемся от снега и льда как можно тщательней. Если хочешь заработать "непопулярность", сделать это очень просто – занеси внутрь немного снега.

Мокрая одежда и обувь развешиваются под потолком на растянутых бечевках, где они быстро начинают парить. Пока включен примус, мы живем, словно на небесах. Полтора часа уходят на то, чтобы приготовить воду. Когда пища готова, кастрюля ставится на спальный мешок Олли, потому что по традиции он спит посредине. Затем Чарли издает особые звуки, которые извещают о том, что "шеф-повар" приглашает нас. Тогда три ложки дружно ныряют в кастрюлю. Все они одного размера, и каждая не должна окунаться в похлебке чаще других. Я отличаюсь особенной жадностью, и, поскольку другие знают об этом, любая моя попытка заполучить пищи сверх обычной нормы кончается провалом. Но я все же пытаюсь.

Наше меню: рис или дегидрированные овощи, перемешанные с дегидрированным мясом одного из четырех сортов. На самом деле это "мясо" – соевые бобы, но мы, как договорились, забываем об этом. Обычно мы не моем посуду, потому что "осадка" либо не остается вовсе, так как все вылизывается начисто, либо он сохраняется до следующего дня, чтобы войти в состав очередного блюда. После чашки горячего шоколада наступает черед радиорасписания: это полная метеосводка для международной метеослужбы. Затем, согласно медицинской программе, набор образцов мочи. Потом мы засыпаем, стараясь не думать о завтрашнем переходе.

Хотя каждый из нас получает ежедневно по 6500 калорий, Олли потерял за время путешествия около 12 килограммов веса, Чарли – семь, я – только полтора.

6 ноября мы достигли южной широты 77°30' и "слились" с Гринвичским меридианом. Мы проникли на 360 километров в неизвестность. До Южного полюса осталось 1700 километров. Мы остановились ради Олли, который выполняет специальное поручение. Он берет образцы льда, но не растапливает их, а просто раскладывает по мешочкам, чтобы затем отослать в Копенгаген. Как они доберутся туда с помощью спонсоров – настоящий кошмар, с которым будут иметь дело Жиль, Симон и Дэвид Мейсон (именно в таком порядке).

В то время, как мы совершали свое путешествие вдвое быстрее запланированного расписания, Жиль и Джерри, мотаясь по воздуху между базами, непрерывно грузили самолет бочками с горючим, чтобы нарастить запасы на полевом складе в Ривингене,

Наше быстрое продвижение стало для Жиля большой проблемой, потому что нам требуется дополнительное горючее через каждые 300 миль. Мы способны ехать в самую скверную погоду, а Жиль и Джерри не могут и поэтому сильно озабочены тем, что мы слишком растянули линию снабжения.

Симон и Джинни остаются одни в Ривингене большую часть времени. Их отношения – взаимное уважение и враждебность одновременно. Симон работает в основном физически, а Джинни сражается с Лондоном по радио. 7 ноября Симон записал в своем дневнике:

Меня оставили в покое. Джинни, Бози и я содержим самую крохотную станцию в Антарктиде, потому что экипаж самолета живет вместе с Анто. Сегодня обменялся с Джинни язвительными замечаниями по поводу защиты оборудования, оставленного в Санаэ, от снежных заносов. Однако в душе не осталось неприятного осадка... Напряженно работаем, пока Жиль летает. Нужно обслуживать радиоаппаратуру и генераторы далеко за полночь. Здесь тихо, когда остаемся только мы: Джинни, Бози и я. Джинни не так строга, настроена по-дружески – полный контраст тому, что было в Лондоне, хотя, что касается меня, она не очень вежлива в середине дня. У нее слишком много обязательств перед администрацией, она подталкивает Лондон, снимая многие неприятности с плеч Рэна.

Тем временем мы двигались на юг. Характер местности начал меняться, Стали вылезать на поверхность небольшие пригорки, похожие на африканские муравейники, они все чаще смыкаются вместе, образуя ленты, пересекающие нам путь. Преодоление их – костоломный процесс. В полдень 8 ноября Чарли вручил мне три стальные стойки, подобранные им на пути. Осмотрев свои передние нарты, я обнаружил пропажу шести вертикальных стоек; один из полозьев совсем разболтался, О ремонте не может быть и речи. Работать в поле со стальными трубками невозможно. Остается надеяться, что нарты все-таки выдержат, а эти кочки исчезнут. Возможно, это лишь местное явление. К вечеру покрыли восемьдесят километров. За десять суток от Ривингена пройдено 444 морские мили (822 километра). Нынешний лагерь находится на полпути от побережья до полюса, однако район с самыми большими трещинами еще впереди.

Вчера у меня из зубов вывалились две пломбы, и теперь ужин и утренний кофе, которые всегда были для меня лучшим временем суток, превратились в мучение, потому что я испытываю адскую боль, хотя Олли пользует меня гвоздичным маслом, которое я заливаю в дупла.

Поскольку навигационная система "Омега" здесь не работает, остается надеяться, что завтра вечером наши снежные пирамиды наведут Жиля в зону действия нашего радиомаячка. Нам необходим бензин, хотя продовольствия хватит еще на три недели. Мы находимся на пределе дальности полетов из Ривингена, поэтому он просто обязан отыскать нас с первой попытки.

По мере того, как мы углубляемся все дальше на юг, наступает время, когда Жилю уже не долететь до нас без дозаправки, и ему придется садиться у созданных заранее временных складов. А это означает больший расход горючего. Было бы лучше, если бы американцы позволили нам воспользоваться частью их авиационного горючего на полюсной станции. Тогда мы бы получили как бы дополнительную авиабазу. Однако вечером мы узнали, что власти США, как и ожидалось, подтвердили свою ("никакой помощи") позицию.

Жиль все же считал, что можно завершить весь переход, не прибегая к услугам посторонних (в отношении горючего), несмотря на противоположное официальное мнение, поэтому я распорядился, чтобы Жиль расходовал бензин с учетом этого обстоятельства. Тем временем мы доберемся до 80-й параллели и будем ожидать там, пока не отрегулируется расписание полетов.

Сегодня 9 ноября; мы узнали, что такое труднопроходимый ландшафт. Чтобы добраться до нашего нынешнего лагеря на широте 80°04', пришлось проделать мучительнейшее путешествие по гребням заструг. Они достигают всего чуть более полуметра высоты, но торчат вертикально, отчего не удается заехать на них с ходу. Приходится продвигаться зигзагом, растрачивая драгоценное горючее на объезды и частые остановки. Ол заменил сломанную пружину и согнувшуюся ось.

И все же мы оказались на широте 80° на месяц раньше. Джинни во время вечерней радиосвязи сообщила нам план полетов и расхода горючего. Жиль собирался переправить достаточное количество авиационного бензина в наш настоящий лагерь, а затем создать еще один склад на широте 85°. Когда этот лагерь будет насыщен до необходимого уровня, мы двинемся туда, а Жиль, Джерри и Анто Биркбек останутся здесь с самолетом. Когда мы доберемся до широты 85°, Жиль перевезет все горючее туда, и самолет будет базироваться там до тех пор, пока мы не достигнем Южного полюса. Принцип "одна нога на земле" просто необходим, потому что Жиль не сумеет отыскать склад с горючим, если мы не оставим там хотя бы одного из нас с радиомаяком.

В дополнение ко всем этим проблемам из Лондона донеслось предупреждение: "...подчеркнуть всю опасность преждевременного прибытия на полюс без достаточных запасов, чтобы продвигаться оттуда далее; мы получили строгое уведомление, что вы будете эвакуированы американцами за счет экспедиции".

Так что пока мы дрыхнем в палатке, поджидая Жиля с бочками. Он прилетит, как только позволит погода. Каждый день задержки причиняет мне чуть ли не физическую боль. Дальше к югу ландшафт выказывает все признаки ухудшения. Однако главная забота – поля с трещинами. С каждым днем прочные снежные мосты, по которым мы могли бы безопасно преодолеть зону трещин, слабеют и разрушаются.

Никому не известно, что лежит впереди, потому что здесь еще не ступала нога человека. Только воздушные шары без экипажа пересекали эти просторы, и анализ приборных данных подтверждает, что гигантские прибрежные ледники подпитываются именно из этого района. На широте 81-82°, по обе стороны от Гринвичского меридиана, предполагается высокогорная долина. Считается, что льды спускаются с плато к мощнейшему леднику Рекавери. Развитая система трещин, достигающая широты 83°, предполагает наличие далеко проникающего в глубь Антарктического материка ледяного потока.

Еще в Англии мы долго расспрашивали доктора Доука из Британской антарктической службы об опасностях, которые сулят трещины, и вот что тот ответил: "Предыдущие попытки проникнуть в этот район и пересечь его были отражены трещинами, поэтому кажется вероятным, что все пространство между 79° и 83° изобилует ими".

Неизвестность делает ожидание еще более гнетущим. Вот уже несколько суток, как стоит отвратительная погода, и Жиль не летает. Радиосвязь тоже не ладится, временами она просто невозможна.

В это время Симон посетил одинокую радиохижину в Ривингене. Он писал:

Ни следа того призрака, присутствие которого Джинни и Бози чувствовали зимой, несмотря на воркотню Р., Ч. и О. Наверняка это был моложавый мужчина. Из скандинавов? Я вовсе не злословлю, просто так. Иногда Бози боялся чего-то, но, может быть, в этом виновата подвижка льда. Но я верю Джинни. Долгие ночи в полнейшем одиночестве, должно быть, обострили ее восприятие. Эксперименты давно закончились, но я отправился туда сегодня, чтобы найти подходящие куски дерева для ремонта нарт. Хижина пуста, но в ней ощущается особая атмосфера таинственности. Я опечатал ее, потому что не испытываю желания появляться здесь снова. Строки на стене, начертанные Джинни фломастерами трех цветов (предположительно, она писала это по частям) и довольно умело, несколько настораживают:

Покуда плач зуйков и гиббонов

Раздирает уши,

Духи Ривингена

Разражаются рыданиями.

Зачем нарушаешь мой покой

После стольких лет?

Я явлюсь призраком и

Буду насмехаться и гнать тебя прочь.

Деревом, подобранным в хижине, Симон укрепил лагерные сани, и Жиль доставил их нам, чтобы заменить стальные нарты Олли, которые вот-вот развалятся.

Поддерживать хорошие отношения стало довольно трудно. Мы были очень стеснены, мокры, грязны, часто страдали от холода и, прежде всего, страшно устали. Дни тянулись медленно. Завывание ветра отдавалось в голове, он никогда не прекращался. Шутка в чей-нибудь адрес, совсем невинная, могла быть воспринята как попытка играть на чужих нервах, и тогда мгновенно кровь вскипала в жилах. В таких случаях "шутник" должен был вовремя почувствовать опасность и немедленно ретироваться ради сохранения здоровой атмосферы. Здесь не было ни места, ни времени для того, чтобы отстаивать, по крайней мере, открыто, какую-нибудь точку зрения, если мы, все трое, намеревались терпеть друг друга вообще.

На восемнадцатый день Жиль завершил десятый рейс в наш лагерь. Чтобы заполнить наш "склад" до минимума, необходимого для осуществления следующей фазы путешествия, ему пришлось при сомнительной погоде налетать более 22 тысяч километров за девяносто два часа, израсходовав 6000 драгоценных галлонов (22 тонны) авиационного топлива. Только двадцать пять бочек оставались теперь в Ривингене. Жиль сильно рисковал, особенно в Ривингене. По его словам: "Мне приходилось взлетать в сторону гор с дрянной полосы, усеянной прочными, пересекающимися застругами, с непомерно тяжелым грузом. Я не мог брать меньше, чтобы не увеличивать количества рейсов; мне самому не хватало горючего".

Эта длительная задержка имела только одно преимущество: Олли завершил три глубоких бурения и откалибровал свой барометр-анероид.

Доктор Гордон Робин, директор Полярного исследовательского института имени Скотта, для которого выполнялась эта работа, так объяснил необходимость получения образцов льда:

Нам интересно знать, как работает антарктический ледяной щит. Нужно установить, что происходит быстрее – утечка льда или же накопление снега. Многое невозможно установить с воздуха, и вот тут-то нам поможет "Трансглобальная". Каково накопление снега? Какова температура и прочие климатические факторы? В глубине ледяного щита таится разгадка климата прошлых эпох. Людям удалось пробурить ледяной щит на 2000 метров – так раскрывается история климата за последние сто тысяч лет посредством изучения двух типов атомов кислорода. Чтобы понять это, необходимо узнать, какой снег лежал на поверхности первоначально. Вот почему мы попросили "Трансглобальную" собирать образцы льда до глубины двух метров на каждом градусе широты и доставлять их нам.

В тот день, когда мы покинули наш склад на широте 80°, американцы разрешили Жилю заправляться из их запасов на полюсе. Это явилось результатом прямого контакта Министерства иностранных дел с Государственным департаментом, последовавшим после семи лет обращений, предложений и разочарований. Задержка стоила нам семнадцатисуточного бездействия в палатке.

Теперь, когда полярное лето стало нашим союзником, жизнь оказалась более или менее терпимой. Я имею в виду температуру воздуха, которая поднялась до -30°С. Однако настроение нам портили заструги. День за днем они увеличивались в размерах и количестве. К концу ноября, теоретически проникнув в зону трещин, откуда лед перемещался в ледник Рекавери, мы заметили на горизонте нечто, напоминающее длинные округлые хребты над более возвышенной местностью к востоку.

Однако меня занимали не трещины. Заструги напоминали теперь вспаханное поле, борозды которого лежали поперек нашего пути. На протяжении более 300 километров такие заструги достигали в среднем высоты от полуметра до метра. Однако десятисантиметровое, приподнятое вверх и напоминающее лыжу, крыло впереди наших "скиду" всходило на отвесное препятствие не выше тридцати сантиметров, поэтому нам приходилось прорубать проходы с помощью ледорубов. Но и после этого нужно было маневрировать, перебираясь через гребень, а потом перетягивать нарты. При буксировке нарт на стандартных трехметровых тросах происходили задержки – нарты заклинивало, поэтому мы перешли на короткие полутораметровые буксиры, но это означало, что в случае падения в трещину нарты немедленно нырнут в бездну вслед за "скиду". Иногда нам не удавалось протащить нарты через проделанный проход, и тогда мы изощрялись – сначала толкали сами нарты, а потом переносили груз.

Продвижение было до обидного малым, зато работать приходилось много. Мы часто совершали объезды, переворачивались и израсходовали слишком много горючего. Однажды, проехав без остановок более 50 километров, мы оказались в таком месте, где заструги стояли стеной, их высота была от одного до полутора метров, и наше продвижение стало мучительно медленным. Кроме того, мы сломали много пружин и опорных стоек у нарт. Мне не удавалось даже мельком взглянуть на солнечный компас. Лишь разобравшись в лабиринте ледяных стен, можно было думать о каком-либо продвижении вперед и избежать опрокидывания "скиду" и нарт.

В последний день ноября мы оказались в районе, где чаще встречались долины, лишенные заструг. У нас поднялось настроение, хотя мы не смели надеяться, что проклятые гребни остались позади навсегда. Как правило, я останавливался каждый час и однажды, не заметив ничего подозрительного, задержался на очень отлогом спуске, тянувшемся на юг, и с наслаждением потянулся в седле, стараясь расслабить мышцы спины. Вскоре ко мне подкатил Чарли. Он вытянул ноги и, тоже потянувшись, произнес то, что обычно говорил при остановках, – "отлично!".

Намереваясь, по-видимому, осмотреть нарты, он слез со "скиду", которое стояло в каких-то четырех метрах от меня. И тут словно дверца западни открылась под Чарли – он мгновенно уменьшился в росте, провалившись по бедра. Одной рукой он все еще держался за руль "скиду" и теперь, падая вниз, уцепился за него словно за свою жизнь. Ему все же удалось высвободить ноги и снова упасть на сиденье "скиду".

"Вот черт", – только и выдохнул он, взглянув на сине-зеленую дыру, в которой чуть было не исчез навсегда.

Я наблюдал за происходящим с безопасного расстояния, оседлав свой "скиду", и, поскольку инцидент с Чарли показался мне забавным, особенно он сам с выпученными глазами, не смог удержаться и разразился истерическим смехом. Чарли молча смотрел на меня, затем взглянул на осевший снег вокруг, на мой "скиду", дожидаясь, когда я перестану ржать. Когда мой смех замер, он сказал ровным голосом: "Думаешь, это смешно? Скоро станет еще смешней, мы позабавимся вдоволь, потому что как раз под тобой снежный мост не толще двух дюймов. Посмей только шелохнуться, попробуй запустить двигатель – и ты полетишь в преисподнюю. И ты думаешь, Чарли Бёртон станет проливать слезы? Отнюдь. Он намерен нахохотаться до упаду".

Когда до меня дошло, что он абсолютно прав, что мне действительно грозит опасность провалиться сквозь хрупкий снежный покров, скрывающий бог знает какой глубины впадину, улыбка замерла у меня на устах. Не собираясь искушать судьбу, я запустил двигатель. Обливаясь холодным потом, едва осмеливаясь дышать, отъехал в сторону. Ничего не произошло. Я со свистом выдыхал воздух. Другие тоже благополучно миновали это место, и мы поехали дальше.

В ту ночь мы разбили лагерь на широте 82°50', приблизительно на градус восточнее Гринвичского меридиана. Такие координаты говорили о том, что мы вышли к северной кромке предполагаемого района трещин (сто на шестьдесят километров). Прежде, чем поставить палатку, я тщательно обследовал ледорубом снежную поверхность.

До нас дошла весть, что при посадке Жиль угодил в полосу заструг. Самолет запрыгал по гребням, и хвостовое рулевое перо получило повреждения. Как писал сам Жиль:

Пострадал не столько самолет, сколько я сам. Я пролежал без сна целую ночь. С моего первого полета, когда мне было всего шестнадцать, я не поцарапал ни одной машины. Налетав 4000 часов за семь сезонов в Антарктике (я не говорю тут о полетах в других частях света), я допустил промашку именно здесь. Будь обстоятельства несколько иными, например, если бы я шел с грузом, весь хвост, наверное, полетел бы к чертям. Да, я действительно почти не спал в ту ночь.

Джерри устранил повреждение; в тот же вечер они вернулись на базу у 80°. Экипаж "Оттера" и Анто сидели теперь на 80-й параллели, и я сознавал, что мы обязаны достичь 85-го градуса, прежде чем просить вылета самолета. Однако в первых числах декабря нас накрыла такая погода, что хуже не придумаешь даже здесь в Антарктиде. Крепления лыж и пружины отчаянно щелкали и гнулись. У Олли кончились некоторые запчасти, и ему пришлось импровизировать. Кое-где "канавы" с твердыми как железо гребнями были уже ширины "скиду"; мы то и дело хватались за ледорубы и перетягивали машины вручную, как это было на паковом льду в Арктике. Наша "езда" напоминала передвижение ползком.

С перерывами в один-два километра угрожающие поля с застругами тянулись почти 500 километров, иногда они были просто непроходимы – сомкнутые ряды волн, нагромождение ледяного хлама. Все чаще и чаще нас накрывало "молоко". Чтобы преодолеть даже невысокие заструги, нужно было хоть что-нибудь видеть, и мы, чтобы не искать приключений на свою задницу, всегда останавливались до прояснения погоды. Однажды, столкнувшись с застругой средней величины, я почувствовал что-то неладное и вскоре обнаружил, что один из ящиков на нартах провалился сквозь дыру в стальной сетке платформы. Отлетело много стоек, местами их не было вовсе. Я затянул дыру, пристегнул стропами болтающийся ящик и поехал дальше.

Главный недостаток наших стальных нарт – жесткость; они не "играют", когда едешь по неровному льду. Однако, хотя многие крепежные трубки на них исчезли, а длинные 3,6-метровые полозья все же гнутся, сообразуясь с поверхностью льда, нарты еще могут продолжать путешествие до тех пор, пока вертикальные стойки соединяют полозья с платформой.

А вот мои вторые нарты (модификация эскимосской конструкции) были изготовлены из дерева гикори и дуба. 4 декабря, когда я преодолевал очень неровный лед, одно из дубовых полозьев раскололось вдоль, на нем образовалась продольная трещина шириной 10 см. Пришлось бросить эти нарты вместе с грузом. Мы лишь разделили между собой жестянки с горючим, но оставили в поле трап для преодоления трещин, обогреватель для палатки и прочее не столь важное снаряжение.

Жизнь превратилась в непрекращающуюся ни на минуту борьбу с чудовищными застругами. Полюс казался недостижимой целью. Пришлось забыть обо всем и думать только о том, что было у нас под носом. Моя зубная боль мучила меня постоянно, превратившись в нечто гораздо большее, чем неудобство.

Пружина, подрессоривающая переднюю лыжу на "скиду" Чарли, сломалась, а у Олли не нашлось запасной. С помощью изоленты и проволоки он умудрился сделать нечто заменяющее, но оно смогло выдержать всего несколько часов. Не доезжая примерно 50 километров до широты 85°, лыжа вообще отказалась работать, и мы стали искать место для взлетно-посадочной полосы.

После суточных лихорадочных поисков нашлась свободная от заструг узкая заснеженная полоса, достаточно длинная для пробега самолета. Правда, пришлось поработать ледорубами. Затем мы разбили лагерь. Было 5 декабря.

Мы узнали, что пять дней назад девять южноафриканцев вышли со своей полевой геологической станции, направляясь в Санаэ. Им предстоял 100-километровый переход. Возглавлял группу босс Ханнес – суровый африканер с богатым полярным опытом. Они шли домой тем же маршрутом через Краевую зону, что и мы, когда пробирались к Ривингену.

Их подстерегала неудача – один из тяжелых тракторов провалился на 20 метров в трещину, и вдобавок его заклинило его же санями с горючим весом в одну тонну. Троих полярников, сидевших в кабине, спасли, они отделались лишь ушибами, но трактор и сани были обречены.

Кабины оставшихся двух тракторов оказались переполнены. Система демократического руководства, которой так восхищался Симон, все еще действовала, поэтому трое "бездомных" решили побыстрее вернуться в Санаэ, до которого оставался дневной переход по плоской местности. Погода была отличная, и они поехали на "скиду" без палатки с минимальным количеством продовольствия. Остальные продолжили путь, соблюдая чрезвычайную осторожность, а затем разбили лагерь на кромке Краевой зоны. Так получилось, что Джед Белл, молодой ученый, с которым мы часто говорили по радио, упал в трещину на глубину 30 метров и сломал себе шею.

Пятеро оставшихся в живых, достав его тело, связались по радио с Санаэ и узнали, что трое их товарищей на "скиду" еще не объявились. Не на шутку встревоженный Ханнес лично отправился на втором "скиду", чтобы разыскать их, и вскоре напал на след. Однако он не заметил, что запасная канистра с бензином от соприкосновения с шасси "скиду" получила пробоину и дала течь. У Ханнеса кончилось горючее, и он потерял радиоконтакт с Санаэ.

Тем временем погода ухудшилась и накрыла тех троих на "скиду". Они по ошибке приняли небольшой бугор на ледяном склоне, называемый Бласумне, за другой – Эскимо. Неподалеку от берега моря им пришлось пробираться в ледовых нагромождениях вдоль приливной трещины. Они не были уверены в том, где находятся – западнее или восточнее Санаэ, и решили остановиться на ночлег. Через несколько часов их спальные мешки промокли насквозь. У трех южноафриканцев осталось только восемь пакетиков с галетами, но не было примуса, чтобы растопить снег, поэтому наступало обезвоживание, которое сочеталось с переохлаждением – люди дрожали от холода уже несколько дней.

Оставшиеся в Санаэ были поражены случившимся, но они лишились руководства. Они не могли вызвать на помощь поисковый самолет, потому что не было нужной радиоаппаратуры. В то время такой оперативный самолет сидел на британской базе в более чем 6800 километрах от них. Американские "Геркулесы" на лыжах находились в 3600 километрах на базе Мак-Мердо, и было маловероятно, что они смогли бы приземлиться в районе зоны поисков или хотя бы поблизости.

Двухмоторный "Оттер" нашей "Трансглобальной" оказался ближайшим самолетом, однако в Претории, по-видимому, не решались обратиться к нам за помощью официально.

Всего через несколько часов после нашего прибытия на 85° Жиль оставил лагерь на 80° и вместе с Джерри и Анто доставил нам груз горючего. Был необходим второй рейс, прежде чем мы смогли продолжать путь, поэтому Жиль вылетел обратно на 80°. Уже в воздухе он получил радиограмму от Джинни, в которой говорилось, что из Претории скоро попросят наш "Оттер", чтобы совершить поисково-спасательный полет над побережьем. Наша база на 80° находилась в 1300 километрах от вероятного района поиска и в 1110 километрах от полюса. Максимальная дальность полета самолета без дозаправки составляла примерно 1800 километров.

Случись что с "Оттером" на этой стадии нашего путешествия при наших сильно растянутых коммуникациях, с минимальным количеством горючего, без этого основного средства обслуживания, при наличии между нами и полюсом еще двух районов с трещинами – и мы быстро оказались бы в еще более запутанной ситуации, чем наши южноафриканские друзья. Ведь, в конце концов, случилось же у них несчастье неподалеку от их собственной постоянной базы.

Не предвидя необходимости выключать моторы и ожидать чего-то перед возвращением к нам вторым рейсом, Жиль оставил у нас свой портативный генератор, чтобы облегчить самолет и сэкономить горючее. Теперь ему было нечем питать такой важный для самолета прибор, как обогреватель моторов, и заряжать аккумулятор. Оставалось ждать на 80° подтверждения спасательной миссии. Поскольку сообщения об этом все еще не поступало, Жиль решил запустить моторы немедленно, пока они не остыли, и перелететь в Ривинген, где остался другой генератор и откуда ему было ближе до района спасательной операции.

Джерри и Анто выбрались из крохотной палатки на 80°, чтобы проводить Жиля в полет. Анто записал в своем дневнике:

У Жиля были нормальные показания приборов, 15 процентов оборотов в минуту (значительно выше необходимых 12,5 процента), но топливо не воспламенилось. Моторы не запускались. Сердце у нас ушло в пятки. Мы забрали аккумулятор в палатку и подогрели его на примусе, затем накрыли правый двигатель парашютом и приставили к нему примус, пока температура масла в двигателе не поднялась до +20°.

Жиль попробовал снова. Снова 15 процентов оборотов в минуту, но моторы молчат. Тогда мы обратились к другому аккумулятору. Джерри считал, что он запасной, и поэтому не проверил его. Истина обнаружилась скоро – аккумулятор вообще не был заряжен. Мы застряли на широте 80°, что называется, "в пустоте".

Это был вечер отчаяния, так как до нас дошло полное осознание несчастья. Четыре человека были обречены на гибель. Кроме того, критики, по-видимому, получат подтверждение своей правоты – спасать придется теперь и нас. Прошла беспокойная ночь, в течение которой мы пытались разогревать примусом аккумулятор. Мы также подключили в линию нашу крохотную солнечную батарею, чтобы использовать и ее мизерный заряд.

На следующее утро в главном аккумуляторе осталось достаточно заряда, чтобы попробовать еще раз запустить моторы. Мы снова использовали драпировку из парашюта и примусы, чтобы разогреть мотор до 20° С, а затем снова попытались запустить его.

Как и раньше, пропеллер повернулся раз-другой и остановился. Жиль держал включенным зажигание и молча наблюдал за тем, как разряжается аккумулятор. Неожиданно моторы взревели.

Мы пустились в пляс, а затем бросились "сматывать" лагерь. Соединились с Джинни, и она сказала, что южноафриканцы воздерживаются просить нас о помощи сейчас, потому что их босс Ханнес только что сообщил, что напал на следы троих пропавших.

На взлете мы сами оказались на волоске от гибели, потому что были перегружены и находились слишком высоко над уровнем моря, а взлетная полоса была слишком короткой...

Мы неуклюже побежали по снежному полю уже за пределами полосы, которую расчистили, ткнулись в первую застругу, но тут же оторвались от земли. Нам все-таки удалось это.

Поздно вечером 6 декабря Жиль доставил остатки нашего горючего, которого, как мы рассчитывали, хватит, чтобы не доехать всего 100 километров до полюса (не совершая при этом больших обходов). Теперь мы могли проехать без дозаправки 500 километров с полностью загруженными нартами. Жиль, обеспокоенный своими моторами, вылетел прямиком на полюс, надеясь поймать радиомаяк миль за сто до подхода к нему. Когда он прибыл на полюс, пришло еще одно сообщение от Джинни. Теперь пропал сам Ханнес. Трое других находились в поле без укрытия уже шестеро суток, и шансов на их спасение почти не было. Жиль вылетел немедленно в прибрежную зону площадью 150 квадратных километров, где, по его расчетам, находились потерпевшие. По прямой расстояние от полюса до Санаэ равно 2100 километрам, а дальность полета "Оттера" всего 1800 километров. Жиль достиг поисковой зоны на последней капле горючего.

Каким-то шестым чувством, выработанным за семь сезонов работы на крайнем юге, Жиль обнаружил-таки кое-какие следы в нескольких милях юго-западнее базового лагеря Санаэ и вскоре уже пролетал над черневшей внизу кучкой несчастных. Он приземлился рядом с ними. Все трое были еще живы. Метель намела снега в одежду и спальные мешки, этот снег был растоплен теплом тел, а затем обратился в лед по мере того, как люди замерзали. Один из них оказался базовым врачом, он экономно расходовал рационы. Люди промокли насквозь, их организм был обезвожен. Врач потерял 12 килограммов веса, двое других – по семь каждый. Жиль доставил их в Санаэ, заправился и час спустя отыскал и привез Ханнеса.

В Ривингене Джинни приняла хорошие новости. Симон писал:

Джинни вышла из радиохижины впервые за сутки и пошла умыться.

Еще двое суток тяжелейшего труда, и мы вышли за пределы последнего пояса с застругами. После того, как мы достигли широты 85°30', трещины, эти ужасные зубы дракона, остались позади. Поверхность стала заметно улучшаться. А вот погода ухудшилась, и нам дважды приходилось разбивать лагерь в сплошном "молоке". Вот уже трое суток, как я отклоняюсь восточнее, чтобы избежать встречи с еще одной зоной трещин в 180 километрах от полюса. 13 декабря мы начали последний переход курсом 201° по магнитному компасу. Мы двигались в сплошной дымке.

Двое наших нарт разваливались на части, они совсем не похожи на поджарых гончих, какими выглядели всего месяц назад. Все же полозья целы, а платформы, которые держатся только на четырех угловых стойках (из шестнадцати), все еще выдерживают полный груз с помощью доморощенных стропов.

14 декабря, после девяти часов езды в сплошном тумане, я остановился. Милемер отмерил шестьдесят одну милю (около 100 километров). Южный полюс был где-то рядом. Однако ничего не было видно. Подоспел Олли, он был сильно взволнован:

"Примерно с милю назад слева мы проехали хижины".

Подстегнутые этим сообщением, мы с Чарли повернули за ним. Он остановился и указал куда-то. И верно – три черные тени виднелись во мраке.

При более пристальном изучении оказалось, что это флажки примерно полтора метра высотой, вероятнее всего – обыкновенные указатели. Разочарование вскоре сменилось нетерпением. Как-никак, но это все же были первые осязаемые черты ландшафта, каких мы не видели после Ривингена, оставшегося в 1600 километрах к северу. А там, где есть флаги, должны быть и люди. Мы рыскали по округе с час, но так ничего и не обнаружили. Тогда мы разбили лагерь и вышли на связь с радиооператором на Южном полюсе.

"Вы в шести километрах от нас. Видим вас на локаторе. Милости просим".

Он дал нам пеленг, и час спустя прямо перед нами замаячили какие-то силуэты.

В 04.35 15 декабря, примерно на семь недель раньше расписания, мы прибыли на нижнее донышко земного шара.

VIII. От полюса до Эребуса

Природа часто спрятана, иногда преодолена, редко побеждена.

Фрэнсис Бэкон

Американская база на Южном полюсе, в отличие от остальных станций в Антарктиде, защищена от стихии металлическим куполом. Он достаточно велик, чтобы вместить под свои своды восемь сборных хижин с центральным отоплением, и зимой, когда температура падает до -80°С, его внешние двери закрыты. Все это придумано для зимовки дюжины ученых и шести-семи административных работников.

Начальник базы Том Плайлер в свое время служил лейтенантом морской пехоты во Вьетнаме. Приверженец жесткой дисциплины, он придерживался принципа управления людьми прямо противоположного тому, за который держался Ханнес в Санаэ. Что касается моих методов, то, как мне кажется, они лежат где-то посредине или, что скорее всего, видоизменяются в зависимости от характера людей, с которыми я имею дело.

Не желая отправляться на второй этап путешествия (включавший в себя предположительно опасный спуск по леднику Скотта) до тех пор, пока Джинни не оборудует радиоточку на полюсе, я попросил у Тома разрешения остаться "у него" на неделю. К этому времени из Вашингтона его поставили в известность о нашем неминуемом прибытии и, кроме того, согласились, чтобы мы забрали двадцать три бочки авиационного горючего. Остальное – на усмотрение Тома. Итак, мы установили две палатки-шатра метрах в ста от купола и приняли любезное приглашение питаться в столовой базы вместе с ее жителями в обмен на мытье посуды и участие в общих приборках. Это высвобождало кое-кого из штата американцев для более важной работы. Кроме того, Том разрешил мне посещать их врача, у которого было стоматологическое оборудование, и хотя тот никогда не применял его на практике прежде, он отлично справился с делом и положил конец моей зубной боли.

За две недели до нашего появления здесь произошли два весьма неприятных события.

На базе в Мак-Мердо, мозговом центре всех американских станций, самолет "Геркулес" и вертолет вывозили тела 224 погибших – результат аварии новозеландского самолета ДС-10, который врезался в вулкан Эребус. Этот самолет совершал рейс с туристами на борту.

Что касается дела, относящегося к самой базе, то там совершенно случайно недавно сделали важное открытие: канализационная система отводила сливы недостаточно далеко. В итоге в течение ряда лет сточные воды, просачиваясь в лед, "прокопали" под куполом пещеру свыше 30 метров глубиной, на дне которой слоем до 10 метров скопились разные вещества. От этого купол слегка покосился, и излишнее напряжение в крепежных болтах привело к тому, что некоторые из них срезало. В дальнейшем при экстремально низких температурах положение могло стать еще более угрожающим. Думаю, зимовщикам не слишком улыбалась перспектива быть раздавленными обрушившимися металлическими конструкциями либо провалиться в болото с нечистотами.

Том был обладателем черного пояса по карате. По правде говоря, меня особенно не интересовал этот вид спорта, однако он продемонстрировал мне кое-что в крохотном "самодельном" спортивном зале. К счастью, его точно рассчитанные удары, зловещие взмахи ладонью, кулаком и ногой не достигали моего носа, промежности и колен, останавливаясь от них на расстоянии меньшем, чем толщина волоса.

"Ты занимаешься "реслингом"?" – спросил Том, когда я перевел дух.

"Реслингом? Это нечто такое, что проделывают со скотом?"

""Негатив". Арм-реслинг – это турецкая борьба. Мы пользуемся этими матами для дзюдо".

"Ах, реслинг! Нет, никогда. Если не считать случаев, когда пытаюсь отобрать у жены ключ от автомобиля".

"Ну что ж, – сказал Том, – ты подходишь мне по комплекции – приходи вечером, когда помоешь посуду".

Это было занимательно. Мне даже удалось заставить Тома вскрикнуть от боли, применив обычный, принятый в британской армии захват, который вывел из строя его руку на целый вечер, но не раньше того, как он чуть было не выдавил у меня кишки "калифорнийскими ножницами", а мою шею едва не вырвал с корнем экс-чемпион колледжа, который в данный момент подвизался в роли местного инструктора.

В интересах будущего путешествия я воздержался от дальнейших матчей по борьбе и ограничил свою активную деятельность мытьем посуды в столовой у раковин из нержавеющей стали.

Под ледяным полом купола змеился длинный туннель, где проходили трубопровод и электрические кабели. С годами там образовывалось все большее количество льда от всевозможных протечек и утечек, и лед забивал пешеходные дорожки. Однажды я даже сопровождал Тома и двух "полевых рабочих" (один из них в прошлом пилот Б-52) на уборку льда. Мы были вооружены ледорубами и мешками для выноса осколков. По дороге Том показал мне вертикальную вентиляционную шахту.

"Один наш повар попытался выбрать снег оттуда. Произошел обвал, и его задавило насмерть".

К счастью, мы занимались колкой льда в горизонтальной шахте, но я начал думать, что жизнь под полярным куполом была намного опасней, чем на открытом ледяном щите. По крайней мере, во время путешествия можно провалиться в трещину, зато нельзя утонуть в собственных нечистотах.

"Нам приходится следить за инфекцией", – предупредил меня Том.

"Но ведь холод убивает микробы".

"Да, но только снаружи. Кое-кто из наших ученых проводит весь год в хижинах с центральным отоплением либо здесь, либо на базе Мак-Мердо. Ты говоришь, твоя жена собирается привезти с собой собаку. Ей придется оставаться там, в палатке, потому что здесь существует непреложное правило: "Никаких животных на полюсе". Так что даже не рассчитывай, что я сделаю для вас исключение".

"Пес чувствует себя отлично и в палатке. У него длинная шерсть".

"Отлично, – сказал Том, – и вот еще что. Опасайтесь замороженных микробов. Они действительно вирулентны здесь, и мы не можем допустить, особенно в летнее время, чтобы ученые теряли драгоценное время из-за болезни. Говорят, что там, в Вашингтоне, вкладывают миллион долларов, чтобы продержать здесь одного ученого в течение года".

Он объяснил мне один из превентивных методов. Когда на Мак-Мердо появляется новичок, ему выдают специальный, пропитанный парами йода носовой платок, вернее, набор из трех платков: один, чтобы сморкаться, другой – подтирать нос, третий – вытирать руки. По доллару за платок– выходит три доллара за то, чтобы высморкаться.

Ближайшие соседи этой полюсной станции – русские, они в 1150 километрах отсюда на станции "Восток". Они держат мировой рекорд по самой низкой температуре – почти -90°С. Кое-кто из американских ученых вот-вот вылетит туда в порядке обмена визитами, и даже принимаются заказы на "покупки". Выработана особая бартерная система:

- 1 бутылка русской водки – 1 бутылка американской водки

- 1 русская кожаная шапка или сапоги – 1 кассетник

- 1 полный комплект кожаной одежды – 1 пара джинсов или калькулятор.

Так как у нас не было ни водки, ни джинсов или калькуляторов, мы не стали участвовать в сделке.

В Ривингене Джинни и Симон упаковали ценное оборудование и снаряжение, которое понадобится нам в Северном полушарии, и передали все это Жилю для доставки в Санаэ, где Анто рассовал все по ящикам и составил список, то же он проделал и со своими вещами.

К концу весны там ждали южноафриканское судно; оно собиралось забрать Ханнеса и остальных. Дэвид Мейсон тоже должен был прийти с тем судном, чтобы помочь Анто отгрузить наше снаряжение. Оба они возвращались в Лондон, чтобы через несколько месяцев после осмотра, ремонта и переупаковки отправить все это в различные пункты Арктики.

Завершив последний грузовой рейс в Санаэ, Жиль решил взять Анто и Джерри в увеселительную прогулку на русскую базу "Новолазаревская" (это примерно в 500 километрах к востоку на побережье), где еще не побывал никто, кроме советских. Наши полетели без предупреждения, прихватив с собой изрядное количество южноафриканского вина и шоколада "Кэдбери", к большой радости обитателей станции, где все были русскими, если не считать четырех немцев из Восточной Германии, работавших переводчиками.

Немедленно был организован банкет, и начались двенадцатичасовые посиделки с выпивкой. Неограниченное количество русского шампанского, водки и какой-то жидкости, похожей на бренди, но пахнущей ракетным топливом, лилось рекой. Глоточки и пригубливание не одобрялись, хотя наступали и короткие перерывы, во время которых поглощались ужасного вида советские корнишоны.

Немцы без устали переводили спичи, добрые пожелания, которые потрясли аполитический статус Антарктиды. Бесконечные тосты поднимались за всех людей в Британии, СССР, Антарктике и вообще за все на свете. Джерри особенно нажимал на ракетное топливо, но Жиль объяснил, что, как пилот, никогда не принимает перед полетом. Это, кажется, изумило русских, и они заявили, что вообще не понимают тех, кто летает в Антарктике и не пьет.

Анто, человек слишком деликатный, чтобы признаться, что он вообще редко пьет, продолжал поглощать подносимые ему порции ракетного топлива, сливая при этом каждую вторую в свой брезентовый сапог. Поэтому всякий раз, когда он поднимался на ноги, слышался какой-то слякотный звук, который, однако, тонул в гуле голосов пирующих. На следующий день Анто сильно страдал от чего-то очень схожего с болезнью ног, распространенной в 1-ю мировую войну и известной под названием "траншейная стопа".

Когда веселье прошло, начальник базы Игорь Антонович отвел Жиля в сторонку и от души поблагодарил за визит.

"Вы первый иностранец здесь. Теперь "Новолазаревская" превратилась в международный аэропорт. Мы очень благодарны вам".

С помощью русских Жиль и Анто смогли погрузить Джерри на самолет, а затем все трое в русских медвежьих шапках полетели обратно в Санаэ. Там Анто распрощался с летчиками, потому что покидал Антарктиду на южноафриканском ледоколе.

21 декабря Джинни с печалью простилась с картонным лагерем в Ривингене, бывшим ей домом одиннадцать месяцев. Скоро его заметет снегом навсегда.

Втиснувшись в фюзеляж вместе с Симоном и Бози, она, наверное, лишь гадала, сумеет ли Жиль взлететь вообще, потому что количество груза сильно превосходило рекомендованную максимальную нагрузку. Жиль вообще не делал чего-либо, если не был абсолютно уверен в том, что это возможно. При взлете он сильно рисковал хвостовым оперением, но все сошло благополучно, и мы получили последний груз, в котором нуждались на Южном полюсе. Даже статистика достижений Жиля изумительна. Каждый килограмм груза, который он доставил с побережья на Южный полюс, обошелся в тринадцать килограммов горючего. Мой список необходимого нам на Южном полюсе (в основном горючее и питание) составлял 3400 килограммов груза, и для его доставки из Санаэ пришлось израсходовать 230 бочек с горючим (примерно 46 тонн).

Джерри, страстный любитель крикета, привез с собой спортивное снаряжение, и, чтобы отпраздновать прибытие самолета, мы устроили матч неподалеку от купола. Бози, который специализируется на всех играх в мяч, закатил чуть ли не истерику, и местные фотографы-энтузиасты чудесно провели день. Джерри протянул биту одному из американских ученых, который осмотрел ее и спросил: "Какая большая, а что это?"

"Крикетная бита", – сказал Джерри.

"Спасибо, приятель, но у нас дома мы травим сверчков аэрозолем".

Джерри так и не понял – издевается над ним американец или нет, и забрал у него биту.

Теперь, когда вся наша группа собралась на полюсе, я решил ускорить развитие событий. Вторая половина нашего путешествия – это 300 километров до кромки высотного плато, 220-километровый спуск вниз по горной долине, ледник Скотта, почти 1000 километров через шельфовый ледник Росса и далее к берегу моря у пролива Мак-Мердо.

Лет пять я пытался собрать информацию о маршруте на участке спуска и о леднике Скотта, но даже у Полярного научно-исследовательского института имени Скотта данных не было. Казалось, никто так и не побывал там, по крайней мере за последнее десятилетие, хотя я знал, что обстановка там с годами меняется, как на речных перекатах. Карта ледника, составленная по данным аэрофотосъемки, показывает сильно развитые трещины на гребне этого ледника на высоте 2700 метров, там вдоль русла много зон трещин, трещины имеются и у его основания на высоте 150 метров над уровнем моря. Ледник выглядел не слишком заманчиво, с ним следовало обращаться с большой осторожностью. Я планировал на переход через него десять суток, решив, в конце концов, что если мы будем осмотрительны, то преодолеем его.

Одно обстоятельство вызывало особое беспокойство – как отыскать на месте гребень ледника, находящийся в 300 километрах от полюса. Одно дело – использовать солнечный компас на протяжении 1900 километров, чтобы достичь Южного полюса, совсем другое – отыскать гору или какую-нибудь приметную часть ледникового ландшафта, путешествуя от полюса, когда придется двигаться по наклонной поверхности поперек направления на южный магнитный полюс. Олли заметил: "Я был просто поражен тем, что мы сумели определять направление так точно. Когда мы прибыли на место в сплошном "молоке", оказалось, что не дошли всего три с половиной мили. При хорошей видимости мы легко бы заметили полюс. Однако меня беспокоит следующая фаза путешествия. Путь до базы Скотта будет гораздо труднее и намного опасней".

Я решил покинуть полюс, как только Джинни приготовит свою аппаратуру к действию, потому что каждый день задержки увеличивал степень опасности впереди. Мосты через трещины, уже ослабленные, скоро подтают, а кое-где их уже нет.

Под куполом шли активные приготовления к празднику Рождества, потому что до этого дня оставалось всего трое суток. Чарли и Олли блаженствовали, они подружились со многими американцами. Было очень здорово побыть еще с Джинни, и я испытывал сильное искушение задержаться до Рождества. Джинни не пыталась остановить меня, хотя, как и остальные, опасалась ледника Скотта.

"Кроме того, – сказала она, слабо улыбнувшись, – пожалуй, стоит отделаться от послепраздничного мытья посуды".

Поэтому мы приготовились выступить на следующий день, 23 декабря. С болью в сердце я размышлял о капитане Скотте. Он ушел с полюса шестьдесят девять лет назад, 17 января, слишком поздно даже для летнего времени, чтобы быть уверенным в безопасности. "Все надежды побоку, – писал он, – это будет мучительное возвращение".

На следующее утро меня задержали неожиданные переговоры, пришлось отослать много радиограмм, поэтому я не успел собрать личные вещи и в результате совершил существенную ошибку для навигатора – не прорепетировал в уме свое штурманское задание на предстоящий день, не запечатлел в мозгу нужные азимуты солнца по ручным часам. Этому не было оправдания, потому что видимость была отличная – ясное небо и солнце.

Том Плайлер и окоченевшая группа фотографов-любителей топтались у международной аллеи флагов, отмечающих точное местоположение географического Южного полюса. Я быстро пристегнул рюкзак, поцеловал Джинни и пошел на север. Все направления здесь вели на север, и я прицелился на взлетно-посадочную полосу, совсем забыв, что неделю назад прибыл сюда как раз с этой стороны.

Осознав вскоре свою ошибку, я решил блефануть – совершить "разворот" через левое плечо, чтобы лечь на правильный курс, когда мы окажемся за пределами видимости купола, надеясь, что никто из полярников не заметит этого. В случае удачи они все кинутся обратно в тепло под укрытие теплого купола, чтобы отогреть замерзшие на камерах пальцы, как только мы выйдем из зоны действия их камер.

Но я забыл о Жиле. Вскочив на трактор, он бросился в погоню, чтобы сообщить нам, что мы двинулись обратно в Санаэ. Он летал над полюсом много раз при любой погоде и был не тем человеком, которого легко обмануть.

Я поблагодарил его, но продолжал выполнять "вираж". Отойдя мили на три, я остановился и сверился с картой. Примерно в 300 километрах от нас, на верхней кромке ледника Скотта, одиноко торчал зазубренный пик Хоу. Как подсказывали мне математические расчеты, магнитный пеленг на него был 261°, поэтому истинный "меридиан подхода" равнялся 147° з.д.; он должен был находиться строго под солнцем в 21 час 44 минуты по гринвичскому времени.

Однако фактически солнце прошло этот меридиан с час назад. Поэтому пришлось держать направление вдоль 132° з.д. Я сказал об этом Олли и Чарли, которые были счастливы беззаботно двигаться в любом направлении так, как делали это на пути к полюсу. Даже Олли, блестящий математик, не заметил ошибки, поэтому я продолжал держать 261° по магнитному компасу. Поэтому, какую бы поправку я ни взял, все равно мы вышли бы западнее горы, а как только достигнем кромки плато и гора не будет видна, то резкий поворот вправо теоретически приведет нас прямо к ней. С тяжелым сердцем, бросая частые укоризненные взгляды на солнце, будто именно оно было виновато в моих сомнениях, я продолжал следовать курсом 261°.

В пять часов вечера, в день Рождества, я остановился на небольшом подъеме и заметил впереди черную точку. Это была вершина Хоу – первый природный ориентир после 1600 километров пути, великолепный рождественский подарок, какого можно было только пожелать. В ту ночь Олли завершил очередное бурение ледовой коры и заменил форсунки в карбюраторах "скиду", чтобы приготовиться к спуску с ледника. На следующий день нас охватило волнение. Я ощущал эту атмосферу нервозности и полагаю, что не лучше чувствовали себя и другие.

Наша аэрофотокарта отчетливо указывала на большое количество трещин. Словно оспины, они покрывали собой всю площадь ледниковой долины. Было немного смысла в том, чтобы заранее прокладывать зигзагообразный маршрут в обход зоны трещин, потому что на пути неизбежно встретятся трещины, не обозначенные на карте (т. е. еще более опасные для нас), которые, по мнению составителя карты, были недостойны обозначения на этой карте; впрочем, они могли просто не проявляться при аэрофотосъемке. Так что лучше уж править навстречу явным опасностям, неустанно сверять пеленги на тот случай, если нас неожиданно накроет "молоком".

Появление серии выпуклостей, идущих с запада на восток, объявило о появлении первых признаков "возмущения" ледяной поверхности. Мы задерживали дыхание, когда проходили по мостам над огромными трещинами, но не стоило излишне беспокоиться, так как эти монстры были накрыты довольно надежно мостами, которые легко выдерживали наш вес. Это были еще цветочки – узкие трещины от одного до шести метров в ширину, однако не менее глубокие, чем трещины-убийцы, к которым мы подошли примерно в полдень.

В тот день мы узнали, что такое при -30°С обливаться потом от страха, который словно сидит в печенках и ползет по позвоночнику.

Оливер насчитал сорок трещин, которые мы пересекли за каких-то двадцать минут. Он шел последним и все еще буксировал двое нарт; мои старые нарты давным-давно сломались и были брошены, а нарты Чарли приказали долго жить на полюсе.

Всякий раз, когда я пересекал относительно слабый мост, мои нарты нередко проваливались, разрушая путь остальным. Чарли, разумеется, предвидел это, и тут же отворачивал, стоило показаться зеленому шраму провала; он называл это "бомбовой воронкой". За ним тоже оставались "пещеры" по соседству с моей "воронкой", и это оставляло для Олли еще меньше выбора, особенно там, где сохранялся очень узкий снежный проход. Странной формы ледяные торосы или "фурункулы" чередовались с еще более пересеченной местностью и служили как бы зловещими указателями опасности. Однако так было не всегда: кое-где даже подтаявшие склоны выглядели совсем невинно.

К вечеру с восточных впадин приползли волны сплошного тумана. Горный хребет Ла-Горс, к которому мы направлялись по магнитному азимуту 244°, скрылся из виду. Вскоре я совсем "ослеп", а мы находились как раз посреди пояса "фурункулов" в зоне трещин восточнее горы Маунт-Ёли, поэтому я понял, что лучше остановиться и разбить лагерь. Я опробовал окрестности ледорубом, затем Чарли страховал меня на длинной веревке, пока я не расчистил короткую взлетно-посадочную полосу и площадку для палатки. Трещины, словно вены, бежали всюду, и каждый из нас время от времени проваливался по колени. Мы называли их "костедробилками", и несколько таких трещин проходили поперек взлетно-посадочной полосы. Так как туман окутывал нас всю ночь, Жиль не появился.

Утром поднялся устойчивый, до тридцати узлов (более 15 м/сек) ветер с плато. Желая найти более безопасное место для Жиля, который должен был доставить нам горючее, я решил выступить, несмотря на полное отсутствие видимости. Оглядываясь назад, можно сказать, что я не проявил здравого смысла. Передвигаться по весьма пересеченной местности, не имея возможности обнаружить западни даже у себя под ногами, было глупо. Мотивом было желание просто двигаться вперед, ведь и так было хорошо известно, что эти ледники славятся туманами, которые продолжаются целые сутки и даже недели. Дожидаться хорошей видимости означало списать немалую часть драгоценного времени. Когда мне все же стало казаться, что я поступил опрометчиво, Чарли послужил для меня отличным барометром. Обычно он выказывал свое неодобрение просто сменой настроения и при этом не произносил ни слова. Конечно, он делился своими соображениями с Олли, но только не со мной, хотя отлично знал, что я догадываюсь о его негативном отношении к моему решению.

Запись из дневника Олли: "Чарли очень сердится, потому что считает, что нам нужно было остаться в палатке, а не мотаться в "молоке" по полю с трещинами. Просто Рэн хотел найти лучшее место для полосы".

По счастливой случайности "молоко" рассосалось через час после выступления. Это было весьма кстати, потому что наш кошмарный путь вел вниз по длинному синему коридору, который извивался, понижаясь, а потом закончился тупиком – шестиметровым ледяным "пузырем". Со всех сторон нас окружали, по-видимому, бездонные трещины, поэтому мы поехали назад по собственным следам до ответвления коридора и попытались пробиться снова. Этот лабиринт, ограниченный со всех сторон скрытыми западнями, в конце концов отпустил нас, потрясенных увиденным, но целых и невредимых, всего в пяти милях от хребта Гарднер. В бинокль мы увидели снежные склоны, которые южнее этого скалистого хребта казались плавными и надежными.

Сразу после полудня мы достигли подножия хребта и разбили лагерь рядом с предполагаемой взлетно-посадочной полосой. Пейзаж к востоку и югу был весьма впечатляющим. Утесы головокружительной высоты маячили перед нами в морозной дымке, как призраки, однако их вершины были увенчаны тем золотистым светом, который наблюдается только в полярных областях, где над обширными снежными полями, утопившими под собой всю землю, воздух особенно чист.

Скалы, сложенные мелкозернистыми вулканическими породами с мощными жилами пегматита, отражали солнечные лучи и имели вид помпезный и величественный. Верхние отложения, состоящие из песчаника и сланца, были прослоены полосами лигнита, где просматривались окаменевшие стебли древних растений. Ниже, в затененных моренах, виднелись окаменевшие древесные стволы до полуметра в диаметре – свидетельство о некогда теплом климате. Редкие пятна лишайника, самого южного растения в мире, лежали на полярном граните.

Это Богом забытое место, свидетель прошедших тысячелетий, казалось, хотело сказать, что наши суетные дела – всего лишь мгновение в вечности. Мои мысли блуждали, и я не мешал им. Было совсем неплохо немного расслабиться после долго сдерживаемого глубокого стресса, который мы испытали в верхней части ледника. Однако спуск еще на 1800 метров, где наверняка подстерегали неприятности, ожидал нас впереди.

Жиль вместе с Джинни прибыл с полюса. Мы забрали двадцать четыре полные канистры, отдав пустые. Затем они облетели ледник, чтобы разведать опасные зоны. Жиль был осторожен и, конечно, не увидел всего, зато был точен в описании препятствий и дал несколько дельных советов. Я отметил карандашом на карте как можно подробнее места расположения трещин, которые он передал мне по радио. Позднее я узнал, что, не желая беспокоить Джинни и обескураживать нас, он решил не расписывать в слишком мрачных красках все то, что увидел на самом деле.

По мере того, как ледник сужался, устремляясь потоком вниз между чередующимися горными хребтами, к нему подключались ледовые притоки из многочисленных боковых долин. Места слияния с основным боковых ледников представляли собой зоны сильно изломанного льда, преодоление которых вызывало у нас громадные трудности. Там, где лед был стиснут голыми скалами и протискивался сквозь узкие проходы, нам тоже было нелегко. Одно такое дефиле, тянувшееся миль пять, было, по мнению Жиля, непроходимо. Он предложил нам свернуть в боковую долину через выпирающий горбом проход, который, по его словам, "выглядел прилично".

После этого полета экипаж самолета и базовая группа ушли с полюса, чтобы совершить долгий перелет на базу Скотта в проливе Мак-Мердо – на последнюю радиоточку Джинни в Антарктиде.

Рано утром 28 декабря, в сплошном "молоке", при порывистом ветре до сорока узлов (примерно 20 м/сек), мы обогнули восточный склон хребта Гарднер и ехали километров двадцать вдоль ледника Клайн к пробивающимся сквозь туман очертаниям Дэвис-Хиллз. Здесь ледники Скотта и Клайн сталкиваются с безмолвной, но яростной силой, создающей на протяжении нескольких миль сверкающий хаос.

Природа сама не знает, уходит ли она здесь или приходит, – таково было впечатление Олли при виде этого впечатляющего зрелища, где природа выставляла себя словно напоказ. Мы осторожно крались по относительно ровному льду рядом с мореной до тех пор, пока морены, ледовые бугры и трещины восточнее нас не слились с таковыми на главном потоке ледника Скотта.

Желая отсрочить момент истины, я остановился, не доходя нескольких метров до первого снежного моста, трехметровой полосы желтоватого осевшего снега, и развернул свою тщательно размеченную карту. Мои кожаные рукавицы были сильно изношены и потерты до блеска от постоянного использования. Мощный ветер, поднявшийся с утра, подметал лощину и заодно вырвал у меня карту из рук. Она зацепилась за камень, и я прыгнул за ней. Страховочная веревка туго натянулась одним рывком, и я упал на спину. Драгоценная карта упорхнула вдаль, как осенний листок. Я попытался впопыхах запустить двигатель, но обращаться так со "скиду" – ошибка. Свечи не сработали. Карта была потеряна. Комментарий Жиля хранился теперь только в моей голове. К счастью, я всегда возил запасные карты и навигационные инструменты на вторых нартах. Чарли достал их, и я восстановил предложенный Жилем маршрут, который проходил вдоль изогнутого гребня – линии разграничения между двумя сходящимися узкими ледяными потоками. Мы последовали этим путем, благодаря судьбу за то, что не оказались ни правее, ни левее, потому что густые тени огромных трещин виднелись по сторонам, напоминая темные полосы на шкуре тигра.

Километра через два поле с трещинами закончилось. Затем постепенно мы повернули на северо-восток, и ледник Скотта отступил, чтобы развернуть перед нами захватывающую панораму гор, ледника, ледяных полей и необъятного неба. Мир словно зарождался у наших ног, простираясь метров на 600 вниз до самого горизонта, где наше "шоссе" скрывалось между скалами горы Уолш и пиками Органная труба. Все еще придерживаясь середины ледника, мы прошли за хорошее время миль тридцать, пока в непосредственной близости от горы Денауро под нами не обвалилась целая серия подтаявших снежных мостов. Все мы пережили сильный шок. Как обычно, Олли, едущему в хвосте, пришлось весьма туго. У меня не нашлось времени, чтобы выразить свои соболезнования, потому что очень скоро мне предстояло обнаружить долину, открывавшую доступ к рекомендованному Жилем обходу.

Не доезжая четырех миль до дефиле между горой Гардинер и горой Рассел, я остановился, чтобы проверить сведения Жиля с помощью бинокля. Лед между угрожающими скалами впереди был накрыт тенью, но, тем не менее, я сумел разглядеть, что там царил хаос. Это напомнило мне разведку порогов на реках в Британской Колумбии, только там не было возможности для обхода, а здесь мы надеялись перехитрить ледяные челюсти, поджидавшие нас впереди, скользнув вбок в горы.

Не успели мы свернуть на левый фланг ледника, как под нартами Чарли обрушился широкий снежный мост. Я видел, как Олли старался выудить подвешенный над пропастью груз, но не сделал в их сторону ни шага назад по опасным следам, дожидаясь, пока в этом не возникнет абсолютной необходимости; я просто остался сидеть там, где был, и наблюдал за ними до тех пор, пока они не вернулись на маршрут. Мы поднялись более чем на 30 метров к широкому горному проходу, где ветер продувал насквозь нашу одежду и раскручивал снежные вихри на поверхности гранитной крепости горы Рассел и его старшей сестры-близнеца Гардинер. К западу от нас виднелась компания зазубренных первобытных пиков, которые словно копья пронзали небо; они словно хвастались нам необъятностью своих закованных в ледяной панцирь торсов. Вокруг, словно змеи, извивались реки льда, своими названиями напоминая о героической эпохе полярных исследований: Амундсен, Аксель Хейберг и ледник Дьявола.

С этого перевала мы поднялись еще выше к северу, пока, в конце концов, не вошли в крутую долину, ведущую обратно к леднику Скотта. Чарли, который всегда следил за тем, чтобы не выдавать эмоций ни по какому поводу, написал:

От такого спуска на голове шевелились волосы. Слишком круто для нарт, которые старались забежать впереди "скиду", иногда дергая мотонарты в сторону и даже назад на широких подтаявших снежных мостах. Некоторые мосты были изъедены трещинами, по-видимому, они были готовы обрушиться по малейшему поводу, как перезревшие яблоки на дереве. Сумеем ли мы спуститься, знает только Бог. Мы расположились лагерем на синем льду.

Я не хотел останавливаться, однако гребень сжатия и трещины блокировали нижнюю часть долины поперек от одной стены утесов до другой. Мы ехали почти четырнадцать часов и покрыли расстояние, которое планировали на пять суток. Единственный способ выбраться из долины – продвинуться вперед, чтобы выйти на ледник Скотта. Если мы собирались выспаться на надежной поверхности, так это можно было сделать только здесь, на темно-синем отполированном льду выше области сжатия. Вокруг валялись вмерзшие в лед камни, результат камнепадов, а ветер выл в созданной природой трубе, но мы очень устали и спали крепко.

На следующее утро мы пили кофе молча, предчувствуя опасность. Ветер стих, стало теплее. С плоского края нашей лагерной площадки на синем льду мы двинулись по крутому склону, "скиду" буксовали, нарты выходили из-под контроля, мы то и дело нажимали на тормоза. Преодолев последний склон, я направился к подножию горы Гардинер, надеясь обойти ледопад. Однако выхода не было. Склон горы Рассел казался непроходимым, поэтому мы рывками въехали в сам ледопад. В одном месте подтаявшая, напоминавшая изъеденную червями доску, стена словно раскололась надвое, и узкий, напоминающий коридор, проход вывел нас к главному руслу ледника.

Гуськом мы осторожно миновали это место, и тогда-то начались настоящие игры. Что за день! Вечером Ол записал: "Слава Богу, что с этим покончено; никогда в жизни не испытывал ничего подобного!"

Повсюду был сверкающий лед, гладкий как стекло, почти непроходимый для машин на резиновых траках. С нашим сцеплением было трудно делать неожиданные повороты и лавировать между трещинами. Однажды двое нарт Олли упали разом в разные трещины, заставив его "скиду" внезапно остановиться чуть ли не на краю третьей. В одном особенно опасном месте трещины чередовались в среднем через два метра, и две трети их были вообще без мостов. Другие же мосты настолько подтаяли, что могли выдержать только одни нарты, да и то пришлось протаскивать их на большой скорости.

Из дневника Чарли:

Спуск был кошмаром, который я далее не берусь описывать. Кое-кто подумает, что нам далось это легко, потому что, в общем-то, мы спустились быстро. Все, что я могу сказать, – пускай попробуют сами. Рэн и Ол были напуганы не менее моего, хотя и не признаются в этом. Вот почему Рэн ехал вперед час за часом без остановок. Ол петлял из стороны в сторону, стараясь избежать худшего. Ему не слишком-то удавалось это, и на одном из верхних уступов мы очутились в самой середине главной зоны сжатия. Огромные глыбы льда и синие ледяные купола парили над нашими головами, покуда мы скользили по лабиринту потрескавшихся коридоров; нас словно загнали в ловушку. Мои нарты преодолели по диагонали трещину шириной метра два с половиной и провалились на мосту. Траки царапали лед, "скиду" вело вбок, и нарты стали скрываться из виду. Мне повезло. Кучка рассыпчатого белого снега позволила тракам снова зацепиться – и я сделал рывок вперед. Нарты вырвались наверх и, наконец, перевалили через кромку трещины...

Я мог бы рассказать о сотне и даже более таких случаев во время спуска. Каждый из нас мог бы сделать это – но зачем? Те, кто не побывал здесь, кто не испытал смертельного страха, когда снег проседает под тобой, кто не видел ряд за рядом синеватые тени трещин на огромном поле, кто не преодолевал их час за часом, тот не может представить себе, что это такое.

Может быть, появись мы там раньше, было бы больше снега и все складывалось намного удачней.

В одном месте пришлось пересечь с запада на восток склон ледника, потому что иного пути не было, т. е. мы ехали параллельно линиям трещин, и малейшая неосторожность могла привести к тому, что "скиду" и нарты полетят вниз. В таком случае спасения не было. В конце концов, мы завершили этот переход вдоль воображаемой линии, между пиками Кокс и западной оконечностью пиков Органной трубы. Это было последнее кошмарное нагромождение льда к юго-западу от горы Занук – серии вздыбленных ледяных волн, похожих на зыбь в Южном океане. Промеж каждого закругленного гребня были складки-карманы с предательскими швами трещин. Олли пришлось особенно тяжело. Потом пошли отдельные трещины до двадцати метров шириной, однако между ними было достаточно большое расстояние, и мы могли собраться с мыслями.

Тянулись часы, но особенности здешнего пейзажа не торопились исчезать: странной формы валуны, унесенные льдом на много километров от места камнепада, мощный приток ледника Албанус, склоны с застругами ниже горы Сталман и, наконец, обнаженные скалы на пути к мысу Дурхам, за которым не было уже ничего, кроме Тихого океана. Мы прибыли на шельфовый ледник Росса.

Уставшие как собаки, мы расположились лагерем на высоте всего 150 метров над уровнем моря и там провели день, занимаясь ремонтом, переупаковкой, а для Олли подошло время очередного бурения.

В последний день 1980 года мы двинулись точно на север, чтобы совершить 80-километровый переход прочь от трещин у подножия ледников. Лед был превосходным для езды, однако его подтаявшая поверхность сильно затрудняла дело, когда нужно было сдвинуть нарты с места. Снег, разбрасываемый в стороны нашими "скиду", попадал на одежду, и солнце растапливало его, потому что температура воздуха поднялась до +1°С.

Лицевые маски и свитеры были уже не нужны. Жизнь стала комфортной и свободной. Продолжая следовать в северном направлении, я отвернул влево и лег на 183° по магнитному компасу, на тот курс, которого мы придерживались уже девять суток. Я считал, что так мы избежим встречи с целым комплексом неприятностей под общим названием трещины Стиархед. Постепенно горы слева от нас скрылись за горизонтом, и на плато не осталось ничего, кроме льда.

Однажды мы попали в "молоко" и задержались на восемь часов. Жиль вылетел с базы Скотта, потому что у нас кончилось горючее.

Жиль: "Сегодня мы с Симоном вылетели в наш последний снабженческий рейс к Рэну. Мы чуть было не отказались от полета из-за встречного ветра. Он дул со скоростью семьдесят узлов, и у нас ушло пять часов на то, чтобы пролететь 670 километров, а обратно – всего два часа, поэтому не стоит жаловаться".

На пятые сутки мы проделали семьдесят пять морских миль за десять часов. Сияние солнца было весьма интенсивным, и я правил на штормовые облака, которые были к западу от нас. Затем мы разбили лагерь. Олли заснул во время бурения, а Чарли – за приготовлением пищи.

На седьмой день мы пересекли меридиан 180°, который в этой точке служит Международной демаркационной линией времени. Суточная скорость увеличилась – мы стали проходить по 91 морской мили (168,5 км), расходуя всего по галлону бензина на каждые восемь миль (или около 31 литра на 100 километров).

На девятый день, несмотря на состояние атмосферы, близкой к "молоку", мы проехали сто морских миль, столько же на десятый день, и в полдень увидели белое грибовидное облако на горизонте чуть правее по курсу: это был Эребус. У подножия этого вулкана высотой 4023 метра находилась наша цель – база Скотта.

Ко времени наступления сумерек в пределах видимости появились два других объекта, получивших известность после экспедиций Скотта и Шеклтона, – полуостров Мина-Блафф и Блэк-айленд (Черный остров).

10 января, проехав 170 километров, преодолев по пути несколько сложных трещин, больших и малых, мы разбили лагерь на оконечности острова Уайт. За два часа до подхода к базе Скотта на "скиду" Чарли забарахлил цилиндр. От самого Ривингена Олли тащил за собой запасной двигатель. И вот он все же понадобился. Олли закончил смену двигателя лишь к полуночи.

На следующий день в шесть вечера Роджер Кларк, начальник новозеландской базы, выехал навстречу нам на собачьей упряжке. Он провел нас по морскому льду, распугивая по пути миролюбивых тюленей и пронзительно вопивших чаек-поморников, к мысу Прам, где на берегу моря ютились деревянные домики базы. Вскарабкавшись повыше на скалы, около шестидесяти новозеландцев наблюдали за нашим прибытием, и одинокий волынщик, одетый в килт, заиграл ностальгический мотив "Амейзин грейс".

К нам спустилась Джинни, держа Бози на поводке, дабы уберечь его от скорой расправы местных лаек.

За шестьдесят семь суток мы пересекли Антарктиду, однако вся экспедиция не проделала еще и половины пути как по времени, так и по расстоянию.

IX. На север по другой стороне земли

Раз уж Создатель наделил нас шеей,

то уж наверняка для того, чтобы вертеть ею

и вытягивать ее от любопытства.

Артур Кёстлер

Доброжелатели со всех уголков земного шара засыпали нас поздравительными телеграммами, спеша выразить удовлетворение тем, что мы завершили переход через Антарктиду, в их числе наш патрон, Его Королевское Высочество принц Чарльз, и президент Рейган. В послании нашего полка САС говорилось просто: "На случай, если вы не читаете регулярно "Красную звезду", с лучшими пожеланиями". К сему была приложена вырезка из советской газеты с комментарием по поводу нашего путешествия.

Ант Престон внимательно следил за полярными экспедициями во всех странах, особенно тех, что прилегают к полярным областям. Например, к нам прибыло сообщение с подробным описанием путешествия трех канадцев на лыжах с буксируемыми каждым лыжником фиберглассовыми санями. В ту весну они отправились на Северный полюс, однако на пятые сутки один из них сильно обморозился, и их пришлось эвакуировать. Однако нас больше обеспокоило следующее: американец Уолт Педерсен был готов достичь Южного полюса в начале 1982 года. Полный решимости стать первым человеком в мире, достигшим обоих полюсов "посуху", он целых девятнадцать лет потратил на подготовку к реализации своего замысла. Уолт побывал на Северном полюсе еще в 1968 году, теперь же все шло к тому, что он сумеет побить нас на четыре месяца. Мы же никак не могли ускорить наше путешествие. Самое раннее, когда мы могли оказаться на Северном полюсе, – это апрель 1982 года.

Отбирая снаряжение, необходимое на ближайшее будущее, я подумал, что практически ничего из того, что мы узнали в Антарктиде, неприменимо в сражении с Арктикой. Эти регионы схожи в той же степени, что и сыр с мелом.

На базе Скотта было около двадцати ездовых собак. Каждое лето тренер-каюр следил за тем, чтобы их хорошо содержали и использовали регулярно по назначению. Это была единственная собачья упряжка по эту сторону континента, и у них не было иммунитета от болезней, носителем которых мог оказаться Бози, несмотря на его долгое пребывание на юге. Поэтому тренер, которого все звали "Догго" (Собакко), недвусмысленно дал понять Джинни, что Бози нужно держать как можно дальше от его подопечных.

Подношения наших друзей на Южном полюсе позволили организовать "вечер" с новозеландцами. Мы намеревались пробыть на базе Скотта с месяц в ожидании "Бенджи Би". Хозяева позволили нам питаться вместе с ними и спать на территории базы. Мы разделяли с ними обязанности по базе и отдали им оставшиеся у нас пищевые рационы, хотя не все они были в хорошем состоянии. Симон присоединился к трем инструкторам, в задачу которых входило обучение американцев с базы Мак-Мердо методам выживания.

Работа Жиля и Джерри в Антарктиде была официально отмечена в Британии: Джерри наградили "Знаком Ревущего мыса", а Жиля – "Почетным мечом гильдии пилотов". Они были единственными профессионалами среди нас по опыту и умению. Они работали в Антарктике и раньше многие годы с самыми разными правительственными организациями. Жиль был человеком критического склада, что очень важно для полярного летчика. Позднее его спросили, что он думает по поводу любительской "природы" "Трансглобальной".

Мне кажется, что на ранней стадии, когда мы еще не уехали из Лондона, я действительно сомневался в том, что они добьются успеха. Думаю, что большое значение имеет то обстоятельство, что члены их "наземной" команды не являются профессионалами ни в одном деле. Я имею в виду то, что они сами научились всему: например, Чарли стал готовить, из Олли вышел механик, а из Джинни – хороший радиооператор. Рэн – неплохой лидер, возможно, даже великий, но ему пришлось выучиться навигации. Огромным достоинством этой четверки является то, что все они проявили настойчивость перед лицом тяжелых испытаний, и другие их личные качества не играют тут роли.

Надеюсь, что Жиль понимал также, что наша сила, несмотря на недостаток практического опыта, заключалась в коллективизме. Убери любого из нас – и оставшиеся трое сразу стали бы менее дееспособным организмом. К великому сожалению, мы узнали теперь, что Олли покидает нас. Он не хотел разрушить свой брак и понимал, что нельзя быть одновременно с нами и с Ребеккой.

Однако в Англии кое-кто высказывал предположения, что Ребекка только предлог, что у Олла какие-то другие, более глубокие причины отказаться от продолжения путешествия. Говорили даже, что он якобы боится встречи с Ледовитым океаном. Однако я уверен в том, что, даже если бы это было и так, он никогда не вышел бы из экспедиции по этой причине. Меня самого обуревали подсознательные страхи перед Арктикой, но это не могло заставить нас отказаться от наших намерений после того, как мы пересекли Антарктиду.

Были и другие догадки – мол, между нами и Олли пролегла глубокая трещина раздора, вероятнее всего, именно со мной. Подобные слухи, раз уж они распространились, имеют тенденцию крепнуть с годами, поэтому мне хотелось остановить их, процитировав собственные слова Олли, сказанные им в одном интервью в то время. Американцы из киногруппы спросили его:

"Правда ли, что настроение каждого члена команды в отдельности улучшалось по мере того, как экспедиция продвигалась вперед?"

Олли: "Не думаю, чтобы мы стали счастливее, но уж, конечно, не наоборот. Рэн и Джинни стараются держаться друг друга. В 1976–1977 годах было время, когда мне и Чарли пришлось привыкать к ним... С тех пор мы сотрудничали на основе безоговорочного доверия. Нет, мы не стали счастливее, мы просто всегда были счастливы".

Собеседник: "Вы и Чарли обладаете ярко выраженным чувством юмора. А как с Рэном? У него есть чувство юмора?"

Олли: "Мы с Чарли оба шутники и, как мне кажется, тем самым отражаем более светлые аспекты экспедиции. У Рэна больше забот. Я думаю, его чувство из другого теста. Думаю, что он такой руководитель, о каком можно только мечтать в экспедиции. Он планирует все до мельчайших деталей, с ним очень легко работать, но, если хотите знать, у нас нет той атмосферы, когда лидер противопоставлен остальным. Мы словно одна семья. Я и в самом деле не пошел бы ни с кем другим".

Собеседник: "И теперь вы все же уходите?"

Олли: "Думаю, что двоим будет лучше. На двоих нужно меньше снаряжения, и двое выполняют любую работу значительно быстрее троих".

Тем не менее, от Исполнительного комитета пришла радиограмма, в которой говорилось, что делегация в составе председателя Эдмунда Ирвинга, сэра Вивиана Фукса и Майка Уингейта Грея собирается вылететь в Новую Зеландию, чтобы убедиться в том, что вопрос о замене Олли тщательно обдуман. Они были решительно настроены против того, чтобы Арктику пересекали только двое.

19 января "Бенджамин Боуринг" вышел на связь с Джинни. Судно находилось в семи милях от нас в тяжелом паковом льду. Симон вскарабкался на Обсервейшн-Хилл с камерой в руках, а мы вчетвером отправились мимо деревянных строений базы на мыс Хат. Было нетрудно вообразить те чувства, которые испытывали пионеры тех далеких дней, когда высокие мачты их кораблей появлялись на этом же горизонте. Они неделями держали наблюдателей на Обсервейшн-Хилл, чтобы те просматривали северные границы залива Мак-Мердо. Когда наше суденышко входило в бухту, я гадал – все ли наши друзья остались на борту после года изнурительной чартерной работы в Южном океане.

Наконец "Бенджи Би" проскользнул между ледяными полями под хижиной Скотта, и мелодия "Земля надежды и славы" полилась из громкоговорителей судна. Две части экспедиции сливались вместе после годовой разлуки. Далеко не у всех глаза остались сухими, а вскоре сухими были далеко не все глотки. На борту был Брин Кемпбелл из "Обсервер", а также новая киногруппа. Мы совершили с ними несколько вылазок к подножию Эребуса прежде, чем навсегда покинули Антарктиду.

"Бенджи Би" стоял на якоре неподалеку от мыса Эванс – там, где когда-то была главная стоянка капитана Скотта. Мы сошли на берег и осмотрели хижину, из которой капитан Скотт и его четыре избранных спутника совершили свое последнее путешествие. Это место тщательно сохранялось новозеландцами, приходившими сюда с базы Скотта, поэтому оно выглядело точно так же, как и семьдесят лет назад: на крюках висела сбруя для пони, в лаборатории – бутылки викторианской эпохи для химических реактивов, пол в прихожей весь в пятнах ворвани. На гранитном холме над хижиной устроилась колония пингвинов, они хлопали крылышками и расхаживали с важным видом в своих фраках. Мне кажется, что в тот миг мы ощущали родство со своими усопшими соотечественниками – те давно завершили свои земные дела, мы же были только на полпути.

На "Бенджи Би" мы узнали, что месяца полтора назад, в этих самых водах, при сжатии пакового льда раздавило 2500-тонное германское научно-исследовательское судно "Готланд- II", имевшее, как и мы, ледовое подкрепление корпуса. К счастью, его палубным грузом были пять вертолетов, и все пилоты были на месте. Всех людей, бывших на судне, перевезли по воздуху на ближайший остров, а потом – на береговую базу. Наш шкипер Лес Девис, который принял судно у адмирала Отто Штайнера, отметил такую фразу из сообщения Ллойда: "Судно отвечало всем требованиям ледового плавания, а весь командный состав имел опыт работы в условиях Антарктики". Лес знал, что паковый лед в Арктике вдвое опаснее, чем в здешних водах, так как в Северном полушарии лед толще и прочнее, а отдельные плавающие поля гораздо крупнее. Так что время настоящих испытаний для нашего судна еще не настало.

23 февраля нас валяло с борта на борт, когда нашим глазам открылся массивный остров Кэмпбелла, окутанный облаками. Вскоре мы оказались в укрытии его длинной естественной гавани, окруженной зелеными холмами. Четырнадцать месяцев мы не видели ни травинки, и этот отдаленный, но плодородный остров явился для нас восхитительным зрелищем. Он напомнил наши Гебриды.

Около десятка новозеландских ученых работали на базе, расположенной у входа в фьорд. Нас приняли очень радушно. Если верить словам начальника базы, мы оказались первым судном под британским флагом, зашедшим сюда после 1945 года, когда здесь завели регистрацию прибывающих судов. Он попросил своих людей показать нам остров. Сначала – колонию морских львов, игравших на опоясанном скалами берегу бухты, затем – морских слонов, валявшихся в каких-то зловонных логовах, откуда они выставляли свои безобразные головы, издавая оглушительный рев. Вокруг были заболоченные торфяники и заросли бурых водорослей, а на высоком холме с отвесными скалами у подножия мы послушали глухое постукивание клювов таких редких птиц, как королевские альбатросы, которые высиживали яйца величиной с крикетный мяч.

Мы оставили остров Кэмпбелла в тот же день и взяли курс на Литлтон в Новой Зеландии. По пути в Арктику, туда, где судно высадит ледовую группу в устье реки Юкон в Беринговом море, мы собирались задержаться в Новой Зеландии для осмотра корпуса судна и проведения выставки, а затем – в Сиднее, Лос-Анджелесе и Ванкувере. Так как мы не могли рассчитывать на то, что до середины июня река Юкон очистится ото льда, а Северо-западный проход – до последних чисел июля, нам не следовало торопиться.

К этому времени Анто влюбился в нашего кока – крошку Джилл – и собрался жениться на ней. Его дневник рассказывает о перипетиях этой любви, обо всем плохом и хорошем:

Джилл вне себя от ярости и вся в слезах: на камбузе грохочут сковородки и кастрюли. На палубе в кают-компании пролитое молоко и кофе, в кладовой битая посуда, на столах грязные скатерти, смоченные водой, чтобы не скользили тарелки; все в грязных жирных пятнах.

Большинство новозеландских научных сотрудников, которых мы приняли на борт на базе Скотта, завершили свои работы вдоль побережья Земли Виктории к северо-западу от пролива Мак-Мердо: геофизические исследования земной поверхности и сбор образцов грунта со дна океана. А вот наши собственные океанографы Крис и Лесли все еще возятся с планктонными тралами. Они пришли в восторг, когда поймали один из видов моллюсков намного южнее, чем это делалось до сих пор. Два зоолога из Новой Зеландии большую часть времени проводили на мостике, занимаясь опознаванием птиц и млекопитающих.

Хотя работа в трюме номер два была теперь шуткой по сравнению с теми днями, когда на подходе к Антарктиде половину забитого грузами пространства занимали секции наших картонных хижин, научные работники закрепили в центре трюма импровизированную лабораторию, поэтому нашему пассажиру Эшу Джонстону и мне приходилось быть все время начеку, чтобы избежать кастрирования острыми углами ящиков или удушения крепежными стропами всякий раз, когда при сильном крене мы спотыкались на этой груде (едва освещенной) снаряжения. Мерзкий запах макрели почти улетучился.

По вечерам люди собирались в салоне или забивались к кому-нибудь в каюту, чтобы обсудить все, что произошло с нами за последние полтора года. Образовательный уровень и вообще точки зрения на жизнь у всех были настолько разными, что мы редко приходили к единому мнению.

К этому времени членов экипажа "Бенджи Би" словно взбили миксером в тесно сплоченную, воодушевленную общим делом команду, которая дружно работала ради успеха "Трансглобальной". Хотя, конечно, наступали неизбежные стрессы и неурядицы, так как условия были тяжелыми: судно старое, люди не получали за свой труд денег, а температура в машинном отделении в тропиках достигала 42°, да и то где-нибудь в самом прохладном уголке. Сильные личности, разумеется, часто вступали в конфликт между собой, однако в целом подобные недоразумения быстро разрешались. Все исполняли свои обязанности без понукания, потому что общий уровень самодисциплины был высоким. Хотя капитан и офицеры отдавали приказания на мостике, в кают-компании им все же приходилось "биться за свой кусок" на общих основаниях с остальными – ранги там не признавались.

По мере того, как судно валилось с борта на борт, по столу разгуливали тарелки и стаканы. Мотался подвешенный над столом в салоне деревянный попугай, а Бози упивался игрой с резиновым мячиком, потому что теперь его не нужно было бросать, он сам скакал из угла в угол. Время от времени стена зеленоватой воды ударяла плашмя по окну салона, а затем с шипением стекала за борт через шпигаты. Я прислушивался к чьим-либо воспоминаниям об архипелаге Самоа и сожалел о том, что пропустил эту часть "Трансглобальной".

После того, как судно высадило нас в Санаэ, Антону так и не удалось найти подходящий фрахт, и он согласился подрядиться на десять месяцев для перевозки грузов и пассажиров между коралловыми островами Самоа.

Портом приписки "Бенджи Би" стал Апиа (Западное Самоа), и каждый месяц судно совершало 500-километровый переход на дальние острова Токелау, названия которых члены экипажа со смаком перевирали: Факаофо, Ата-фу, Нукунону (они произносили "Факафао", "нуки-ноу-ноу") и т. п.

Там нет воздушного сообщения и даже гаваней как таковых: лагуны окаймлены рифами, где нет достаточно широких проходов для судов. Поэтому "Бенджи Би" приходилось просто ложиться в дрейф, так как из-за больших глубин нельзя было стать на якорь и переправлять грузы и пассажиров на берег с помощью небольших местных лодок.

"Мы напоминали судно для перевозки беженцев, – сказал Буззард, – повсюду свиньи и люди. И шагу не сделать, чтобы не наступить на ребенка или цыпленка. А в общем-то, все были дружелюбны".

Эдди Пайк добавил:

"На верхней палубе они варили рис в огромных котлах, которые таскали с собой, и ели до полного насыщения. Внизу у нас было до двадцати пяти пассажиров первого класса. Стюард Хикси обслуживал их по-полинезийски – на нем ничего не было, кроме синего саронга и венка на шее".

Дейв Хикс превратился в Хикси – так было удобнее отличать его от Дейва Пека, который снова присоединился к экипажу, когда излечил ногу после спасения злополучного банана.

"Хикси обращался с ними, как с детьми, – добавил Буззард, – и не позволял получить вторую порцию пудинга до тех пор, пока они до последней крошки не съедали первую. Он даже говорил на каком-то непонятном для нас "пиджин-инглиш", гибриде английского и полинезийского".

При этих словах все сидящие за столом разразились грубым хохотом.

"Но не все было так уж смешно, – вставил радиооператор-ирландец Найджел Кокс, – простая царапина на ноге, и приходилось принимать антибиотики несколько дней. Грязь ужасная. Расплодились тараканы и мыши, а мухи ползали где угодно, они особенно липли к открытым ссадинам. Однако это было стоящее дело. Острова действительно красивы. Интересно, вспоминают ли там нас или хотя бы "Бенджи Би"?" Он задумался на мгновение, а потом добавил: "Хотелось бы, чтобы о "Трансглобальной" помнили как о людях, которые отказались от денег, продвижения по службе и уже три года живут только своим приключением, успеха которого они добиваются, общим делом, в которое все верят".

Когда прошел февраль, погода постепенно улучшилась, и к тому времени, как мы достигли зеленых гор Новой Зеландии, жизнь мало-помалу стала на ровный киль. Когда мы входили в гавань Литлтона (аванпорт Крайстчерча), шел дождь; там мы собирались осмотреть корпус судна. К счастью, обошлось без дорогостоящих сюрпризов, и мы в должное время, 23 марта, отплыли на север, в Окленд, чтобы встретиться там с сэром Вивианом Фуксом и Майком Уингейтом Греем для обсуждения болезненного вопроса о дальнейших перспективах, связанных с неминуемым уходом Оливера. Комитет твердо стоял на том, что Оливеру необходима замена, я же был настроен на то, что это надо сделать лишь в том случае, если я сам приду к убеждению, что вдвоем мы не справимся. Чарли не склонялся ни в ту, ни в другую сторону, однако, если честно, он предпочитал, чтобы мы остались вдвоем. Сам Олли решительно высказывался в пользу того, чтобы нам хоть раз позволили поступить так, как мы сами считаем нужным, так как у нас было теперь не меньше опыта работы в Арктике, чем у наших советчиков из Комитета.

Я поблагодарил сэра Эдмунда за то, что он сообщил нам мнение тех, кто остался дома, и попытался как можно яснее и обоснованнее высказать свою точку зрения. Я процитировал Уолли Херберта, единственного человека в мире, который к тому времени пересек Ледовитый океан. Он писал во время путешествия: "В составе двух человек мы могли бы путешествовать увереннее, быстрее и эффективнее, чем в команде, составленной из троих".

"Однако не столь безопасно", – подчеркнул сэр Эдмунд.

Я мог оспаривать этот аргумент только "обходными маневрами".

Я сказал:

"Наоми Уэмура, японец ростом пять футов, достиг Северного полюса в одиночку целым и невредимым. Не вижу причины, почему двое рослых британцев не могут проделать то же самое и перебраться еще дальше, на другую сторону Арктики".

При этих словах воцарилась тишина, и я продолжал настаивать.

"Мы двое провели шесть лет вместе, путешествуя по Гренландии, Ледовитому океану и Антарктиде. Мы знаем все недостатки и сильные стороны друг друга. Мы выработали приемлемый для нас обоих "модус вивенди". Как бы хорошо мы ни были знакомы с третьим лицом в нормальных условиях, наши отношения могут принять совсем другой характер при всех сложностях путешествия по Ледовитому океану. Не говоря уж о возможной несовместимости. Само присутствие третьего лица способно подорвать состояние нашей собственной совместимости".

Майк Уингейт Грей, поменяв тактику, спросил Чарли, что он сам думает о третьем участнике. Скользкий как угорь Чарли, никогда не позволяющий припереть себя в угол, ответил только на часть вопроса:

"Что касается зимовки в Алерте, мне кажется, я предпочел бы только троих, включая Джинни. Я знаю других членов экспедиции, с кем я могу ужиться, но я не думаю, что такой человек сойдется с Джинни и Рэном. Мне известно, что у Рэна есть на уме кандидатура, однако такая, которая не устраивает меня. Вот почему положение затруднительное, и нам лучше оставаться втроем".

Все дело было в том, что я не тренировал, не готовил третье лицо для путешествия по океанскому льду с тех пор, как Джефф покинул нас. Были две возможные кандидатуры, которые присоединились бы к нам в мгновение ока, однако они не имели опыта.

Тот факт, что принц Чарльз изъявил готовность рискнуть, то есть принять участие в дискуссии по поводу экспедиционной политики, вызвал мое восхищение. Ведь ему было бы намного проще заявить, чтобы мы сами решали свои внутренние проблемы. Благодаря тому, что он выступил в роли арбитра, мы сумели разрешить спор по-дружески, то есть свалили ответственность на того, кто находится наверху и чье мнение мы все уважали.

Совещание в Окленде было откровенным и дружеским, однако оно не завершилось чем-то определенным. Последовали совещания в Лондоне. Эндрю Крофт писал:

Тот факт, что у вас нет никого подобающим образом подготовленного к тому, чтобы стать третьим, вынудило Комитет пойти на компромисс с вами вопреки своему более трезвому суждению.

Пять месяцев спустя сэр Вивиан Фукс дал мне ясно понять, что, если я выступлю без третьего участника перехода, вся вина в случае неудачи ляжет на мои плечи. Теперь, оглядываясь назад, я считаю, что он вел себя весьма корректно, когда подчеркнул это обстоятельство.

Однажды капитан Скотт чуточку приоткрыл свою точку зрения на подобные комитеты в письме к своему другу Нансену: "В то время, как я пытался провести испытания снаряжения на тех принципах, которым ты учил меня в Норвегии, комитет в составе тридцати двух ученых, мужей спорил по поводу того – куда отправляться экспедиции и что же ей вообще делать. Слишком много поваров портят бульон, а слишком многочисленный комитет - подобен дьяволу".

Однако я не забывал, что без поддержки нашего комитета мы не ступили бы даже на землю Антарктиды; их время, совет и помощь были обеспечены нам с их доброго согласия, и, если бы они всегда и во всем потакали лидеру экспедиции, не было бы смысла в их существовании вообще.

Выставка в Окленде была открыта достопочтенным Робертом Малдуном, премьер-министром Новой Зеландии. В своей речи он сравнил "Трансглобальную" с предприятиями английских купцов-авантюристов, чьи подвиги всегда находили живой отклик у новозеландцев. Он предсказал расширение дороги для британских товаров и с похвалой отозвался о снаряжении, которое он увидел на выставке.

Выставочным залом послужил морской пассажирский вокзал в центральной гавани Окленда. "Бенджи Би" стоял там же и был как бы дополнительной приманкой для посетителей. В первые два дня приходило по полторы тысячи человек, на третий день – 8000, а в последний нахлынула беспрецедентно огромная толпа– 12500. Длинная очередь выстроилась вниз по ступеням вокзала и вытянулась еще дальше, за пределы самого здания.

Пол Кларк оставил на время матросскую работу и принял на себя задачу приобретения и продажи товаров для "Трансглобальной". В начале шоу в Окленде он занял 6000 долларов у одного из местных спонсоров и на эту сумму накупил маек, отпечатав на них символы нашей экспедиции, и продал достаточное количество для того, чтобы вернуть долг, а также приобрести кое-какие вещи для очередной выставки в Сиднее.

Стройные маорийские девушки в венках и травяных юбках из школы королевы Виктории провожали нас песнями на причале, их звонкие голоса были словно заодно с голубым небом и сверкающим под солнцем океаном. Они посылали нам свою любовь и пожелания удачи, выделывая руками "Арохатинани".

Переход до Австралии прошел спокойно при теплой погоде. Я упаковал в два контейнера многое из предназначавшегося для Арктики антарктического снаряжения. Покуда наше судно двигалось от Сиднея по направлению к Лос-Анджелесу, времени было предостаточно, чтобы переделать все дела, связанные с обеспечением деятельности нашей экспедиции на реке Юкон и в Северо-западном проходе, поэтому, написав около пятидесяти благодарственных писем в Крайстчерч и Окленд, я постарался расслабиться и избавиться от антарктической бледности.

Стоит сказать несколько слов о наших выставках вообще. Они проходили успешно и, насколько мне известно, не имели себе равных.

В свое время во время путешествия на судне на воздушной подушке вверх по течению Белого Нила мы устраивали импровизированные демонстрации нашего снаряжения в Хартуме и Кампале. Результатом этого явились экспортные заказы на сумму свыше десяти миллионов долларов. Поэтому и во время проведения "Трансглобальной" мы решили делать подобные, но лучше организованные "шоу" с целью поощрения торговли и учреждения новых агентств по импорту.

В течение четырех лет в Лондоне один из наших добровольцев специально работал ради организации восьми выставок: в Париже, Барселоне, Абиджане, Кейптауне, а после Антарктиды – в Окленде, Сиднее, Лос-Анджелесе и Ванкувере. Все должно было быть сделано без оплаты за помещение, транспорт, погрузчики, электричество, рекламу, меры безопасности, портовые причалы, услуги докеров, запасы пресной воды и телефон. Обычно одна-две местные компании брали на себя обязанности спонсоров-организаторов и около 200 наших постоянных спонсоров выставляли свою продукцию на этих "шоу", разумеется, бесплатно, если не считать стоимости буклетов на соответствующем языке и передвижного демонстрационного салона. Эти салоны возводились из такого же картона, что и наши полярные хижины, и складывались в трюм номер один, когда в них не было необходимости. Тема-девиз наших выставок – "Надежность". Мы выступали не просто как внушающие доверие коммерсанты, пекущиеся только о прибыли. От поведения этого снаряжения в экстремальных условиях зависели наши жизни. Все снаряжение было самого высокого качества.

Когда надо было выудить 200-300-тонные контейнеры со снаряжением из трюма и поставить их на место, каждый на борту был обязан протянуть руку помощи. Игра стоила свеч. Мы добились заключения многих экспортных поставок и учредили агентства для наших спонсоров, как больших, так и малых. Только в Сиднее мы способствовали крупному заказу на два миллиона долларов для "Гештетнер дупликаторс" и открыли новый бизнес для спонсора, поставлявшего нам бинокли, с австралийскими вооруженными силами.

Британские торговые атташе обеспечили полное вовлечение в дело местных представителей – участников выставок. Один день отводился для коммерсантов и специалистов. Но уже на следующий день автобусы извергали из своих недр толпы школьников, которых водили по выставке прихрамывающий Дейв Пек, Хауард и Сайрус.

Поль Кларк устанавливал стенды, а Эдди с помощью Буззарда налаживал проводку безостановочных аудиовидеопроекторов для показа фильма о пересечении Антарктиды, предваряемого вступительным словом принца Чарльза. В течение всего дня каждый час наш судовой механик Марк Уильяме проводил впечатляющую демонстрацию надувных лодок, снабженных специальными кранцами, чтобы "таранить" ледяные поля. Поскольку самих полей не было, мы обычно просили капитана порта приготовить какую-нибудь имитацию – деревянный понтон, окрашенный в белое и смазанный солидолом, который ставили на плаву рядом с причалом. Дейв Пек руководил толпой с помощью микрофона, а Марк на большой скорости шел на таран и, к изумлению собравшихся, перескакивал через кромку "ледяного поля", а затем с сильным всплеском приводнялся по другую сторону.

Хауард Уилсон давал уроки хождения по воде с помощью фиберглассовых "поплавков-башмаков", которые мы заказали для путешествия в Арктике.

Так как толпа всегда желала видеть Бози, которого не спускали с борта, согласно карантинным правилам, Дейв Пек объявлял о его присутствии – и тут же на носу судна появлялся Терри с лающим псом на руках.

По вечерам были обязательные приемы, интервью с прессой и представителями коммерческих журналов. Однажды устроили грандиозный бал, на который все члены команды явились в смокингах, взятых для них напрокат организаторами.

В Сиднее "Бенджи Би" был ошвартован у причала морского пассажирского вокзала, напротив городского оперного театра. 14 апреля нас посетил принц Чарльз. Собравшись на шлюпочной палубе, мы приветствовали его троекратным "ура" и преподнесли ему миниатюрный серебряный глобус с нашим маршрутом. Это было нашим поздравлением по случаю его помолвки с леди Дианой Спенсер. Бози тоже подал свой приветственный голос и успокоился только тогда, когда принц Чарльз погладил пса и заговорил с ним.

В каюте капитана я объяснил нашему патрону вероятные проблемы, связанные с Арктикой. Он отлично понял, что дальше дела едва ли пойдут так же гладко, как в Антарктиде, и обратил особое внимание на мою решимость не принимать замену для Олли. Затем он прошелся по выставке вместе с доктором Хаммером, который любезно подтвердил свое намерение оказывать нам поддержку и добавил, что пошлет в Арктику еще несколько киногрупп для гарантии, чтобы в фильме не было "пропусков".

Спонсоры выставки в Сиднее подсчитали, что через наши двери прошла примерно 31000 посетителей, а в целом около 112000 человек побывали на шести выставках во Франции, на Берегу Слоновой Кости, в Южной Африке, Новой Зеландии, Австралии, Америке и Канаде, что способствовало активизации предпринимательской деятельности наших спонсоров. Итоги коммерческих сделок не были еще подведены, но все, кажется, были довольны, особенно британские консулы, которые приветствовали наши усилия в демонстрации новейших технических достижений в Британии и распространении специального оборудования и снаряжения.

Когда ушел последний посетитель, упаковка экспонатов затянулась далеко заполночь. Все было необходимо снять, уложить в контейнеры, вернуть на "Бенджи Би" и сложить в трюм – ужасная нервотрепка, однако мы научились делать все быстро и аккуратно.

В Сиднее Чарли женился на Твинк, которую видел в последний раз, когда мы ехали по Франции. На следующий день состоялось бракосочетание Антона и Джилл. Они решили считать своим медовым месяцем переход до Лос-Анджелеса. "Бенджи Би" превращался в семейное судно.

Для того, чтобы помочь Джилл с приготовлением пищи и уборкой, к нам присоединилась молоденькая привлекательная новозеландка по имени Энни. Буззард познакомился с ней в Веллингтонском банке, где она работала, влюбился в нее и хвастался, что покорил ее своими золотыми локонами и веселым нравом. Он по секрету уведомил меня, что теперь в его планы входит создание "крошечных буззардов" и все такое прочее; он приписал свою удачу "Гномику Буззарду".

Поль Кларк остался, чтобы организовать послевыставочную распродажу, а Олли – убрать все следы выставки. Затем он намеревался вернуться в Лондон к Ребекке и обещал проверить, как идут дела у нашей администрации в казармах. Джинни отправлялась в Англию самолетом, чтобы проанализировать совместно с кафедрой космической физики Шеффилдского университета результаты радиоэкспериментов в Антарктиде. Она должна была присоединиться к нам в Америке.

17 апреля мы вышли из Сиднея в Лос-Анджелес. Оттуда мы собирались отплыть в Ванкувер, чтобы устроить там еще одну выставку и уже затем отправиться вдоль побережья на север к устью реки Юкон на Аляске. Там мы намеревались выгрузиться с "Бенджи Би" и путешествовать далее на резиновой лодке вверх по Юкону как можно дальше и таким образом попасть в Канаду. В случае удачи мы рассчитывали добраться вплоть до Доусона. В Доусоне мы погрузим лодки и все снаряжение на грузовик и по шоссейной дороге доедем до Инувика, что находится неподалеку от устья реки Маккензи, а уж оттуда на лодках Северо-западным проходом до острова Элсмир, в самой северной оконечности которого расположена уединенная метеостанция Алерт. Там мы проведем темные зимние месяцы, а по весне выступим на Северный полюс.

На пути через Тихий океан из Австралии до Лос-Анджелеса я продолжал работать в том же трюме, теперь сравнительно пустом, чтобы приготовить снаряжение, необходимое для плавания на двух надувных лодках. Во всех внутренних помещениях судна стояла удушающая духота, а само судно барахталось в волнах. Однажды под лучами раскаленного солнца неподалеку от экватора капитан сжалился над нами и остановил "Бенджи Би", чтобы мы могли поплескаться в прохладной океанской зыби.

Президент Рейган любезно согласился открыть нашу выставку, если это позволит его расписание.

Найджел показал мне копию текста обмена по телексу между нашим лондонским офисом и оператором в Америке.

Оператор: "Мне не отвечают. Кто это, 440074?"

Ант Престон: "Белый дом".

"Я знаю, но это понятие растяжимое".

"Я хочу отправить телекс Рональду Рейгану".

"Вы не можете отправить телекс прямо Рональду Рейгану, только в его офис или департамент".

"Один момент. Да, офис президента".

"Номер отсутствует в справочнике".

Получилось так, что в президента стреляли, он был ранен и поэтому не смог почтить своим присутствием выставку. Вместо этого он прислал послание:

Мои самые теплые поздравления всем вам в связи с блестящим достижением – преодолением 2200 миль через Антарктиду на мотонартах. Теперь, когда вы прошли половину пути через оба полюса, мы приветствуем вас в Соединенных Штатах и молимся за то, чтобы фортуна и ваше умение во второй половине путешествия, которое обещает быть еще более тяжелым и опасным, уберегут вас от несчастий. Вы предпринимаете нечто такое, что никогда прежде не совершалось, что требует выдающегося мужества и преданности делу. Девиз вашей экспедиции "Могу все" является великолепным введением в тот род деятельности, которая все еще доступна в свободном мире. Желаем вам успеха и счастливого плавания.

Обворожительный чернокожий мэр города Лос-Анджелеса встретил "Бенджи Би" и официально вручил нам ключ от города, сработанный под медь; он был 20 сантиметров в длину. Выставка в Лос-Анджелесе прошла удачно, хотя площадкой нам служил заброшенный уголок порта, который было нелегко отыскать посетителям. Местный британский генеральный консул позднее телеграфировал в Лондон:

Команда "Трансглобальной" произвела положительное впечатление: это молодые энергичные британцы, которые, полагаясь на последние достижения технологии, проявляют инициативу и предприимчивость, то есть качества, которые американцы, в особенности на Западе США, ценят очень высоко. Нет сомнения в том, что образ современной Британии благодаря этим людям значительно вырос в глазах американцев, и перспективы деловых контактов для участвовавших в выставке фирм сильно расширились.

И снова выставка была тщательно разобрана, экспонаты упакованы и сложены в трюм. Джинни присоединилась к нам, и все мы направились на север, в Канаду на борту "Бенджи Би". Однако атмосфера на борту несколько потускнела – антарктическая эйфория постепенно улеглась. Будущее казалось людям мрачным, так как вскоре им предстояло высадить меня и Чарли, а самим столкнуться с перспективой очередного фрахта или просто "перестоя", в то время как мы будем пробиваться через Арктику. Береговую команду впереди ожидала неизвестность, и это наводило на тяжелые мысли. Начались ссоры, все пребывали в дурном настроении. Возможно, посторонний человек не заметил бы этого, потому что на поверхности все было гладко, однако в действительности внутри зрели конфликты, Я мало разговаривал с Чарли, потому что Твинк, разумеется, занимала у него большую часть времени, однако медовый месяц на борту переполненного людьми судна давался, должно быть, им нелегко, так же, как Антону и Джилл. Уединиться было трудно, их постоянно беспокоили, и от этого страдали не только нервы. Напряжение на борту росло.

Мы с Чарли работали вместе вот уже семь лет, и все это время я был женат и поэтому привык к противоречивым отношениям: мужа и жены и двух исследователей. Однако Чарли пришлось приспосабливаться к новым обстоятельствам в самый разгар экспедиции на борту перенаселенного судна. Этого было достаточно для того, чтобы чувствовать себя не в своей тарелке. Чарли знал многое о моей жизни, но это вовсе не значило, что я проник в его душу. Впрочем, в этом не было ничего плохого; тот факт, что мы так и не стали близкими друзьями, означал, что нам не надо бояться потерять такую драгоценную связь, как дружба, из-за слишком тесного контактирования. Для достижения успеха в нашем деле было совсем необязательно быть друзьями, достаточно просто дополнять друг друга, как партнеры. Брак совсем иное дело.

Оливер писал из Лондона, что жизнь там тоже шла не всегда гладко:

Мотонарты, которые Дэвид только что доставил из Ривингена, стоят совсем бесхозные в казармах. Симон не сделал в Антарктиде ничего из того, о чем я его просил. Обязательно заставь Чарли снять головки цилиндров и проверить клапаны. Обстановка здесь весьма неблагоприятная. Казармы скорее напоминают скотобойню, и мне кажется, что наш офис и комитет не выполняют своих задач... Жизнь в Лондоне сногсшибательно дорога, даже если ничего не требуешь от жизни. Я собираюсь поработать с полгодика, чтобы осмотреться и узнать, как твердо здесь держит земля. В настоящее время Ребекка, кажется, согласна отпустить меня на Северный полюс, поэтому, если все будет хорошо, я смогу приехать в Алерт зимой; точнее – если разрешит комитет, что в данный момент маловероятно. Всего наилучшего, держи хвост пистолетом. Вам там лучше, чем мне здесь. Жалею, что не с вами. Ваш Оливер.

Я написал ему, пожелав удачи, и выразил надежду на скорую встречу.

Я продолжал готовить лодки для путешествия по Юкону и Северо-западному проходу, но меня все больше беспокоила проблема их надежности. На тот случай, если открытая надувная лодка фирмы "Данлоп" получит прокол в ледяном поле, я в качестве меры дополнительной безопасности накачал в них пену, однако компания, выполнявшая эту работу, перестаралась, оставив в лодках слишком мало воздуха; пришлось подкачать их. Каждая лодка получилась килограммов на тридцать пять тяжелее.

Судовой механик Марк Уильяме, который на выставках демонстрировал таранные свойства наших лодок, подсказал, что лодки развивают большую мощность, если снабдить их подвесными моторами с длинным гребным валом. Однако в Сиднее представитель компании, изготовляющей подвесные моторы, настаивал, что моторы с коротким гребным валом лучше. Размышляя о своем почти 5000-километровом путешествии по порожистым рекам Британской Колумбии в 1970 году, я вспомнил, что длинные гребные валы отлично работают на тяжело нагруженных лодках, поэтому предпочел их, однако на всякий случай упаковал один запасной мотор с коротким валом.

Длина лодок достигала четырех метров, но они могли быть загружены вдвое выше нормы, потому что мы собирались плыть только на двух, хотя первоначально рассчитывали на Оливера, который взял бы в третью лодку часть груза. У нас были подвесные сорокасильные двигатели, однако теперь Чарли опасался, что такой мощности недостаточно. Я попросил его как механика взять в свою лодку все запчасти, однако теперь он предложил распределить их поровну на случай опрокидывания одной из лодок.

"Чушь, – сказал я, – никто не собирается переворачиваться, но если даже такое и случится, все отлично закреплено, и мы ничего не потеряем".

Мы успешно провели выставку в Ванкувере и покинули этот город 19 июня, чтобы начать гонку со временем. Нам нужно было добраться до устья Юкона к 27 июня, потому что, по моим расчетам, понадобится шестнадцать суток, чтобы преодолеть около 1800 километров по реке, и шесть на то, чтобы проехать по совсем недавно открытой грунтовой дороге от Доусона до Инувика. К началу третьей недели июля предстояло начать переход по Северо-западному проходу.

Джинни и Бози уехали из Ванкувера на север по аляскинской магистрали в Доусон, чтобы оборудовать радиобазу. Симон остался в Ванкувере, чтобы "подобрать все концы", прежде чем самому присоединиться к Джинни.

Во все времена лишь чуть более десятка экспедиций успешно преодолевали Северо-западный проход в обоих направлениях. Все они использовали суда с защитой для экипажа от непогоды, и каждая из них потратила в среднем три года, чтобы пройти весь маршрут, так как паковый лед, который осаждает узкий проход у самого берега, делает плавание практически невозможным, за исключением нескольких недель, и так из года в год. Там напрасно ожидать взламывания льда раньше середины июля, даже если 1981 год и окажется весьма благоприятным. Вероятнее всего, лед сформируется снова на поверхности моря уже к первым числам сентября, что давало нам максимум шесть недель для того, чтобы пройти пять тысяч километров по усеянному плавающими полями и накрытому туманом океану.

Мы миновали Алеутские острова и шли дальше на север по Берингову морю; я бродил по судну, стараясь обуздать обуревающие меня опасения. Мы желали бы добраться до устья Юкона к 27 июня, однако нам упорно мешали встречные ветры – казалось, что мы будем ползти так целую вечность. 29 июня мы находились все еще более чем в 200 километрах от цели, борясь с 6-балльным северным ветром, испытывая сильную килевую качку на глубинах всего в двадцать два метра. Однажды нам пришлось остановить главный двигатель на полчаса, чтобы устранить какую-то протечку топлива; это еще больше усилило мое нетерпение.

Изучение обстановки еще в Англии указывало на то, что судно сможет подойти к устью Юкона всего на 17 километров, чтобы не сесть на мель, образованную речными наносами, но когда мы стали сближаться с побережьем, обнаружилось, что эта информация не соответствует действительности. К вечеру 30 июня эхолот показал, что под килем всего около 3 метров воды, покуда мы шли к берегу, преодолевая сопротивление десятиузлового ветра, хлеставшего нас по зубам. За 25 километров до берега Эдди промерил глубину ручным лотом, когда мы стали на якорь в восемь часов вечера. Под килем оказалось всего 1,8 метра.

Мне не терпелось высадиться как можно скорее, поэтому на следующий день мы спустили на воду две надувные лодки, несмотря на то, что находились все еще в 25 километрах от устья, а ветер ерошил отвратительные волны.

Лодки высоко подпрыгивали у подветренного борта "Бенджи Би", когда мы грузили их. Брин Кемпбелл из "Обсервера" должен был пойти с нами по Юкону и тоже, как и мы с Чарли, надел прорезиненный штормовой костюм.

Попрощавшись с командой, мы отвалили от борта и направились по рваным волнам к берегу, который даже на мгновение не могли увидеть из-за вздымающихся вокруг гребней. Очень скоро "Бенджи Би" сократился на наших глазах до размера точки, однако низкие, однообразные приречные равнины Юкона все еще не показывались.

После часа такой возни в волнах я заметил впереди белые буруны, и сразу же мне вспомнился первый день канадской экспедиции десять лет назад. Брин Кемпбелл был тогда в лодке вместе со мной и уже через час после отплытия чуть было не утонул – его сшибло за борт ветвью плавающего дерева и закружило в водовороте вместе с бревнами. Как известно, история любит повторяться.

X. Аляска – гонка со временем

Нет. Вот земля. Ее не видел ты?

Она же распроклятее из всех.

От пиков непомерной высоты

До сумрачных ущелий тех.

Роберт Сервис. "Юкон"

Брин начал путешествие в моей лодке. Однако, когда нас оказалось двое, мне стало трудно управлять ею и работать с компасом. Я подрулил поближе к Чарли, и Брин перебрался к нему. Брин так описал последовавшие затем несколько минут.

Волны стали рассыпать гребни над нами, сильно ударяя в корму. Часто нас накрывало с головой, и я лишь гадал, хватит ли нам запаса плавучести. Я испытывал странные ощущения в теле. Однако когда мы увидели, как море швыряет лодку Рэна, как она исчезает в трехметровых провалах между волнами, то получили полное представление о том, насколько уязвимы были сами. Я повернулся, чтобы заговорить с Чарли, и ужаснулся – его тело словно висело в воздухе. Затем гребнем волны его перебросило через меня. Когда лодка опрокинулась, мне удалось вытянуть ноги из-под гребного вала и оттолкнуться как можно дальше от винта. Затем корпус лодки шлепнулся о воду рядом со мной.

Я находился в стороне от Чарли и Брина и начал подозревать, что такие отвратительные обстоятельства – результат налетевшего шквала. Толчея волн могла быть вызвана строением морского дна, над которым двигалась вода. Сильное течение в Юконе после продолжительных дождей и таяния снегов, неровное дно отмелей и восточное течение в Беринговом море, натыкающееся на них, по-видимому, и вызывали это кипение.

Волна, насыщенная речными отложениями, разбилась о мою лодку, налетев сзади. Другая хлынула через борт. Я не видел ничего, кроме пены и брызг. Я протер глаза, которые ломило от попавшей в них соли, и, когда оказался на вершине очередного вала, оглянулся назад. Мелькнуло что-то оранжевое, затем все пропало из виду, когда я грохнулся в очередной провал между бороздами волн. Следующий взлет длился дольше, и это позволило мне разглядеть, какой хаос творится у меня за кормой. Лодка Чарли плавала вверх днищем в 500 метрах у меня за кормой. Ее экипаж исчез.

Прошло время, прежде чем я сумел повернуть назад. Секрет выживания в этих бесноватых водах на мелководье заключался в том, чтобы держаться неусыпно начеку и править строго на очередной бурун. Я вспомнил пульсацию огромных воронок и винтообразные трубы водоворотов на порогах Понгйир и шиверах пройденных мною рек. На таких же лодках мы выдержали самые серьезные испытания на реках Британской Колумбии. Все дело заключалось в выборе правильного направления и сохранении равновесия. Пронесло еще одну большую волну, я быстро переложил руль на другой борт – и игрушечная лодчонка вовремя развернулась на 180°, чтобы отразить очередное нападение.

Теперь ветер находился у меня скорее впереди, чем сзади, и это было безопасней. При каждом взлете на гребень волны я замечал, что медленно приближаюсь к опрокинутой лодке, во рту у меня пересохло от страха, я все еще не видел товарищей. Затем одетый в оранжевое Чарли медленно вполз на днище лодки. В свое время я попросил изготовителей лодки нашить рукоятки вдоль корпуса на случай подобного происшествия, однако в промокших рукавицах ухватиться за них было нелегко. Вскоре я увидел, как Чарли тащит из воды Брина за капюшон его куртки. Я вздохнул с облегчением.

Очередная волна подкинула меня к ним, наверное, слишком близко, потому что мой винт вспенил воду рядом с резиновым корпусом. Нужно быть повнимательней. Расстегнув брезент на своей лодке, закрывавший груз, я стал вышвыривать канистры с топливом за борт. Выбросив шесть и облегчившись таким образом на 140 килограммов, я почувствовал, что лодка стала лучше слушаться руля, однако, поскольку я орудовал одной рукой, прошло немало времени. Мои товарищи уже посинели от холода. Вцепившись в спасательные рукоятки, они пытались перевернуть лодку в нормальное положение. Этого не получалось.

Я свернул кольцом спасательный конец и попытался подойти к ним бортом. Оба суденышка отчаянно прыгали на волнах. Меня дважды чуть было не перебросило через Брина и Чарли, но я все-таки швырнул им конец.

"Поймал! – заорал Чарли. – Дай слабину, пока я не закреплю".

Когда обе лодки были надежно скреплены, я поставил мотор в нейтральное положение и перепрыгнул к своим приятелям. Вместе мы стали раскачивать суденышко, чтобы выпрямить его, однако оно не поддавалось, затем стена воды обрушилась на нас и вырвала швартовый конец из гнезда крепления на лодке Чарли. Моя лодка оказалась на свободе и стала быстро удаляться от нас. Ошарашенный, едва переводя дыхание, я, открыв рот, наблюдал за ней.

Голос Чарли прервал нить моих размышлений: "До чего же пакостное место и время для того, чтобы утонуть!" Он собирался спрыгнуть с нашего крошечного островка безопасности.

Очнувшись словно ото сна, я что есть силы неуклюже прыгнул к своей лодке, которая была теперь метрах в двадцати от нас. Каждая новая волна отгоняла ее все дальше и дальше. Спасательный костюм сильно стеснял движения. Я ощутил какую-то внутреннюю пустоту и был почти на грани отчаяния, однако еще одно сверхусилие – и я оказался рядом со своей лодкой, чуть в стороне от работающего винта. Забравшись на борт, я приготовил второй конец.

Нам все-таки повезло – наступило нечто вроде затишья, которое длилось не больше минуты, но этого было достаточно для того, чтобы Чарли закрепил конец на одном борту. Оставшись в своей лодке, я дал полный назад, пока эластичный конец не натянулся. Чарли и Брин выгнули спины – и при следующем взлете на гребень их лодка с громким хлопком стала на ровный киль.

Разумеется, подвесной мотор Чарли наотрез отказался запускаться, поэтому я приготовил конец подлинней и стал буксировать их. Если бы что-нибудь случилось с моей лодкой, мы погибли бы наверняка, и вся экспедиция пришла бы к внезапному завершению. Правда, мы везли на лодке Чарли запасной мотор, который удержался на месте, хотя и искупался в воде (но все же вода не попала внутрь). Однако этот шанс был весьма призрачным.

Один мотор все же молотил, и мы по-черепашьи вернулись на "Бенджи Би". С подветренного борта волнение было потише, и вскоре матросы выловили нас и втащили на борт. Мы снова встретились с друзьями, которые всего три часа назад махали руками, провожая нас в путь, чтобы встретиться с нами года через три. Дейв Хикс принес горячего чаю.

Чарли не потерял ничего, кроме ружья. Брин был необычно молчалив. Этот случай произвел на него неизгладимое впечатление, хотя тогда он не проронил ни слова. Он расстался со своей любимой камерой и объективами, но гораздо хуже было то, что он, и этому не стоит удивляться, потерял уверенность в себе. Он весь напрягся, когда несколько часов спустя я сказал ему:

"Брин, а почему бы тебе самому не управлять третьей лодкой на Юконе?"

Он не выдал своих чувств, но был явно не в восторге от моего предложения. Его личная цель была проста – сфотографировать путешествие по реке как можно эффектнее. Он не понимал, как такое возможно, если ему, подобно нам, придется постоянно держать одной рукой румпель. Бесспорно было и то, что у него появится возможность сделать самые эффектные снимки именно с третьей лодки. Однако самую большую часть времени, по его убеждению, диапазон его действий будет ограничен.

Он так и не понял, что мои аргументы были продиктованы эгоизмом. Единственное, чего желал я, – это как можно скорее добраться из пункта А в Б, чтобы наверстать упущенное время. Я знал, что мы могли бы подняться вверх по Юкону на трех лодках. Все мои надежды зиждились на этом плане. Вес груза – критический фактор для крошечной надувной лодки, всего несколько лишних килограммов могут нарушить правильную дифферентовку, и тогда невозможно "планировать", т.е. нельзя добиться глиссирующего эффекта, а это ведет к лишнему расходу топлива. С двумя лодками, тяжело нагруженными нашими собственными телами и всем снаряжением, мы, вероятнее всего, лишь удвоили бы время плавания по Юкону. Я не мог допустить этого только ради сохранения долгой дружбы с Брином – человеком, которым я восхищался.

Поэтому, несмотря на то, что ему очень не понравилась моя затея, я нажал на него, и он проявил достаточно такта для того, чтобы не жаловаться. Однако его отношение ко мне изменилось. К счастью, у него с Чарли было кое-что общее – оба обожали карты и регби и поэтому в течение экспедиции сильно подружились.

Поскольку я отправил лодку Оливера в Англию для того, чтобы Дэвид отправил ее вместе с другим грузом самолетом в Алерт, мне пришлось воспользоваться старой калошей, которая была вся в заплатках. Антон любезно отказал ее нам за мои прежние заслуги. Теперь предстояло отыскать более безопасные подходы к реке Юкон.

Капитан отвел "Бенджи Би" на пятьдесят пять километров южнее к Черной реке, которая сообщается с Юконом. Сблизившись с берегом на 17 километров (7 метров под килем), мы стали дожидаться хорошей погоды. Однако стало еще хуже – небо выглядело отвратительно, набегала крупная зыбь. Мы знали, что буруны в устье реки будут не менее опасными, потому что дул 5-балльный северо-западный ветер. За ночь он усилился до 7 баллов. Вскоре судно стало касаться днищем грунта, когда началась килевая качка на тяжелой зыби, поэтому Лес выбрал якорь, и мы перешли на более глубокую воду.

В тот же вечер мы вышли на радиосвязь с Аляскинской лихтерной компанией и нам посоветовали попытаться еще раз пробиться к устью Юкона – севернее. На моих картах северный рукав Юкона не сообщался с главным руслом и был окружен болотами. Наши советчики по радио уверили в том, что это неверно – нам следовало направляться именно туда, к так называемому проходу Апун, расположенному к северу от пролива Нортон.

Вместе с капитаном и Антоном я корпел над картами. Как сблизиться с проходом Апун? Одного взгляда на отметки глубин мористее устья этого рукава было достаточно, чтобы понять, что выгоднее всего будет пройти на сто километров к востоку от прохода и стать на якорь мористее острова Уэйл на глубине 10 метров. Тогда надувным лодкам предстояло пройти всего семь с половиной километров в защищенных от непогоды водах до гавани поселка Сент-Майкл (Святой Михаил), некогда русского поселения на Аляске. Там мы могли бы спросить совета у местных жителей – как лучше совершить прибрежное плавание до устья Апуна?

"Бенджи Би" предстояло пройти 220 километров вдоль опасного наветренного берега, и тут один из болтов крепления фундамента главной машины полетел к черту. У Кена Камерона остался только один запасной. Он поставил его на место, покуда мы медленно дрейфовали к побережью Аляски. После напряженной восьмичасовой работы в машинном отделении механики добились своего. Но теперь их сильно беспокоило, как бы не полетел другой болт, ведь замены ему уже не было. Рано утром 31 июля мы достигли острова Уэйл и после спешного прощания – на этот раз не столь эмоционального – снова перелезли через борт.

Сент-Майкл показался нам солнечным, пронизанным насквозь ветром местечком. Он стоял на торфянике и состоял из хаотично разбросанных деревянных домишек, соединенных между собой деревянными мостками. Когда-то это было оживленное русское поселение. В самом деле, большинство эскимосов носили русские имена. Однако потом капиталистические цари продали Аляску американцам, и теперь поселение выглядело как призрачный город. Здесь нашел свой покой Уайатт Ёрп, когда он перестал баловаться ружьем, чтобы стать содержателем местного салуна. Агент по продаже горючего посоветовал пройти вдоль береговой черты на запад до Апуна, а затем подняться вверх до поселка Котлик. Он сам вызвался показать нам путь на своей фиберглассовой лодке – копии китобойного вельбота из Бостона. Она была на полтора метра длиннее наших надувных лодок, примерно такой же ширины и тоже открыта, но ее преимуществом была возможность конструкции навесить два мотора и таким образом увеличить мощность. Недостаток этой лодки – большой вес. Ее нельзя вытащить вдвоем на берег в полосе прибоя, не говоря уж о переносе вручную через отмели или камни.

Мы шли очень медленно, было сыро и холодно, а западнее мыса Сент-Майкл нас встретила зыбь Берингова моря. Несмотря на то, что плавание было коротким, всего 130 километров, мы пробыли в пути с полуночи 31 июля почти до вечера следующего дня, а когда дошли до Котлика, то промокли насквозь и окоченели до костей. Само по себе это не имело большого значения и все же не предвещало ничего хорошего, потому что здесь вода и воздух были относительно теплыми, а вот в Северо-западном проходе и то и другое окажется близко к точке замерзания. Я решил про себя, что поменяю наши надувные лодки на такие, как у нашего лоцмана, бостонские вельботы, но после плавания по Юкону. Это был скорее вопрос интуиции, чем необходимость, подсказанная очевидными обстоятельствами. Так или иначе, мы будем промокать на лодке любого типа. Расход горючего оставался бы примерно тем же, места для размещения груза было примерно столько же. Но скорость вельбота выше, чем у надувных лодок. Итак, вельботы победили с разницей в пол-очка.

Две наши новые надувные лодки годились для плавания по Юкону, однако старая калоша Антона нуждалась в капитальном ремонте, поэтому я оставил ее у местного государственного чиновника – полицейского, наделенного полномочиями шерифа. В обмен я получил древнюю, побитую плоскодонную алюминиевую лодку, зато она была такой легкой, что я поднимал ее одной рукой. На гладкой речной поверхности она вполне устраивала, но на порогах... Полицейский щелкнул языком: "Не слишком подходит. Хлебнет пару раз и прямиком на дно". Мысль о том, что Брин потеряет тогда свою последнюю камеру, заставила меня содрогнуться – он съест меня живьем. Поэтому я отдал Брину свою надувную лодку, а свое снаряжение перенес в алюминиевую.

У полицейского был радиотелефон, и я спросил, нельзя ли мне воспользоваться им, чтобы соединиться с Джинни, которая находилась в "Клондайк-Лодже" чуть восточнее Доусона. "Лодж" – небольшой отель с автомобильной мастерской, гаражом, где за питание и пользование спальной комнатой Джинни убирала постели, мыла полы, стирала и прислуживала за столом в чайной. Поздно вечером я все же поговорил с ней и попросил заказать открытый бостонский вельбот с двумя подвесными моторами и в течение двадцати дней препроводить все это в Инувик, где шоссейная дорога упирается в реку Маккензи. Так как мы не могли позволить себе закупить все это, ей предстояло добиться, чтобы все до копейки оплатили спонсоры, т. е. лодку, моторы и стоимость транспортировки до Северной Канады. Казалось, Джинни вовсе не удивилась и приняла такой сложный заказ как само собой разумеющееся. Она сказала, что ее "лендровер" и трейлер в ремонте, а вот Бози сильно страдает от комаров, которым полюбились кончик его носа и уши.

В ту ночь полицейский любезно разрешил нам переночевать в котликской тюрьме. Там были три крошечные камеры, в них было очень темно, зато не тревожили ни дождь, ни комары, и мы с благодарностью разложили там спальные мешки. К несчастью, какой-то эскимос спьяну взбесился и вышвырнул Чарли из камеры. Однако, потеснившись, мы могли нормально спать в другой камере. Но часом позже другой эскимос начал угрожать расправой самому полицейскому, и тот, совершенно естественно, нанес ему предупредительный удар, а затем поволок потенциального убийцу в нашу камеру. Мы снова стали бездомными.

Однако удача сопутствовала нам. В ту неделю шел юконский лосось – это ежегодное событие, из которого извлекают большие деньги как эскимосы, так и живущие восточнее индейцы, у которых есть сети, лодки или иные специальные снасти. Таким образом, вскоре открылась ветхая рыбозакупочная база Котлика. Какая-то частная компания, которая платила наличными местным рыболовам, обрабатывала и упаковывала улов, затем, раз в сутки, отправляла продукцию на небольшом самолете, взлетно-посадочной полосой которому служила полоска грязной травы. Люди этой компании позволили нам выспаться у них на полу и угостили кофе с вафлями.

Мы поднялись очень рано. Дождь прекратился, и я пошел поблагодарить полицейского.

"Будьте осторожны, – сказал он, – большую часть года на полторы тысячи километров вверх по реке не встретишь быстрин. Зато сейчас время летних ветров. Я повидал волны, которые ничуть не меньше тех домов, что стоят на реке. В некоторых местах ни один речник не станет работать в это время года, когда дует ветер. Да, не повезло вам. Ей-богу, вы можете запросто утонуть".

"Но вы же говорите, что порогов нет", – запротестовал я.

"Да, но это нечто иное и так же плохо для лодки. Может быть, даже хуже. Вот смотрите: ветер дует вдоль речного каньона и нагоняет воду. Все, что для этого нужно, – так это чтобы сильный южный ветер врывался в каньон, а вода текла бы против шерсти".

Он сделал набросок на пыльном полу своей хибары. Я успел заметить, что жена у него – симпатичная эскимоска.

"Бегущая по течению мелкая рябь перерастает тогда в стоячие волны, которые ряд за рядом идут почти вплотную друг к другу. Если вы угодите в такое, то увидите Доусон так же, как я – врата рая".

Я поблагодарил его, но эти последние слова поразили меня.

"Вот вы говорите, что эти волны высотой с дом. Что вы имеете в виду?"

"Около четырех метров высотой, друг мой. Да, метра три с половиной".

Мы пустились в путь примерно в середине дня. Три наши лодки отлично слушались руля, несмотря на то, что были до отказа загружены горючим. Мы прошли мимо заброшенных деревушек Нагучик и Гамильтон до прохода Нуначик. Деревья стояли сомкнутыми рядами по обоим берегам реки; так было до Краваксарака, покуда мы не вошли в главный рукав Юкона – Куикпак. Часов через пять тот в свою очередь вывел нас на плес, где было множество сплошь покрытых лесом островков, а сама река, мощная, с бурой водой, внезапно разлилась вширь до трех километров и более. Здесь легко затеряться в лабиринте извилистых проток, однако у нас были точные карты.

Кстати сказать, вскоре после нашего плавания по Юкону тридцатипятилетний американец Карл Маккун решил пожить в одиночестве на Аляске в какой-то дикой долине, чтобы заняться фотографированием первозданной природы. Когда восемь месяцев спустя за ним прилетел самолет, обнаружилось, что бедняга пробыл в одиночестве слишком долго: обмороженный, голодный, потеряв рассудок от страха, он пустил в себя последнюю оставшуюся у него пулю. Дневник, который он оставил, начинался мажорными впечатлениями о красоте короткой весны и криках чомги, а когда холода и одиночество сомкнулись над ним, заканчивался каким-то бредом.

Мы тоже оценили тишину и покой этих мест, первозданную прелесть пейзажей и редкие, мгновенные встречи со зверьем: лисами, медведями и множеством речной птицы. Нам пришлось внимательно следить за рекой, чтобы не напороться на отмель или плавающие бревна, однако просторы реки оставались у нас за кормой миля за милей. Мы продвигались вперед даже сумеречной ночью, обходясь почти без сна, и преодолели уже 240 километров. Однако, даже достигнув приречного поселения Маршалл, мы все еще опаздывали на неделю по сравнению с расписанием и почти не надеялись наверстать упущенное время. Каждый потерянный час на этой исцеляющей душу реке мог означать, что в будущем нас ожидает лишний мучительный груд на Дальнем Севере, потому что мы уже действовали в тесных пределах восьминедельного полярного лета. Один из подвесных моторов забарахлил, Чарли не сумел устранить неисправность, поэтому в Маршалле я заключил сделку с эскимосом по имени Симеон. Он был владельцем трех подвесных моторов и заявил, что готов продать один из них. Это был настоящий гордец, он решил покуражиться, дав мне понять, что его не так-то просто уговорить. В ожидании ответа я был вынужден ходить за ним по пятам. Сначала он отправился за покупками в единственный здешний магазин, лишь изредка удостаивая меня улыбкой. Так он обдумывал мое предложение. Затем я пошел вслед за ним на берег реки к старому приземистому сараю, похожему на курятник, у которого сквозь стропила пробивался пар, так как это была деревянная сауна. Эскимос протиснулся внутрь сквозь единственный вход – низкую дыру и, наверное, занялся раздеванием. Все, что я мог разглядеть, – это несколько пар костлявых ног. Я прохаживался снаружи минут двадцать, прихлопывая комаров. Когда мой старик появился снова, его кожа блестела; он посмотрел на меня и кивнул головой. Сделка состоялась.

На следующий день мы отчалили, однако через три часа тонкая деревянная планка на корме моей алюминиевой лодки, где помещался мотор, треснула, мотор сорвался в воду и утонул; его не удержал даже страховочный трос.

Я вытащил запасной мотор (облегченную восемнадцатисильную модель) и приделал его вместо утерянного. Мы продолжали идти вперед, но довольно медленно. Я скрежетал зубами от бессильной злобы, старался думать о царе Соломоне и лилиях, но напрасно – меня одолевали сомнения.

Временами река сужалась, однако после бесконечных долгих часов борьбы с сильным, 13–15 км/час, встречным течением, устремлявшимся нам навстречу по одетому в скалы каньону, она все-таки стала шире в том месте, где мы миновали одинокую деревушку Русская Миссия. Высоко над деревней, на одетом лесом холме вырисовывался силуэт русской православной церкви. Через полчаса я оглянулся назад и увидел, что лодка Чарли, дрейфуя, кружит на середине реки. Его мотор словно приказал долго жить – и Чарли не мог запустить его. Не оставалось делать ничего другого, как только развернуться и плыть по течению в Русскую Миссию для ремонта.

Брин явно пал духом и сказал, что желал бы провести здесь сутки, чтобы сфотографировать деревню, церковь и кладбище с традиционными православными крестами. Его делом была фотография, а он еще не добился ощутимых для себя результатов. Он был бы прав, если бы переложил всю ответственность за это на мои плечи, поэтому я неохотно согласился, хотя во мне все кипело при мысли о потерянном времени, которое повлечет за собой его желание.

Меня раздражала также некомпетентность Чарли в работе с подвесными моторами. Однако, как я отлично понимал, в этом я был виноват сам, потому что даже во время экспедиции у нас было достаточно свободного времени, чтобы Чарли мог получить дополнительный инструктаж в разных центрах, где продавались такие подвесные моторы.

В тот вечер я снова связался с Джинни. С помощью друзей в Лондоне она нашла концерн в Манхэттене, называвшийся "Морган Стэнли", который любезно согласился купить для нас 5,5-метровый бостонский вельбот. Босс компании "Эвинруд", которого Джинни в конце концов обнаружила в Гонконге, согласился предоставить нам два шестидесятисильных подвесных мотора.

Новый вельбот был уже получен в Ванкувере, и Симон завершил некоторые простые переделки, которые выполнили на местной верфи, включая дополнительное покрытие корпуса из фибергласса. Теперь Джинни предстояло быстро организовать доставку лодки в Инувик.

"Бенджи Би" вернулся в Ванкувер и отшвартовался у городского причала. Когда Антон узнал, что я собираюсь использовать вельбот, то не пришел в восторг. Он писал:

Лично я думаю, что бостонский вельбот – не слишком умный ход, потому что это стоящая вещь только на открытой, свободной ото льда воде. Лодка весит 680 килограммов плюс вес 170 литров горючего и двух шестидесятисильных моторов по 80 килограммов. Ее нельзя перетаскивать по льду. Она не влезает в "Твин Оттер", поэтому придется бросить ее в канаву уже на полпути. Кроме того, каждый мотор съедает по 36 литров горючего в час. Даже если они будут идти со скоростью около 50 километров в час, то на большой волне им придется ползти или рисковать сломать лодке хребет. Мне кажется, что надувные лодки без полистиренового наполнения были бы наилучшим выбором.

Когда моторы отремонтировали, а Брин повеселел, ненастным утром мы отплыли из Русской Миссии. Я отметил с удивлением, что на реке совсем не было лодок и вообще вокруг не наблюдалось признаков жизни. Это было особенно странно, потому что шел лосось, а это единственная на реке возможность заработать кругленькую сумму.

Я перенес не один шок в то утро и принял приличное количество воды в свою алюминиевую посудину. Надувные лодки могли позволить себе беззаботно наполниться до краев и все же высоко торчать из воды, а от любого лишнего груза в моей лодчонке приходилось освобождаться немедленно. Но это было возможно только на большой скорости; когда задирался нос, приходилось вытаскивать неуклюжую деревянную затычку в корме. Если забыть о ней после осушения и оставить открытой дыру, лодка наполнялась водой почти мгновенно, ведь если снизить скорость, то лодка тут же прекращала глиссировать и вставала на ровный киль. Стоило потерять пробку, и плавание становилось рискованным.

До самого полудня несколько необычное состояние реки вызывало во мне смутные подозрения, но это еще не было ощущением тревоги. Потом я заметил облако пыли в небе выше по течению реки, но когда мы достигли того места, там ничего не оказалось. Наверное, оптический обман, подумал я.

Не доходя двадцати пяти километров до Холи-Кросса, мы вошли в узкую долину, густо поросшую лесом по обоим берегам реки, и пыльное облако предстало перед нами снова. В начале долины на берегу реки гнездилась эскимосская рыбачья деревушка – и все лодки там были вытащены далеко на галечный берег. Двое мужчин наблюдали за нами, когда мы проходили мимо. Я помахал им рукой. Они не ответили, старший из них все же чуть шевельнулся.

В воде началось какое-то возмущение, миниатюрные буруны стали разбиваться о гранитные стены реки. Однако я все еще не чувствовал угрозы и принимал все происходящее за обычную игру великих сил реки. Когда я направил нос на выход из этой направленной на север долины, словно невидимая волна прошлась вдоль правого борта, и меня чуть было не вышвырнуло за борт.

И вот без всякого предупреждения волны, совсем непохожие на что-либо виденное мной ранее (если не считать большие пороги), неожиданно выросли из воды – вода словно вскипела до самого дна. Я облился холодным потом, так как вообще испытываю страх перед бурлящей водой, и поскорей направился к ближайшему берегу. К несчастью, это был крутой, подмываемый берег, указывающий ту сторону реки, где проходит быстрое течение. Противоположные берега, наоборот, обычно низкие и окаймлены плавными песчаными бичевниками, потому что там всегда спокойно. Там же, где река течет прямо, крутые подмываемые и низкие берега могут чередоваться по обе стороны в зависимости от конфигурации русла.

Облака пыли пришли с берега реки, и я не смог избежать вихря на самой середине. Было такое ощущение, словно в лицо мне пыхнул жаром дракон. Когда я сблизился с берегом, рядом рухнула в реку сосна. Затем другая, а вместе с ними обвалился солидный участок берега. Рев мотора заглушал все остальные звуки, и разрушительные силы, которые вгрызались в берега, работали словно молча. Это лишь усиливало зловещую, разворачивающуюся будто в замедленной съемке, картину разгула стихии – именно так представлялось мне происходящее. Тогда я так и не смог понять, что же все-таки делается. В конце концов, я исходил на лодках тысячи километров вверх и вниз по течению самых необузданных рек в Северной Америке, но никогда не видел подобного. Кроме того, мое изначальное впечатление о Юконе, долго вынашиваемое в мозгу, было как о реке медлительной, такой же ручной, как Темза.

Затем я увидел, что лес, от поросли внизу до самых макушек гигантских сосен, согнулся в три погибели и там происходило какое-то дикое движение.

Страшной силы ветер был за работой, хотя в своем костюме с капюшоном я не чувствовал практически ничего.

Какое-то мгновение я медлил, не принимая решения. Волны на середине реки, шириной метров 500-600 в этом месте, выглядели достаточно негостеприимно, но в то же время в любую минуту моя лодка могла угодить под крону упавшей сосны, если бы я стал прижиматься к берегу. О высадке на берег не могло быть и речи. Развернуться, а затем броситься вниз по течению тоже нельзя. Лодка вздымалась и падала, словно живое существо, она была словно игрушкой в пасти гигантского мастифа, иногда ее старалось затащить под высокий берег мощное, невидимое мне течение.

Впереди река сужалась, превращаясь словно в бутылочное горлышко, берега стали круче, и хаотичные волны, которые раньше вздымались только на середине реки, теперь почти перегородили нам путь. Однако между стоячими волнами и рушащимися берегами было что-то вроде ямы в воде. Мне удалось заметить мельком, что уровень воды в реке тем выше, чем дальше от берега. Я нередко слышал, что при значительной скорости течения и мощности потока разница может достигать метра и более, но никогда прежде мне не доводилось наблюдать такое явление. Это и в самом деле выглядит устрашающе.

Я налег обеими руками на румпель, и лодка, словно нехотя, отошла от крутого берега и пошла наискось поперек реки. Может быть, дела обстояли лучше на другой стороне? Но для того, чтобы попасть туда, предстояло преодолеть середину реки, где возмущение воды было наибольшим и стоячие волны почти смыкались. Не успевала моя лодка перевалить через стену воды, как надо мной уже нависал другой гребень. Достаточно малейшей ошибки, неверного движения румпелем, и мне пришлось бы добавить очередную порцию к тем двадцати-тридцати сантиметрам воды, которые уже плескались вокруг моих ног в лодке. Я утонул бы через пару секунд.

Уголком глаза я заметил, что Брин понял, что я нахожусь в критическом положении, и направил свою надувную лодку ко мне, насколько позволяла бурлящая вода. Если моя лодка затонет, подумал я, то Брин будет моим единственным шансом на спасение. "Большие, как дома" – припомнилось мне предупреждение полицейского. Я понял, почему воображению может быть подсказано такое преувеличение. На самом деле волны были не выше полутора метров, однако их конфигурация, неистовство и частота сулили гибель любой местной лодке и ее пассажирам.

Прежде, чем волна поглотила мое утлое суденышко, я развернулся на очередном гребне, дал полный газ и направился прямо на середину реки. Помогла ли шальная удача либо меня спасло что-то другое, не знаю, но я не зачерпнул воды. Все это напоминало серфинг – езду на доске впереди волны непосредственно перед гребнем; затем лодка резко накренилась – словно боковое течение прошло под ней, – и волна ударила о ее небольшой корпус.

Искорки надежды и воодушевления прорвались сквозь пелену страха, который цепко держал в объятиях мое сознание. Впервые после того, как я попал в эту заварушку, я понял, что у меня есть шанс прорваться, и вновь ощутил волнение тех далеких дней на порогах, когда мы запросто обходились с куда более крупными волнами, находясь в относительной безопасности на непотопляемых надувных лодках.

Было трудно определить, за какое время мне удалось пересечь реку, однако постепенно волны словно присмирели, между ними увеличилось расстояние, и я очутился на спокойной воде, хотя и там бежали мелкие гребешки, словно отголоски крупного волнения на середине реки. Впереди, между волнами и подветренным берегом, я увидел дорожку гладкой воды, примыкающую к прибрежному песку. Брин и Чарли то пропадали, то появлялись среди волн. Они словно оседлали бронко. Оба лишь улыбались при виде моего бегства; оно не прошло незамеченным.

Нас ждало еще много сюрпризов на этой реке, но мы больше не встретили ничего подобного тому, что было с нами в той продуваемой ветром долине. В тот вечер мы остановились в Холи-Кроссе, и управляющий гостиницей Лука Дементьев сказал, что нам сильно повезло. Мы угодили в первый большой "продув" года, когда скорость ветра превышает семьдесят узлов (около 130 км/час).

"В стародавние времена даже колесные пароходы не высовывались в такие дни", – добавил он.

Мы преодолели самый опасный участок реки в самых что ни на есть худших условиях, а по поводу поведения приречных жителей мы были вне себя от возмущения.

Когда я спросил Луку, как все узнали о том, что мы прошли, и как относятся к этому, он сказал: "Достаточно пары глаз на берегу – и все радиотелефоны вдоль реки начинают звонить. Когда вы миновали ветхие домишки в Раймьюте и вошли в болота у большого острова Паймьют, распространилось известие о том, что вы пропали". Он сделал паузу, а затем добавил, прищелкнув языком: "Все же мы рады, что вы в конце концов добрались до охотничьей сторожки. В последнее время вообще дела шли из рук вон плохо".

Несколько дней мы шли вверх по реке, текущей по лику Аляски; пробиваясь к канадской границе – к территории Юкон. Заросшие кустами заброшенные домишки, все еще отмеченные на картах, нередко являлись единственными признаками деятельности человека на протяжении более 800 километров. Вызывающие у нас восхищение названия, такие, как, например, Дебоч-Маунтин (Гора Разврата) или Хижина Старухи, навевали атмосферу давно прошедших дней. На карте были и такие пункты: Старина Андриевский, Вилбурс-Плейс, Конолунук, Куиклоклол, однако все, что мы увидели, – это несколько опустевших хижин, окруженных деревьями, а вокруг лесистые холмы и лабиринт протоков. Иногда нам казалось, что отвесные утесы смыкаются где-то наверху со стремительно плывшими в небе штормовыми облаками. Особенно впечатляюще это выглядело там, где полуторакилометровые горы подступали к самой кромке воды.

Мы старались наверстать потерянное время, однако, словно назло, то и дело возникали механические поломки. В Танане я соединился с Джинни и спросил, не смогла бы она 15 июля подъехать на "лендровере" с трейлером к единственному мосту через Юкон на всем его протяжении от океана до Доусона. Если бы мы прибыли туда вовремя, то смогли бы добраться до Доусона уже 16-го по шоссе, что давало нам шанс войти в Северо-западный проход по расписанию. С 1 июля мы и так уже прошли на лодках свыше 1600 километров и теперь должны были поддерживать самую высокую скорость передвижения, если хотели застать море Бофорта свободным ото льда. Даже недельная задержка могла стоить нам потери целого года.

Для Джинни это была долгая утомительная поездка через горы, однако пикап выехал по плану, и мы продали старую алюминиевую лодку местному жителю в Юкон-бридже за двести долларов. Мне было жаль расставаться с ней. Погрузив на "лендровер" надувные лодки и все снаряжение, мы направились в Доусон, сообщив полиции о своем прибытии в Канаду около полуночи 16 июля. Главный полицейский чин сказал, что нам очень повезло.

"За последние три недели у нас случилось из-за ветра на воде семь несчастных случаев со смертельным исходом. В основном каноисты. Они просто черпают воду и тонут. Многие не одевают спасательные жилеты, чтобы те не мешали загорать".

700-километровый путь от Доусона до северного побережья некогда патрулировался полицией на собачьих упряжках. В 1911 году некто капрал Демпстер получил приказ отправиться на розыски пропавшего патруля и после тяжелейшего перехода нашел замерзших, поэтому новое шоссе, проложенное вдоль старого маршрута и вступившее в строй в 1979 году, носит его имя. Это единственная дорога на Американском континенте, которая протянулась за Полярный круг. Ее строительство для нефтяников в стране с вечной мерзлотой явилось деянием замечательным. Засыпаемая снегом зимой, летом она покрывается водой.

Мое намерение двинуться тотчас же на север было испорчено четырехдневной задержкой, потому что местные штормы повредили некоторые участки дороги. Дожидаясь возобновления движения, мы успели договориться о том, чтобы бостонский вельбот, над которым трудился Симон, перевезли из Ванкувера в Инувик. За это взялся наш новый друг Боб Энджел из авиакомпании Северо-западных территорий. Он-то и доставил лодку на борту своего "Геркулеса С-130".

Чтобы скоротать ожидание, Джинни, Чарли, Брин и я побывали на Клондайке – где в свое время разворачивалась знаменитая драма золотой лихорадки. Открытые жилы, хотя и сильно оскудели, все еще разрабатывались людьми, съезжавшимися сюда со всего света. Гертис-Салун с его знаменитыми столами, девушками, канканом и вышибалами, одетыми как ковбои, все еще на полном ходу, а окрестности Доусона пестрели кучами промытой породы.

К нам присоединился шотландец Джек Макконнел, который был со мной во время путешествия вниз по рекам Британской Колумбии десять лет назад. Он так полюбил Канаду, что оставил службу в армии и эмигрировал. За все прежние годы я не встречал более настойчивого человека, ни с кем не было так легко, как с ним. Мне было приятно увидеть его снова, хотя он мог позволить себе оставаться с нами только до Тактояктука.

Наконец-то пришло известие, что дорога открылась, и мы выехали на север в Инувик. Шоссе извивалось по первозданной земле нехоженых холмов, лесов, порожистых потоков. Во всем мире найдется совсем немного подобных безлюдных дорог. Пусть она останется такой как можно дольше. Мы пересекли реку Игл, где пятьдесят лет назад "Бешеный траппер" из Рэтривер убил полицейского; за ним охотились неделями отряды разъяренных граждан. Возникшая затем перестрелка у реки явилась доказательством, что Конная полиция в конечном счете всегда находит нужного им человека.

Частые дожди сделали дорогу скользкой как каток, и мы помогли какому-то индейцу вытянуть его грузовичок из жидкого болота в придорожном кювете. Но чаще проходили долгие часы, когда мы не видели ни одного автомобиля. В конце концов, мы выехали к реке Маккензи, которую переехали на пароме рано утром уже на вторые сутки пути, а затем покатили в Инувик – городишко, прилепившийся к восточному берегу реки примерно в ста шестидесяти километрах от океана.

Там мы встретились с Симоном, который доставил на самолете бостонский вельбот. Он рассказал мне, что команда "Бенджи Би" чувствует себя в Ванкувере как дома – Антону не удалось найти фрахт до сих пор. Большой оригинал Дейв Хикс отыскал местный лагерь нудистов, где совсем не торговали пивом. Он решил, что это позор и должно быть исправлено. Затем он накупил пива, раздобыл льда из морозильников в отеле, расположенном по соседству с "Бенджи Би", и провел все лето нагишом, распродавая банки с ледяным пивом на пляже. Другие работали садовниками и малярами. Механик Марк Уильяме попал в катастрофу на мотоцикле и чуть было не потерял руку, поэтому, как ни печально, ему пришлось расстаться с экспедицией. Боцман Терри подружился с местными ирландцами – завсегдатаями близлежащего паба, и орал вместе с ними воинственные песни ИРА далеко за полночь.

Симон собрал моторы, рулевую и топливную системы на бостонском вельботе и теперь объяснял Чарли устройство этих механизмов; затем они спустили лодку в реку Маккензи.

Чарли, Джинни и я отправились к океану; за нами на одной из надувных лодок следовали Джек Макконнел и Брин. Симон вез все наше лагерное оборудование на речном пассажирском пароме, так как "лендровер" и трейлер уже не могли ехать дальше. Машину должен был перегнать обратно в Ванкувер один из его друзей.

Днем 24 июля мы догнали расписание, когда вошли в гавань Тактояктука в Северо-западном проходе. Здесь Джек и Брин расстались с нами.

У нас получилась довольно бестолковая гонка со временем, насыщенная приключениями. Это был предельно полезный урок для нас и для лодок.

От Тактояктука предстояло проплыть около 5 тысяч километров до Алерта, пересекая отдаленный архипелаг, единственными обитателями которого были горстка эскимосов и население уединенных радиолокационных постов Дальнего обнаружения. Целых четыре года я писал командованию американских и канадских вооруженных сил – т. е. хозяевам этих постов, – испрашивая разрешения использовать их в качестве наших баз. В конце концов, они согласились на то, что будут содержать там запасы горючего и продовольственных рационов при условии, что мы сами позаботимся об их приобретении и доставке. Авиакомпания "Норд Эйр" (филиал "Эйр Канада"), снабжающая эти посты, любезно согласилась доставить по воздуху все наши материалы бесплатно, и действительно проделала это в течение июня.

Поскольку у нас не было возможности для переброски снаряжения между постами ДО, нам приходилось брать с собой нужные запчасти, точно рассчитанное количество горючего и продовольствия для преодоления каждого этапа пути с учетом непредвиденных обстоятельств.

Еще в 1977 году во время нашего тренировочного путешествия доктор Джордж Хобсон из "Проекта исследования континентального полярного шельфа" (специальной исследовательской программы канадского правительства в северной Канаде) разрешил нам пользоваться его хижинами в Алерте. Теперь же он предоставил в наше распоряжение все оборудование на его трех главных северных базах (Тактояктук, Резольют и Алерт). Он согласился также устроить для нас склады горючего в самых отдаленных местах с таким расчетом, чтобы те оказались в пределах дальности полета нашего "Оттера". За то, что мы обязались провести ряд гляциологических наблюдений в Ледовитом океане, Джинни и Симон могли теперь жить и работать на их радиобазе.

Из Тактояктука я намеревался осуществлять навигацию с помощью ручного магнитного компаса, ручных часов и солнца. Я был совсем не знаком с Канадским архипелагом (так называются арктические острова у северного побережья Канады), если не считать знание долгой истории экспедиций, пытавшихся преодолеть Северо-западный проход, которые в сотнях случаев расплачивались за это жизнями своих участников.

В наши дни огромные мощные ледоколы способны пробиться через лед между островами архипелага и даже севернее их, однако что касается экспедиций, выступающих, так сказать, в классе лодок, то лишь десятку из них удалось пройти Северо-западным проходом либо с запада на восток, либо в обратном направлении (кстати сказать, они использовали лодки, которые в той или иной степени имели укрытия от непогоды), и все они в среднем затратили на это по три летних сезона.

Компания, которая занималась эксплуатацией лихтеров между Инувиком и Тактояктуком, а при благоприятной ледовой обстановке – и эскимосскими поселениями, расположенными еще севернее, имела свой офис в гавани. Я отправился туда за добрым советом. Шкипер лихтера с шестнадцатилетним опытом работы в этом районе согласился уделить мне время. Он говорил грубым хриплым голосом со скандинавским акцентом. Я пожал его большую волосатую руку и сказал: "Мы собираемся пройти на небольших открытых лодках вдоль побережья до Спенс-Бей, а оттуда до Резольют. Не могли бы вы дать мне совет об особенностях здешней навигации?"

Он взглянул мне прямо в глаза и произнес: "Вы сумасшедший".

"Да нет же, – я показал ему свою карту и компас, – у меня самые современные карты и отличный компас".

"Вы сумасшедший. Выбросьте их".

Я почувствовал раздражение, но постарался скрыть его.

"А какими средствами навигации пользуетесь вы?"

Шкипер подошел к окну и указал на мощный буксир, волокущий лихтер. В глазах моряка светилась гордость.

"На буксире есть все. Он может идти полярной ночью. Радиолокационные ответчики, эхолоты, и мы держимся глубоководных фарватеров. Вы же, – он с сожалением покачал головой, – вы же должны прижиматься к берегу, чтобы избежать встречи со штормами, а там неминуемо будете садиться на мели. Их тысячи, – шкипер заговорил так, будто наслаждался звуками своего голоса, – кроме того, вы не сможете преодолеть сотни глубоководных заливов из-за страха перед сильным ветром и крупным волнением, поэтому вам придется держаться береговой черты, которая подобна электрокардиограмме– вверх, вниз, вверх, вниз – или американским горкам. И вам придется все же удаляться от берега и таким образом жечь больше горючего. В основном вы будете плыть в тумане. Никакого солнца, поэтому только по компасу. Вы поняли меня?"

Шкипер показал свою карту Кембриджского залива, который расположен в сотне миль восточнее, как раз у нас на пути. Своим толстым пальцем он указал на надпись: "На показания магнитного компаса в этом районе полагаться нельзя". Покровительственно посмотрел на меня: "Слишком близко магнитный полюс, как видите. Оставайтесь-ка лучше в Таке. Отдохните".

Я поблагодарил его.

Когда я уходил, шкипер крикнул мне вслед: "Попробуйте плыть, ориентируясь по обломкам, которые оставили здесь другие сумасшедшие. Тут их великое множество".

26 июля мы попрощались с Джинни и Симоном. Бози на месте не оказалось, он охотился за гоферами. Джинни сказала, что она переберется в Резольют, как только начнут ослабевать мои радиосигналы. За тридцать пять суток нам предстояло не только преодолеть около 5 тысяч километров по Северо-западному проходу, на что по традиции уходит три сезона, но также пройти еще 800 километров дальше на север, так как нашей целью был не только сам проход. Мы должны были достичь какой-либо точки, откуда можно добраться уже на лыжах до нашей зимней арктической квартиры, прежде чем начнет формироваться молодой лед, когда нам придется оставить вельбот. Солнце скрылось в оранжевой дымке, когда мы с Чарли покинули Тактояктук на бостонском вельботе и легли курсом на восток, навстречу беспокойной зыби.

XI. Северо-западный проход

Ни один человек не осведомлен в других людях.

Он может знать только, что они подобны ему.

Джон Стейнбек

Многие пытались преодолеть Северо-западный проход за последние два столетия. Погибли сотни людей. Рассказам о несчастьях и голоде, каннибализме и смерти, кораблекрушениях, вызванных внезапной посадкой на мель, штормах и неумолимых льдах – несть числа. Подобные истории лишь разжигают любопытство искателя приключений, пока он (или она) не пускаются в путь вдоль этого одного из самых пустынных побережий. Джон Бакан описывал Северо-западный проход как часть "земного шара, где природа не заботится о человеке, так как не устроена по человеческим меркам; это остаток Ледникового периода, когда был разорен мир".

Это выражение несколько цветисто, но даже такое "приземленное" издание, как "Энциклопедия Британика", не менее красноречиво:

Враждебная Арктика превращает Северо-западный проход в один из суровейших районов земного шара. Он лежит в 500 милях севернее полярного круга и примерно в 1200 милях от Северного полюса... Толстый паковый лед, перемещающийся со скоростью до десяти миль в сутки, покрывает почти половину водной поверхности круглый год. Человек замерзает в холодной арктической воде за какие-то две минуты. Сильные северо-западные ветры дуют здесь почти постоянно и порой достигают ураганной силы. Температура воздуха поднимается выше нуля градусов только в июле и августе... Видимость часто сводится к "молоку" из-за частых метелей и снегопадов... Густой туман обычно накрывает проход в течение всего лета... Там много не нанесенных на карту мелей... Немногое известно о тамошних течениях и приливах... Судовождение затруднено даже с помощью самых современных навигационных средств... Магнитный компас бесполезен, потому что в Северо-западном проходе находится магнитный полюс... Блеклые, однообразные арктические острова не представляют собой ясных ориентиров. Периодические "затемнения" способны нарушить любое сообщение на периоды от нескольких часов до месяца.

Навигация была для нас самой насущной проблемой, так как мы направили свой вельбот на восток вдоль побережья, которое было плоским как доска и становилось совсем невидимым, стоило нам удалиться в море. Безлесная тундра на полуострове Тактояктук для нас словно не существовала. Однако светило солнце, и мы шли на восток до тех пор, пока не заметили сверкающую полосу бурунов мористее мыса Далхузи. Затем повернули на юг с осторожностью, потому что вокруг было много мелей и бурунов.

Мы направлялись к станции ДРО, расположенной неподалеку от мыса Никольсон, но поначалу я не мог разобраться по карте, что за земля была перед нами, поэтому рискнул направиться поперек пасти залива Ливерпул шириной в полтора десятка километров, не будучи вполне уверенным в том, где мы находились. На полпути через залив над не видимым невооруженным глазом берегу вырос холм. Я кое-как сориентировался. Незадолго до наступления сумерек мы обогнули низкую песчаную косу, выступавшую, как клюв цапли, в глубь небольшой защищенной гавани, и я начал вызывать по рации:

"Мыс Никольсон, говорит "Трансглобальная", вы меня слышите?"

Ответили немедленно, словно там следили за нашим продвижением:

"А вы, наверное, те самые англичане? Мы подойдем немедленно".

Через несколько минут подъехал джип, за рулем которого сидел улыбающийся начальник станции. Да, наше горючее и рационы прибыли и приготовлены для нас, но нет, нам не позволят исчезнуть из этого крохотного королевства просто так, хотя бы без чашки кофе. В конце концов, мы были единственными посетителями и гостями, которых ему доводилось когда-либо принимать, если не считать прибывавших по воздуху. На станции насчитывалось девять обитателей, разбросанных по хижинам-фургонам вокруг тарелки-радара ДРО.

Приняв меры предосторожности, чтобы не подвергнуться казни электрическим током, я вскарабкался на пару радиомачт, чтобы поднять свою антенну и выйти на связь с Джинни.

Когда я спустился на колени у мачты, разговаривая с Джинни, босс станции неожиданно крикнул: "Медведь!", и я в мгновение ока оказался в трех метрах от земли. "Прихвати камеру! – снова заорал он мне. – На свалке заметили гризли".

Мы вскочили в джип и вскоре обнаружили огромного бурого зверя, хотя он почти сливался с серой тундрой. Я упросил водителя подъехать ближе, потому что медведь был рядом с дорогой метрах в двухстах впереди. Он прибавил газу – и зверь пустился наутек по дороге. Я изумился – на спидометре было около 50 км/час, но мы не могли настигнуть огромного зверя. С минуту он не уступал нам в скорости, затем свернул в сторону и словно растворился в мертвой, заболоченной земле там, где джип уже не мог ехать.

Вернувшись к рации, я передал Джинни сообщение для лондонского комитета – небольшую записку намеренно обескураживающего содержания относительно наших шансов достичь Алерта за короткий отрезок времени, оставшегося в нашем распоряжении. Не оттого, что я действительно считал, что мы не уложимся в расписание, – я размышлял именно о шансах. Однако мне хотелось, чтобы в Лондоне хорошенько задумались о реальности задержки, возможно, на год. Семь лет назад я избрал Йоа-Хейвен (на острове Кинг-Вильям) как вероятное место зимовки на случай, если нам не удастся совершить переход за один сезон, и, предусматривая такую возможность, я приготовил там достаточное количество снаряжения и припасов для зимовки. Теперь же я хотел, чтобы ключевые фигуры в Лондоне привыкли к мысли, что неудачная попытка преодолеть Северо-западный проход за один сезон вовсе не означает провала "Трансглобальной". В конце концов, тем людям, которым повезло в прошлом, понадобилось на это три сезона. Я просто хотел подготовить наиболее скептически настроенных членов комитета к нашей возможной зимовке в удаленном эскимосском поселении, но какой бы нежелательной ни была такая зимовка, она не должна бросать тень сомнения на нашу очевидную способность добиться успеха в целом. Я напомнил им слова всеми признанного эксперта по Северо-западному проходу доктора Хаттерсли-Смита: "Пребывая в полной уверенности, что это путешествие может быть осуществлено по частям, я думаю, что оно нереально за один сезон. По меньшей мере, для этого необходимо феноменальное везение".

Олли уже привык к тому, что я часто выказываю пессимизм, так сказать, внешне, скрывая на деле свою решимость. Вернувшись из Антарктики, он сказал киногруппе:

Рэн смотрит на жизнь под пессимистическим углом зрения, и, как мне кажется, это хорошо, потому что если ожидаешь худшего, а затем действительно сталкиваешься с неудачей, то избегаешь разочарования. Если же все идет хорошо, то радость приходит сама собой. Поэтому он всегда старается представить все в пессимистическом свете и относится к складывающимся обстоятельствам так, будто все идет из рук вон плохо, даже если мы выдерживаем расписание.

К несчастью, моя политика намеренного выставления самого себя в худшем свете, чем это было на самом деле, имела неблагоприятный эффект на Чарли, который находил такой подход обескураживающим.

"Ты пессимист, Рэн", – говаривал он.

"Ты не прав, Чарли, я не пессимист".

"В таком случае ты просто настроен негативно. Даже сверхнегативно".

"Что ты имеешь в виду? Что значит негативно? Когда я относился негативно к нашей экспедиции?"

Чарли подумал немного:

"Не на судне, нет. И, может быть, не каждый день. Но в общем ты составил о себе негативное впечатление в Лондоне. И это плохо, потому что ты заставляешь их смотреть на нас так же негативно. Ты словно сеешь заразу".

Мысль о двух дополнительных зимовках во мраке арктической ночи взаперти, без Твинк, наверняка не давала покоя Чарли.

Сильный восточный ветер поднимал зыбь в заливе по мере того, как мыс Никольсон скрывался из глаз. Следующая станция ДРО находилась от нас на большем расстоянии, чем мы могли пройти при максимальной заправке горючим плюс полный груз; мы могли дойти до нее, только следуя по прямой далеко от берега. Где-то впереди был залив Франклина, тоже слишком широкий для того, чтобы преодолеть его одним махом с полной уверенностью в том, что мы выйдем в нужную точку с помощью ручного компаса. Намного безопаснее было бы держаться береговой черты, невзирая на то, что она глубоко вдается в тундру, уходя на юг довольно далеко от нашего генерального курса. Для этого нам были необходимы две дополнительные бочки с горючим, которые самолет "Полярного континентального шельфового проекта" уже доставил на узкую галечниковую косу южнее острова Бейлли.

Целых восемьдесят пять километров мы кувыркались по волнам, окатываемые брызгами, срывавшимися с каждого встречного гребня. Но при вынутых четырех пробках настила при глиссировании бостонский вельбот осушался немедленно, даже если волна заливала нас.

Липкий туман скрывал из виду землю, лежавшую к востоку от нас, но время от времени мы все же слышали рев бурунов и поэтому могли хотя бы предполагать, где находится коса. Высадиться с восточной стороны, то есть там, где хранились наши бочки, было невозможно. Лодку немедленно опрокинуло бы и залило в считанные минуты, поэтому мы постарались спуститься вдоль этого длинного пальца из гальки до самой оконечности, надеясь, что на его подветренной стороне будет спокойней. Однако даже там море оказалось слишком бурным, и мы не могли прибиться к берегу. Тогда Чарли вытравил за борт наш легкий якорь. Я спрыгнул в воду с двумя пустыми канистрами, устройством для открывания бочек и насосом для топлива. Пока Чарли удерживал лодку у полосы прибоя, я пошел "вброд" к берегу. Затем он выбросил в воду еще двенадцать канистр, чтобы их прибило к берегу вслед за мной.

Часа через три под аккомпанемент отборных ругательств мне удалось, изрядно попотев, доставить все четырнадцать уже заполненных бензином канистр (а также нужное количество масла и не слишком много песка) на борт.

Между островом Бейлли и мысом Батерст едва пробивается через отмели и бары узкий пролив Сноугус. Сначала мы почувствовали облегчение, когда прошли невредимыми в залив Франклин, но очень скоро уже желали вернуться назад, потому что теперь на наш вельбот обрушились волны и ветер. Берег был к юго-востоку, и нам не оставалось ничего другого, как только идти дальше, принимая на себя удары волн с левого борта. Мы стали лагом к волне, то есть шли вдоль фронта волнения, и лишь надеялись на то, что нас не зальет.

Любое повреждение моторов наверняка повлекло бы за собой гибель, потому что недалекий берег представлял собой сплошную стену утесов высотой до тридцати метров, которые тянулись километров семьдесят. Правда, иногда волны находили для себя узкую полоску галечникового пляжа у подножия этих скал, но в основном они разбивались о черные скалы, поднимая при этом высокие завесы из пены и брызг, разносимых ветром.

Небо потемнело, волны стали выше, заливая лодку все чаще и чаще. Мы оба вымокли насквозь и стучали зубами в унисон. До чего хорошо было бы остановиться и развести костер, но мы могли сделать это, лишь миновав утесы. Всякий раз, когда волна накрывала нас, вода проникала сквозь щели наших прорезиненных костюмов на лице, сбегала вниз по спине и груди, собираясь в небольшие водоемы в нашей водонепроницаемой обуви. Одежда под костюмами вскоре промокла насквозь. Соль разъедала глаза, карта тоже пропиталась водой. По мере того, как росли волны, наше продвижение замедлилось. Мы пробовали удалиться от утесов, но там, мористее, было еще хуже. Вскоре мы были вынуждены стать носом на эти пятиметровые стены воды, несущиеся с востока. Часто лодка ложилась чуть ли не на борт, когда волна с яростной силой проносилась под нами.

Когда стемнело, я увидел впереди огонь. Через час он не стал ближе. Затем, к нашему изумлению, мы поняли, что горят сами утесы, и явственно ощутили резкий запах химикатов, когда несколько стих ветер. Ад Данте. Отложения серы, вечный огонь. Желто-бурые языки пламени извивались в глубоких трещинах. Не хватало лишь самого дьявола с вилами, и не было слышно воплей горевших заживо грешников.

Покуда утесы дымились и смердели над неистовым прибоем, ветер усилился. Я понял, что мы просто обязаны отыскать какое-нибудь убежище, чтобы избежать встречи со штормом. Я отыскал на карте крошечную лагуну с пляжем за галечниковой косой, где какая-то речонка вливалась в море далеко впереди от нас, но карта была десятилетней давности. Может быть, наносы уже все изменили? Я привстал на носу лодки, чтобы обозреть полосу бурунов в поисках прохода в полосе бурлящей воды. Заметив, где было поспокойней, я указал Чарли направление.

"Видел! Понял!" – заорал он в ответ, стараясь перекричать стон моторов, вой ветра и шум волн.

На мгновение вокруг воцарился хаос, когда нас, как пробку, втянуло в полосу бурунов. Затем мы очутились в узеньком проливчике не шире самой лодки. Винты тут же начали взбивать грунт. Чарли выключил моторы, а я схватился за весла. Даже сравнительное затишье показалось нам блаженством – теперь слышны были лишь удары волн об узкую стену, ограждавшую гавань. Мы сумели продвинуться в глубь лагуны всего метров на пятнадцать (настолько мелкой она оказалась) и, не мешкая, разбили лагерь тут же на гальке. Моросил мелкий дождик, однако мы разожгли костер из плавника и поскорее избавились от наших промокших костюмов. Вода побежала из них ручьями.

Это было не слишком удобное место для выхода на связь с Джинни, тем не менее, я направил антенну радиостанции примерно на восток и сообщил, что у нас все благополучно и мы находимся по соседству с утесами Маллок-Хилл.

На рассвете траурный туман окутал мокрый пляж и нашу палатку. Стуча зубами от холода, мы облачились в сырые костюмы и около часа бегали трусцой по гальке, чтобы хоть как-то согреться. Я рассчитал, что нам предстоит пятидесятикилометровый переход к дальнему берегу залива Франклин – чуть дальше, чем от Англии до Франции. За ночь ветер утихомирился, о шторме напоминала только зыбь. Мы легли, как я считал, курсом на восток, однако прошел час, а мы не встретили никаких признаков земли.

"Наверняка нужно пройти еще чуть вперед!" – крикнул мне в ухо Чарли.

"Понимаю, что ты имеешь в виду! – заорал я в ответ. – Но компас указывает именно это направление, поэтому держи прямо на те темные облака".

Вычисленная поправка компаса составляла 43°, и я добавил еще пять градусов на девиацию – влияние на компас моторов и прочих металлических предметов в лодке. Каков был истинный эффект близости магнитного полюса, я, конечно, не знал, однако за последние двадцать лет у меня выработалась несказанная вера в показания компаса; я не слишком-то доверял инстинкту направления. Правда, у кочевых народов нарабатываются соответствующие инстинкты, так сказать, в родных пенатах, однако люди с урбанизированными органами чувств испытывают смятение при выборе направления. Они нередко ощущают "подсказку" двигаться в ту или иную сторону и, поддавшись искушению использовать свои природные инстинкты, обычно кончают тем, что просто кружат на одном месте. Два часа спустя смутные пятна надвигающейся темноты замаячили на туманном горизонте. Осколки ледяных полей величиной с футбольное поле каждый выстроились на восточном фланге залива Франклин, там, где были бухточки. Этому севшему на мель льду предстояло в течение последующих четырех недель медленно таять до тех пор, пока не вернется зима и не накроет снова ледяным покровом морские аллеи Северо-западного прохода.

Если мы находились именно там, где считали, то земля, которая в конце концов все же проступила сквозь туман, не имела названия на моей карте. Как мы надеялись, отмель острова Рэббит прошла у нас по правому борту, и мы осторожно шли между островами Бут и Фиджи в бухту Кау. Тусклое солнце пробило себе дорогу сквозь туман, открыв нашим взорам купол и мачты ДРО на мысе Парри. Но, блеснув кратко на солнце, все снова исчезло, как недосмотренный сон. Итак, несмотря на отсутствие ориентиров и наши опасения, мы все время были на курсе.

Начальник станции настаивал, чтобы мы остались на обед и переночевали. Зная, что ждет нас впереди, я поблагодарил его и принял приглашение, потому что эта станция была нашим последним "безопасным" прибежищем перед 650-километровым броском. Об этом ясно говорилось в записке нашего доброго испытанного советчика, доктора Джона Бостоса, по-видимому, самого знающего человека во всем, что касается плавания по Северо-западному проходу:

"Не останавливайтесь где-либо между мысами Парри и Франклина, если не возникнет срочных обстоятельств. Там нет даже намека на укрытие для лодки, которая слишком тяжела для переноски вручную через прибой".

Однако бухта Кау приглянулась мне. Я подумал, что холмы защитят лодку от преобладающего восточного ветра и ничего не случится, если оставить ее на якоре, отданном с кормы, и носовом швартове, закрепленном за камень на берегу.

Мы отлично выспались в комфортабельном помещении базы, не ведая ничего и оттого не заботясь о том, что за ночь ветер зашел на запад. Когда, наконец, мы не спеша вышли на берег бухты, то увидели, что прибой с грохотом разбивается о берег недавно еще совсем спокойной бухты. Якорь пополз и развернул лодку бортом к пляжу. По мере того, как гравий обдирал ей днище всякий раз по прохождении очередной волны, лодку заливало водой, которая подмачивала снаряжение и заливалась в вентиляционное отверстие топливной емкости.

Два дня мы сушили снаряжение. За это время мы познакомились с одиннадцатью обитателями станции, большинство из которых свыклись с уединением ради высокой платы и спокойной жизни. Один из них сказал:

"Мне кажется, здесь мои мозги замедляют работу. Легко обходишься тремя сотнями слов".

Прогуляться за пределы территории станции даже в самую подходящую погоду означало, что надо надеть на себя теплую одежду в несколько слоев. А вернувшись в жилье, надо было эту одежду снимать. Поэтому люди предпочитали "сидеть дома" даже в свободное время и смотреть видеофильмы, играть в стрелы, пул или шахматы. Среди них не было женщин.

Каждая такая станция имеет большой, смахивающий на иглу эскимосов купол радара и четыре радарные "тарелки", обращенные "лицом" на север, в сторону СССР. Эта сеть из тридцати одной станции (двадцать одна в Канаде, шесть на Аляске, четыре в Гренландии) была создана для предупреждения любого внезапного нападения бомбардировщиков или ракет через вершину мира. Они были построены сроком на десять лет, но все отлично работают целых двадцать пять, хотя уже развернуты спутниковые системы и смотрящие за горизонт радары.

Станции, на которые мы заходили, обслуживались канадцами, которые сообщали всю суточную информацию о погоде и объектах обнаружения командованию воздушной обороны Северной Америки в Колорадо-Спрингс.

30 июля, в густом тумане, при двадцатиузловом ветре (10 м/сек), мы направились на восток, в пролив Долфин-энд-Юнион. Целых тридцать шесть часов без передышки мы шли только вперед и за это время видели совсем немного льда, если не считать выбросившиеся на берег айсберги. Удача сопутствовала нам. Промокнув, мы вскоре сильно замерзли. Туман держался где-то в стороне весь день и до утра. Мы страшно устали и время от времени просто кричали что-то друг другу, чтобы рассеять сонное оцепенение. Нередко мы часами напролет распевали песни.

Мы торопились проскочить мысы Пистон, Янг и тысячи безымянных бухточек, настроившись не задерживаться больше на этом голом, обращенном на север побережье, не "обустроенном" ни единым сносным укрытием от стихий. Вечера были теплыми, вокруг нас расстилались красоты первозданной природы, которые окрашивались то в красные тона на закате, то постепенно переходили в розовые без ночного перерыва между ними. Однако чувствовалось, что зима тихо, словно на цыпочках, вступает в этот мир. И вот уже солнце мягко касается горизонта в полночь.

Целых 550 километров мы пробыли в лодке, в тесном пространстве между рулем и канистрами, маневрируя в лабиринте островков, пока не пересекли узкий проливчик, направляясь к острову Виктория. Так мы впервые оторвались от материка. Поздно вечером 1 августа мы подошли к станции ДРО на мысе Леди Франклин и с чувством большого удовлетворения пришвартовали наш вельбот в по-настоящему надежно защищенной бухте.

"Как реагировали вы на долгие часы, проведенные вместе в крохотном пространстве?" – спросили нас позднее киношники.

"Ничего особенного, – ответил Чарли, – члены команды подбирались по совместимости характеров. Иногда мы все же выходили из себя, но такое случалось очень, очень редко, в основном при серьезных обстоятельствах. Если что-то не так, скажем неприятности с мотором, и Рэн говорит, например: "Может быть, барахлит водяной фильтр", я вполне могу повернуться к нему и ответить: "Ради бога, заткнись, это не фильтр, потому что с другим мотором все в порядке, а они оба работают на одном фильтре". Когда не отдыхаешь часов тридцать подряд, в самом деле трудно сдержаться. Что я делаю, чтобы не заснуть? Разговариваю сам с собой. Я отношусь к типу людей, которые любят прислушиваться к самим себе. Ничего удивительного. В основном это случается при механических поломках, ведь я не механик, и мне нужно обмозговать проблему. Остается только смеяться над самим собой, потому что все равно не слышишь Рэна, если только он не срывается в крик. Иногда вопишь что-то сам, и он не слышит тебя, поэтому приходится разговаривать с самим собой".

На мысе Леди Франклин все спали, потому что было далеко за полночь. Я обошел хижину и, как и на мысе Никольсон, забрался на две радарные мачты, чтобы повесить свою антенну. Я соединился с Джинни мгновенно. Они с Симоном смотрели по телевизору бракосочетание принца Чарльза. В Тактояктуке свирепый шторм нагнал приливную волну на метр выше обычного. Многие эскимосские лодки в заливе затонули или получили повреждения, поэтому Джинни беспокоилась о нас. Но я поспешил сообщить ей о наших радужных перспективах, по крайней мере, до Йоа-Хейвен, но просил не допустить утечки оптимистической информации в Лондон.

К этому времени я заметил, что начальник станции уже слоняется вокруг меня. Так как на мне были шлемофоны, ему было совсем необязательно подкрадываться. Он во все глаза смотрел на меня. Я вежливо улыбнулся в ответ, так как он был здесь хозяином и имел полное право разглядывать меня. Я решил прекратить связь, поскольку работал, по-видимому, на частоте станции и создавал помехи.

"С кем вы говорили?" – спросил он.

"С моей женой".

"Где она?"

"В Тактояктуке".

"У вас есть разрешение пользоваться радиостанцией?"

"Да, на 4982 мегагерцах".

Я открыл свой мешок, чтобы убрать наушники и антенну, и он придвинулся ближе, чтобы заглянуть внутрь. Решив взять быка за рога, я засмеялся и сказал:

"Вы же знаете, что я англичанин, а не шпион".

Он мрачно взглянул на меня, что ясно доказывало, что вторая часть моего замечания не была для него такой уж невозможной.

"Ладно, – сказал я, – теперь надо бы поспать. Мы отправляемся рано утром".

Как мне показалось, это понравилось ему.

Через двести десять километров один из наших подвесных моторов сдал окончательно и наотрез отказался реагировать на все лечебные меры. Кое-как мы проковыляли пятьдесят километров назад на станцию ДРО в Байрон-Бей, где проторчали трое суток. Затем дальше – на станцию ДРО в Кембридж-Бей. Сильный шторм сопровождал нас во время всего пути через широкие заливы, мимо уединенных мысов, накрытых куполами из красной лавы. Я искал, где бы укрыться, но не нашлось ни единой мелководной бухточки или пологого галечникового пляжа. Дождь лил как из ведра с равнодушного к нам неба. Я молча вспоминал наших предшественников из прошлых столетий, которые отваживались пуститься вдоль этого побережья под парусом, практически с пустыми картами. Больше сотни людей сэра Джона Франклина умерли в этих местах. Многие названия на картах хранят суровую память о деяниях пионеров: мыс Бурь, Гавань Голода и прочие красноречивые следы того времени.

6 августа, к тому времени, как мы достигли Кембридж-Бея, ветер стал устойчивым. Когда однажды солнечным, но неспокойным днем мы вошли во внутреннюю гавань, я вспомнил Колина Ирвина, молодого моряка из Борнемута, который умудрился пройти Северо-западным проходом до этой точки на специально сконструированной яхте. Но он все-таки не пробился дальше, потому что с востока нагнало лед. Он проявил большое терпение, однако два сезона подряд обстановка была не лучше. В конце концов Ирвин женился на местной эскимосской девушке и отказался от своего намерения.

Осень еще не наступила, и было бы слишком рано считать цыплят, но все же мы прошли меньше половины пути до Алерта, а Джон Бостон предупреждал, чтобы мы "обязательно вышли из этого прохода к концу августа, чтобы не попасть в беду". Исходя из этого, нам оставалось менее двадцати суток относительно безопасного плавания.

Представитель американской ДРО подобрал нас на галечниковой косе, у которой мы поставили на якорь наш вельбот. Чарли начал сортировать вещи в залитом водой контейнере, а я настраивал передатчик.

"Доставьте ваше огнестрельное оружие в офис начальника станции, – попросил американец, – никакого оружия в городе".

Я принес револьвер, а Чарли винтовку в указанный офис.

"Разрядите оружие, пожалуйста, – сказал американец, – начальник скоро будет".

Я вынул шесть пуль из барабана своего револьвера и вручил их вместе с остальными, которые достал из кармана, затем взял винтовку Чарли и проверил магазин. Я дернул за какой-то незнакомый мне болт – и четыре дюймовых патрона упали на пол. Взглянув мельком в патронник, я направил дуло в пол и нажал на спусковой крючок.

Это было грозное оружие, и раздавшийся грохот оглушил нас. Кровь забрызгала ковер на полу, посыпалось стекло из ламп дневного света, штукатурка– с потолка, вздрогнул паркет на полу.

На этот раз я, кажется, все-таки разрядил винтовку и передал ее американцу.

Послышались шаги в коридоре. Американец высунул голову за дверь.

"Никаких проблем, – крикнул он, – просто неприятности с электропроводкой".

По-видимому, это удовлетворило тех, кто направлялся к двери, потому что шаги стали удаляться. Американец проворно достал откуда-то веник с совком и ловко убрал все обломки. На полу, рядом с письменным столом начальника станции, зияла черная дыра, она еще дымилась. Эта дыра была аккуратно прикрыта ковриком из другого конца комнаты. Теперь все выглядело так, как будто ничего не произошло.

Я обнаружил кровь у себя на подбородке. Там было что-то вроде ранки, и мне пришлось приложить к этому месту платок, чтобы сдержать весьма интенсивный ручеек крови. Американец, казалось, получал от всего случившегося огромное удовольствие.

"Ну и гуси, – сказал он, – если вас не прикончит сама Арктика, вы сами разделаетесь друг с другом. Недурной момент, а?"

Он заставил меня пройти в местный медпункт, где девушка-эскимоска заштопала меня шелковой ниткой с помощью кривой иглы.

В тот вечер Чарли, завидев мой наполовину покрытый бородой, наполовину голый подбородок, катался от смеха. Однако ему так и не удалось выудить из меня всю историю моего позора, потому что я заставил американца поклясться в том, что он будет хранить молчание, по меньшей мере, года полтора.

К несчастью, девушка-эскимоска не удосужилась хорошенько осмотреть рану, прежде чем зашить ее, – и по сей день у меня время от времени распухает подбородок. Наверное, в ранке остался кусочек какого-то инородного тела – стекла, бетона или паркета, – который и циркулирует по челюсти.

В Кембридж-Бее – первом эскимосском поселении, которое мы посетили после Тактояктука, – мы узнали, что лед почти наверняка заблокировал проход на восток. "Через неделю-две, – сказал местный владелец лодок, – лед может подвинуться, но, скорее всего, станет еще хуже. Мне известен случай, когда изрядной силы северный ветер заполнил льдом весь залив Куин-Мод, нагнав его из пролива Виктория". Если бы такое случилось, лед мог задержаться там до полного замерзания моря, ожидаемого недели через три-четыре.

Я радировал Джинни:

Все забито льдом, и самолету "Континентального шелъфового проекта" пора доставить ее и Симона на очередную запланированную базу в ста морских милях севернее нас, в Резолъют-Бей. По пути они могли бы приземлиться для заправки горючим в Кембридж-Бее.

Не могли бы они взять меня на рекогносцировку восточнее Кембридж-Бея? – попросил я. – На это не ушло бы много времени и дало бы реальное представление о ледовой обстановке.

По счастливому стечению обстоятельств пилотом "проекта" оказался Карл З'берг, который был нанят работать с нами, начиная со следующего года. Он согласился помочь, чем можно, и на следующий день приземлился в Кембридж-Бее. Джинни, Симон и Бози выглядели отлично, но с ними прилетела вторая собака – черный щенок лабрадора, который был еще меньше Бози.

"Что это такое?" – спросил я Джинни.

"Это Тугалук. Ей всего два месяца, очень хорошая псина".

"Чья она?"

"Это свадебный подарок для Симона", – ответила Джинни, не раздумывая.

Симон пробормотал что-то о том, что не собирается жениться, а если бы даже это было и так, то все равно ему не нужна Тугалук.

"Но зачем она тебе, Джинни? Нельзя же держать еще одну".

Но Джинни все было можно. Она объяснила, что щенка наверняка пристрелили бы, если бы он остался в Тактояктуке.

"В любом случае, – сказала она решительно, – Бози влюбился в нее. По-видимому, он переживет это в Резольют, а я найду доброго хозяина и оставлю Тугалук там".

На том дело и кончилось. По крайней мере, я так думал.

Я побеседовал с Карлом. Мы с Чарли не видели его приблизительно с того времени, как побывали в Арктике четыре года назад, когда Карл пилотировал дозаправочный "Оттер", который мы зафрахтовали в службе "Брэдли".

Если море восточнее Кембридж-Бея забито льдом, у нас были только две альтернативы: ждать, чего я вовсе не желал, либо обогнуть материковое побережье, оставив его далеко к югу, то есть добавив солидный отрезок примерно в 320 километров. Но если окажется, что лед простирается вплоть до восточного побережья залива Куин-Мод, тогда и этот план будет неприемлем.

Такой протяженный маршрут вдоль изобилующего опасностями побережья, лишенного каких-либо поселений и площадок ДРО, мог означать необходимость создания хотя бы еще одного склада горючего, и Карл сказал, что нам нужно взять дополнительно еще три бочки бензина для разведывательного полета. Это было сделано, и мы взлетели немедленно, потому что становилось темно. Через сто пятьдесят морских миль от Кембридж-Бея, к юго-востоку, мы пролетели над группой мелей и островов, один из которых выглядел длинным, узким и плоским.

"Остров Перри. – Карл ткнул пальцем в свою карту. – Говорят, что условия для приземления здесь отличные. Нельзя садиться только после проливных дождей. Если вам придется забираться так далеко на юг, этот остров окажется у вас на пути".

Он вопросительно посмотрел на меня, и я утвердительно кивнул головой. Если бы мы решились идти этим южным маршрутом, здесь было идеальное место для топливного склада. В том случае, если лед на севере оказывался проходимым, тогда мы двигались бы северным путем, а нашим топливом здесь могли воспользоваться другие.

Посматривая вниз на эти мрачные острова, я неожиданно подумал, до чего же трудно поверить в то, что кто-нибудь захочет побывать здесь, не говоря уж о том, чтобы поселиться в таком глухом месте. И тем не менее, до недавнего прошлого на одном из этих островков было поселение с магазином и миссией. По мере того, как Карл кругами спускался ниже, мне стало понятно, насколько нежелательно было бы плавать на лодке в этом районе. Здесь тысячи островков, некоторые из них всего-навсего голые каменные платформы, почти скрытые под водой, а между ними бесчисленные отмели. Более того, эскимосы рассказали мне, что это штормовое побережье усеяно обломками мелких судов. Но каким бы негостеприимным ни выглядел этот маршрут, он мог оказаться единственной альтернативой вероятной годовой задержке, если дальше на севере море окажется скованным льдом.

Карл проревел моторами над грязевым островом, лишь на миг коснувшись его тяжелыми резиновыми колесами самолета, затем, прибавив газу, взлетел снова, набрал высоту и на вираже исследовал оставленные следы. Насколько была пропитана водой предполагаемая взлетно-посадочная полоса? У него были все основания для того, чтобы соблюдать осторожность. Слишком глубокий слой грязи не позволит взлететь с этой крохотной полосы. Шесть кругов в воздухе, снова пробные посадки, и, наконец, мы приземлились гладко и выкатили три бочки на край острова. Солнце уже скрылось, когда мы покинули остров, совершив отлично выверенный разбег.

Затем Карл бегло, если можно так выразиться, прошелся над нашим предполагаемым северным маршрутом – две трети поверхности моря было цвета слоновой кости от покрывающего ее льда, остальное–иссиня-чернильное. Остров Дженни Линд, место нашего вероятного склада, был уже отрезан льдами с запада. Дальше смотреть не было смысла. Нам предстояло воспользоваться либо более длинным южным маршрутом, либо вообще оставаться на месте.

Я протиснулся из кабины пилота в фюзеляж и присоединился к Джинни. Мы обещали друг другу, что после "Трансглобальной" у нас не будет больше никаких экспедиций.

В Кембридж-Бее Симон и обе собаки снова встретились с Джинни, а Карл увез всех их дальше на север, на новую радиобазу в Резольют-Бей.

Мы с Чарли забили вельбот снаряжением и благоразумно максимальным количеством горючего и отплыли южным маршрутом, над которым я пролетал. За заливом нас ждал туман, отчего навигация с помощью визуальных средств стала невозможной; не помогло мне и то, что я отыскал банки отмелей на карте, поверх которых было напечатано: НА ПОКАЗАНИЯ КОМПАСА В ЭТОМ РАЙОНЕ ПОЛАГАТЬСЯ НЕЛЬЗЯ. Всплески белых гребешков в тумане и едва заметное изменение цвета воды в океане предупредили нас о близости подводных камней. У нас было с собой три запасных винта, но, имея перед собой 370 километров водного пространства, усеянного мелями, мы не могли позволить себе сломать хотя бы одну лопасть так рано.

Скорость ветра увеличилась до тридцати узлов, но, тем не менее, густой туман накрывал острова и материк. Стало невозможно отличить одно от другого. Я понимал, что не должен потерять наше место на карте, потому что в таком случае весьма трудно отыскать его снова. Мы направились в какую-то спокойную бухту и там ждали примерно с час. На очень короткое время на востоке от нас показался какой-то мыс, и мы двинулись дальше. С точки зрения навигации этот день оказался очень трудным. На протяжении пятнадцати километров берег оказался совсем плоским, начисто лишенным каких бы то ни было ориентиров. Я попросил Чарли "приклеиться" к нему как можно прочнее, иначе я не смог бы определиться. Мы натыкались на коридоры-проливы, изобилующие бесчисленными мелями, где море кипело между мрачными грудами мокрых скал и камней, затем легли на время в дрейф, чтобы проложить на карте курс между этими преградами, прежде чем позволить вельботу принять их вызов, то есть пройти словно сквозь строй. Час за часом я напрягал зрение, стараясь распознать береговые ориентиры, но там были сотни островов самых разных форм и размеров, а сама береговая черта настолько изрезана бухтами, фьордами и полуостровками, что в тумане можно было легко принять какой-нибудь тупик за пролив. Нам повезло – и мы без приключений аккуратно преодолели более 200 километров по этому кошмарному маршруту, однако вечером налетел шторм с запада, и огромные волны стали накатывать на мели и разбиваться о берег.

Мы очень старались найти наш склад с горючим, но здравый смысл подсказывал искать убежище, и я нашел заброшенную хижину Компании Гудзонова залива на острове Перри примерно в двадцати километрах от склада. Она пряталась за изгибом берегового фьорда; там мы поставили лодку на якорь у похожего на подкову пляжа.

Целые сутки шторм держал нас на острове. Как водится, шел мокрый снег, однако в старой деревянной хижине было уютно – спальные мешки на полу и ведра там, где протекала крыша. Наши вымокшие лодочные костюмы так и не высохли, а вот мы – да. С большим трудом мне удалось пробраться по мокрым камням на южную оконечность острова; по дороге я вспугнул полярную сову с леммингом в клюве, двух белых куропаток и видел парящего сокола. Я вспомнил Олли и подумал, что он, наверное, пришел бы в восторг.

Совсем неожиданно я наткнулся на эскимосскую деревню, состоявшую из шести однокомнатных домишек. Галька вокруг была усеяна разложенными на просушку шкурами тюленей, медведей и оленьими рогами. Сломанные нарты и гнилые рыболовные сети были повсюду, однако никто не отозвался. Я настроил радиопередатчик, но Джинни так и не вышла на связь. Оператор ДРО на мысе Глэдмен, расположенной примерно в 320 километрах к северо-востоку от нас – в нашем очередном "порту захода", услышал меня и пожелал нам удачи.

10 августа шторм все еще не выказывал признаков умиротворения, и мое терпение лопнуло. Мы ловко укрывались за островками, стараясь избегать наветренных берегов. Иногда нам приходилось снимать подвесные моторы и преодолевать на веслах отмели. В полдень мы подошли к острову, на котором был наш склад, однако грязевые банки, простиравшиеся по всем направлениям вокруг, заставили нас оставить лодку метрах в 200 от берега и пробираться, утопая в грязи, с канистрами в руках к берегу. Ил был очень глубок и податлив, поэтому наши сапоги увязали глубоко, и нередко нас засасывало так, что мы не могли двигаться, особенно на обратном пути с полными канистрами.

После двух часов напряженной работы мы были готовы, но тут обнаружилось, что лодку засосало в ил.

И тогда, совсем неожиданно, словно само небо послало нам эскимоса в непромокаемой одежде, который, пыхтя, пробирался вдоль берега на длинной плоскодонной речной лодчонке. Он не знал ни слова по-английски, но указал нам в сторону острова Перри. Возможно, он был из того поселения, которое я видел; обитатели отсутствовали, потому что занимались рыбной ловлей. Мы закрепили конец у него на корме, и после долгой возни, рывков и навалов (мы двое увязали по колено в иле) нам все-таки удалось выдернуть вельбот. Мы еще дважды застревали на невидимых отмелях, но всякий раз эскимос, наш ангел-хранитель, выручал нас.

Выйдя, наконец, из этого грязевого пролива, мы снова очутились в лабиринте каменистых островков и мелей. Море успокоилось, и мы целых десять часов шли на восток, иногда вне видимости земли, если не считать встреч с уединенными островками к востоку и к югу. Так как компас был бесполезен, а солнце не появлялось, я не отрывал глаз от карты.

В сумерках снова поднялся северный ветер, и мы стали нырять в пенящихся бурунах. Дважды наша тяжело нагруженная лодка почти скрывалась, словно погружаясь в ночь, когда огромные черные стены воды накрывали нас с борта.

"Лучше уж так! – заорал мне в ухо Чарли. – Помни, что нам нельзя пользоваться самолетом. Мы должны проделать все сами".

Я увидел, как белели его зубы в усмехающемся рту, затем ухватился за бортовой поручень, когда другой невидимый вал со страшной силой положил лодку на правый борт. Я почувствовал уверенность в том, что никакая сила не сможет опрокинуть нас.

Незадолго до полуночи, посреди этого безвременного, встающего на дыбы кошмара, тонкий серп месяца совсем ненадолго выскользнул из-за несущихся облаков. Но этого было достаточно, чтобы мы сумели заметить выемку в силуэте утесов впереди. Попытка продолжать плавание граничила с самоубийством, поэтому я приблизил свою бороду к капюшону куртки Чарли, с которого так и капало:

"Останемся там до рассвета, следи за камнями!"

"Там" оказалось хорошо защищенной бухточкой. Чарли зарулил туда, не натолкнувшись ни разу на препятствие, и я выбрался на берег со швартовым в руках. Мы поставили палатку, содрали с себя непромокаемые костюмы и развели огонь. Чарли откопал немного виски. Я всегда с отвращением думал об этой жидкости, но, когда мы в самом деле продрогли, я по достоинству оценил ее свойства.

Три часа спустя бутылка была пуста. Яркие оранжевые полосы в небе объявили о наступлении нового дня, и мрачные очертания скал и моря предстали нашим разъеденным солью глазам.

Я издал сопутствующие пробуждению звуки, и Чарли застонал во сне. Выкрикивая проклятия небу и побегав на месте, я убедил себя в том, что не только жив, но даже готов к тому ужасному моменту, когда придется влезать в смирительную рубашку – свой непромокаемый костюм. Тот факт, что некоторое количество пляжного песка все же попало внутрь, особенно по соседству с промежностью, опечалил меня, потому что мои бедра и так были растерты докрасна.

В течение последующих четырнадцати часов мы хитро плели нить нашего курса между бесчисленными каменистыми островками, придерживаясь генерального направления на север. Теперь это было нетрудно, потому что у меня было немало возможностей поймать урывками солнце, пробивавшееся сквозь дымку. Отдаленный купол ДРО на мысе Глэдмен под тяжелой крышей почти черного неба явился нам великолепным зрелищем, и мы как-то сразу затосковали по теплу жилища и нормальной постели. Когда мы добрались туда, тамошний босс выставил для нас по кружке горячего кофе и рассказал, что многие партии рыбаков из Йоа-Хейвен вынуждены пережидать ненастье в различных точках побережья. Мы же, если пожелаем, можем оставаться на станции до тех пор, пока не утихнет шторм.

"Так безопаснее, – сказал он, – эскимосам известно лучше".

Бухта обеспечивала скудное укрытие, и, если бы мы остались сидеть там, дожидаясь у моря погоды, нам нечего было рассчитывать на то, что нам удастся пробиться дальше до прихода льда.

"Спасибо, но нам придется нажимать".

Дело было вовсе не в том, что мы якобы не обращали внимания на советы местных жителей, все заключалось в лимите времени. Мы подобрали наши запасы горючего и направились в Йоа-Хейвен – еще сто двадцать километров на восток, то есть в точку, которая лежала на полпути нашего путешествия по Северо-западному проходу.

К вечеру мы достигли Йоа-Хейвен и, шатаясь от усталости как пьяные, закрепили лодку между двумя эскимосскими посудинами. В этой узкой бухте зазимовал Нансен на своем судне "Йоа" во время эпического трехгодичного плавания по проходу впервые в истории.

Эскимосы предупредили нас, что лед почти наверняка уже заблокировал проливы Гумбольдта и Веллингтона на севере. Нам советовали зайти в последнее поселение перед Резольют-Беем, деревушку в устье фьорда Спенс-Бей, и там нанять "лоцмана".

Мы немедленно пустились в путь при хорошей погоде, без тумана, вдоль береговой черты острова Кинг-Вильям и шли до тех пор, пока на мысе Матесон я не взял пеленг на солнце; оттуда мы направились через пролив Рей. Очень скоро, на середине пролива, мы потеряли из виду землю, а затем миражи заплясали на горизонте; все же мы поспешили в Спенс-Бей и поздно к вечеру прибыли в уединенную эскимосскую деревушку.

У нас было отличное настроение. От этой точки мы начнем продвигаться снова на север. Правда, время утекало быстро, и предстояла скорая встреча со льдом, однако мы уже прошли на север намного дальше, чем это было возможно за один сезон даже при сносной ледовой обстановке.

Мы разместились в "гостевой хижине" на одну ночь, швырнув узлы со снаряжением в гостиной. Поскольку мы занимали, так сказать, собственное помещение, я достал комплект запасных карт из лодочного мешка Чарли, а затем устроился поудобней, чтобы почитать его дневник.

Чарли и я, мы оба, имели обыкновение прочитывать все, что бы ни попадалось нам на глаза, однако древняя поговорка гласит, что те, кто любит подслушивать, не услышат о себе ничего хорошего. То же самое можно сказать о читающих во время экспедиции чужие дневники. Будучи официальным летописцем экспедиции, я считал после нашего полярного тренировочного путешествия, что обладаю исключительным правом знакомиться с содержанием всех экспедиционных дневников, и поэтому не испытывал угрызений совести, когда принялся за дневник Чарли.

Но когда я в самом деле заглянул туда, то был потрясен. Уже вернувшись в Англию, я как-то спросил его, почему в одном месте он утверждает, что я растерялся. Он ответил – оттого, что я сам заявил это. Да, согласился я, но имел в виду только обстоятельства, сложившиеся во время двухмесячного плавания по реке, а не положение дел в целом.

Однако Чарли настаивал, будто и он не утверждает, что я относился пессимистически ко всему в целом. Он просто отметил то, о чем я сказал сам, но выразил это по-своему. Хочу ли я, чтобы он прекратил вести дневник? Нет, конечно, нет, ответил я. Мне действительно показалось, что лаконичные записи Чарли могут быть поняты превратно посторонним читателем, если таковому доведется познакомиться с ними, даже если нам самим ясно, что имеется в виду на самом деле. Однако я держал такие мысли при себе и проклинал самого себя за болезненное отношение к критике. Чарли был совершенно прав: он видел экспедицию своими глазами, я – своими; естественно и неизбежно мы толковали одни и те же события по-разному, отсюда наши дневники могли быть прочитаны и поняты другими тоже по-разному.

Армитраж в своей книге о Шеклтоне старательно избегал цитирования из дневников даже для подкрепления фактов. Он суммировал характер отношений между Скоттом, Уилсоном и Шеклтоном в общих выражениях: "Трудности совсем не обязательно облагораживают. Если сложные отношения влекут за собой самопожертвование, то они так же, с равным успехом, могут произвести на свет раздражение и враждебность. Вынужденный тесный контакт трех мужчин, пока они пробивались к высшей цели, конечно, отрицательно сказывался на их поведении по отношению друг к другу, и любой скрытый антагонизм или соперничество едва ли могли оставаться скрытыми все время".

Когда мы были на ходу, каких-либо противоречий или соперничества между мной и Чарли явно не возникало. Вероятно, потому, что вся наша энергия была направлена на то, чтобы добраться до места очередной лагерной стоянки. Только когда мы оказывались в каком-нибудь теплом местечке, располагающем к расслаблению, Чарли иногда казался мне неестественно спокойным или пребывал в мрачном настроении. Даже после семи лет, проведенных вместе, Чарли все же оставался для меня закрытой книгой. И мне следовало помнить о том, что он ведет собственные записи, фиксируя мои слова и поступки.

Две другие лодки вышли из Спенс-Бея раньше нас. Мы последовали за ними, как в конвое. Они тоже были не длинней пяти с половиной метров и имели подвесные моторы. Их экипаж составляли полицейский из Спенс-Бея и местный охотник-эскимос, обладавший несравненными знаниями этого района. Часа через два после выхода, севернее Спенс-Бея, лодки свернули в сторону и подошли к берегу. Мы легли в дрейф.

"Что случилось?"

"Надвигается шторм! – крикнул нам полицейский. – Очень сильный. Наш друг не пойдет дальше и советует вам остановиться здесь или вернуться в Спенс-Бей".

Однако небо было ясным, и с запада подувал легкий ветерок. Я ответил полицейскому, что мы, пожалуй, пойдем дальше и станем лагерем, если шторм действительно материализуется. Он пожал плечами, махнул нам рукой, и мы отчалили. Через три часа и в самом деле поднялся настоящий ветер. Штормовые облака понеслись по небу, и в западной части горизонта появилась рваная кромка льда, четко вырисовывавшаяся на фоне темного моря.

"Овца!" – заорал я Чарли, указывая на небольшое животное кремового цвета, бегущее вдоль берега. Когда мы подошли ближе, оказалось, что это белый медведь, патрулировавший свой участок побережья.

Целую сотню миль мы двигались на север, отмечая признаки появления льда: участки густого тумана и усиление ветра до шестидесяти узлов (30 м/сек). Берег, вдоль которого мы шли, был совсем ровным. Волны разбивались о него со все возрастающей яростью. Нам негде было укрыться. Следующий склад горючего находился на низкой песчаной косе где-то в районе бухты Пейсли. В случае удачи мы могли бы спрятаться от шторма в этой гавани и разбить лагерь до улучшения погоды.

После шестичасового купания в ледяной воде наши глаза горели так, словно их жгли огнем, а пальцы совсем занемели от холода. К тому времени, когда мы достигли устья бухты Пейсли, условия изменились к худшему. Казалось, что вся поверхность бухты колышется от шторма. Нагоняемые ветром буруны ударяли о все ее берега разом. Укрыться было негде. Однако идти дальше тоже было нельзя, так же, как и повернуть назад. Поставить лодку бортом к волне хотя бы на мгновение означало немедленно заполнить ее водой. Уголком глаза я взглянул на карту и заметил ручеек, который, петляя, впадал в бухту напротив ее устья. Если бы нам удалось преодолеть три с небольшим километра до этого потока, мы были бы спасены.

Волнение в этой бухте было помощнее, чем то, которое мы выдержали у Перри-Айленд. Волны здесь наступали сомкнутыми рядами и были намного выше. Не успевал нос лодки взметнуться на двухметровую высоту и перевалить волну, как тут же врезался в следующую. В лодке давно уже плескалась вода, и многие предметы плавали у наших ног. Гребни волн накрывали нос лодки и заливали корму. Видимость равнялась почти нулю, потому что стоило нам открыть глаза после очередного душа, как новые каскады воды обрушивались на наши головы. Вода, попавшая внутрь наших костюмов, была намного холоднее, чем раньше, когда мы плыли южнее. Каким-то чудом вельбот все же проделал это кажущееся бесконечным плавание. Никогда раньше три километра не были для нас такими долгими.

Небольшой разрыв в полосе прибоя, словно молотом ударявшего в пляж, указал нам устье ручья. Мы направили лодку туда, радуясь сразу же наступившему затишью и хорошей глубине, потому что больше всего мы боялись отмелей. Еще через три километра мы привязали лодку к груде плавника на берегу и выбрались сами, чтобы поставить вымокшую палатку. Ветер вырывал колышки, но мы, используя наши заполненные канистры как грузы, все же покончили с этим делом, сварили кофе, поели шоколада, сняли свои скользкие костюмы и завалились спать.

На следующий день ветра уже не было, и бухта стелилась гладко, как молоко. Не верилось, что она могла, в буквальном смысле этого слова, кипеть каких-то шесть часов назад. Вскоре мы отыскали бочки с горючим, которые были спрятаны на косе неподалеку, и продолжили путь на север. Примерно с час мы наслаждались теплом бледного солнца, затем вокруг лодки сомкнулся густой желтый туман, и мы стали проталкиваться между обломками плавающего льда и береговой чертой, прежде чем решили переждать до тех пор, пока не станет хоть что-нибудь видно. Расположившись лагерем на крошечной галечной косе, мы наблюдали стаю белух (небольших китов); животные прошли над соседней отмелью, поблескивая своими телами, светлыми у взрослых, достигающих 5-6 метров в длину, и аспидно-синими у сосунков; животным пришлось ползти чуть ли не на брюхе по каменистому дну.

За белухами не охотятся с коммерческой целью, однако эскимосы все же добывают их сетями – они идут в пищу: жир, мясо, даже кожа, которая, как утверждают эскимосы, похожа вкусом на яичный белок. Стаи белух наблюдаются в арктических реках за многие километры от берега океана, и этому есть резонное объяснение. Их злейшие враги – акулы и белые медведи.

Когда туман рассеялся, мы проложили путь вдоль отвесного берега с ярко выраженными горами и бухтами. Решать задачи по навигации стало восхитительно просто. Время от времени одинокие айсберги, севшие на мель до наступления последнего шторма, плыли мимо нас, они не представляли угрозы. К вечеру мы достигли высоких утесов острова Лаймстоун, изгаженного с головы до пят птичьим пометом. Впереди лежал пролив Барроу, а на его дальнем берегу – Резольют, единственное поселение на острове Корнуоллис, где находилась Джинни. Однако для того, чтобы пересечь пролив, предстояло пройти 65 километров, а паковый лед лежал у нас на пути от одного края горизонта до другого.

У нас осталось мало горючего, и наш последний склад на подходе к Резольют находился в 20 километрах, если идти в обход северного берега острова. Поэтому мы поплыли, прижимаясь почти вплотную к утесам, соблюдая осторожность, потому что в море плавали многочисленные обломки льдин – от крошечных шариков до размера человеческого тела. Мы шли по сужающемуся коридору между утесами и плавающим льдом. Дул свежий северный бриз. Это беспокоило меня, потому что лед мог начать дрейфовать на юг и сомкнуться за нами. Вскоре мы уже с трудом проталкивались среди льдов, площадь свободной поверхности воды быстро уменьшалась. За полтора десятка километров до склада я решил повернуть назад, чтобы дождаться смены направления ветра. Мы могли бы добраться до места, но по карте было видно, что там негде укрыться от наступающего льда.

Километрах в тридцати в стороне от нашего обратного маршрута была глубокая бухточка Астон-Бей. На карте она выглядела так, будто была готова предоставить нам убежище, если только не задует надолго западный ветер – в таком случае лед в проливе Пил запер бы нас в бухточке. Чарли был не слишком счастлив от того, что мы повернули назад, но я узнал давным-давно, что нельзя сделать так, чтобы были довольны все. Я был всегда готов брать на себя риск, но, как правило, меня проклинали, если оставался хотя бы один альтернативный выход из положения.

Мать неустанно повторяла мне, что мой отец уважал своего босса – фельдмаршала Монтгомери. Тот никогда не продвигался вперед, если мог избежать этого, до тех пор, пока не получал в свои руки козырной карты – тогда, когда он понимал, что ни природа, ни Роммель уже не предоставят ему второго такого случая. В подобных ситуациях я обычно избегал спрашивать мнение других. Почему? По-видимому, Чарли правильно отметил это. Он сказал однажды:

Думаю, что очень трудно обсуждать с Рэном вопросы размещения и перемещения войск по той причине, которая мне понятна и по поводу которой я заявляю следующее: "Как насчет того, чтобы сделать это по-другому?" Однако этот вопрос может помешать ему разобраться в его же собственных соображениях. Совершенно очевидно, что всегда существует как минимум еще один способ продолжения, поэтому, когда он снисходит до того, чтобы сообщить мне свою точку зрения, я, подумав, говорю: "А почему ты не сделаешь вот так?" Однако в этот миг его мысли уже заняты другим, и он практически не слушает. Он держит все в себе, и мне кажется, что он потихоньку занимается самоедством.

Фьорд, по которому мы совершили отступление, был почти свободен ото льда и простирался на несколько миль. Наконец, мы перебрались через мелкий песчаный бар (подводный вал) в его вершине. Сланцевые склоны нависали над нами, и вода, оставшаяся после летнего таяния снегов и льда, журча, прокладывала себе дорогу в фьорд через несколько намытых извне водостоков.

Засев в палатку, используя весло для подъема антенны, я соединился с Джинни. Бухта Резольют-Бей была забита льдом, сообщила она и добавила, что какой-то японец вместе с женой, путешествующий на парусной лодке с подвесным мотором, вот уже два лета дожидается подходящей обстановки, чтобы пересечь пролив Барроу. Шел третий год – она это специально подчеркнула, – и мне не следует проявлять нетерпение. Это действительно успокоило меня на несколько часов, но мы продолжали торчать в этой крохотной бухточке, и через трое суток на меня снова напал зуд действия.

С каждым днем все больше ледяных полей появлялось у бара, защищавшего нас. Во время прилива льдины поменьше перебирались через него и ударяли в борта нашего вельбота, однако они были слишком малы и хрупки, чтобы причинить вред. Тем не менее, было бы глупо оказаться, подобно крысам, в западне. Тем более, что ледяные поля упрямо напирали на бар.

Утром третьего дня целая стая новых ледяных полей украсила водную гладь вокруг вельбота – мрачное напоминание о неумолимо надвигающейся зиме. Дней через девять остающаяся пока свободной поверхность моря начнет замерзать.

Через неделю Жиль и Джерри прибудут в Резольют на своем "Оттере" и помогут провести нас через любой паковый лед. Однако неделя – слишком большой срок, и, кроме того, по счастливому стечению обстоятельств в Резольют случайно приехал наш старый друг по арктическому тренировочному путешествию Дик де Блики, самый известный из канадских арктических летчиков. Он прилетел на месяц для выполнения какой-то летной работы, встретился с Джинни, узнал о наших трудностях и согласился вывести нас по проливу, как только установится подходящая погода.

На четвертое утро нашего пребывания во фьорде ветер стих, туман приподнялся, и мы проскочили через песчаный бар, забитый льдом, обошли на полной скорости остров Сомерсет, направились к нашему складу на мысе Энн, забрали горючее, но уже через пять километров вошли в паковый лед.

Целых четыре часа мы получали инструкции от Дика, который кружил над нами вместе с Джинни и Симоном. Мы расталкивали льдины веслами и ногами, и иногда маршрут, который выглядел вполне прилично с воздуха, завершался для нас тупиком. В конце концов, мы вышли победителями и успели достичь устья Резольют-Бея за два часа до того, как потоки тумана потекли через утесы острова Корнуоллис и словно одеялом накрыли ледяные поля.

Джентльмен из Японии, прослышав о нашем прибытии, счел это событие за счастливое предзнаменование и тут же отплыл в южном направлении. Обстановка складывалась явно не в его пользу, и мы довольно долго не слышали о нем. Тугалук стала ростом с Бози и была счастлива только тогда, когда грызла какой-нибудь предмет, как, например, бахилы или комплект жизненно важных для нас карт.

"Я думал, что ты собираешься расстаться с ней", – сказал я Джинни.

"Да. Не вибрируй. Мы пробудем здесь не меньше недели, и найдутся многие, кто готов продать собственные зубы, чтобы заполучить такую красивую собаку".

За несколько часов после нашего прибытия перемена ветра вернула паковый лед обратно в бухту, и он чуть было не раздавил наш вельбот. Это помешало нам выйти в Алерт. Мы ждали четверо суток с туманом и мокрым снегом.

На этой стоянке я получил послание от председателя комиссии в Лондоне, предлагавшего выбрать маршрут от Резольют к северной оконечности пролива Веллингтон, где был узкий, низкий перешеек, перекрывавший море. Там мы должны были оставить вельбот и разбить лагерь, дожидаясь, когда застынет море, а затем пробираться в Алерт на мотонартах. На тот случай, если предлагаемый председателем маршрут окажется единственно возможным, я попросил Джинни проверить наши легкие надувные лодки с лыжами, которые можно будет перенести через узкий перешеек западнее хребта Дуро. Я решил, что такие лодки будут лучшей альтернативой мотонартам в условиях сочетания ледяных полей со свободным водным пространством, что характерно для начала зимы.

Джинни обменялась радиограммами с Антом Престоном в Лондоне, который сообщил, что специалист-полярник доктор Хаттерсли-Смит снова нажимал на нашего председателя – "мол, я всегда относился скептически к возможности успеха этого предприятия за один сезон и сказал об этом Ранульфу еще три года назад".

Я сходил на метеорологическую научную станцию в Резольют и стал расспрашивать технического работника:

"Можно ли пройти проливом восточнее острова Батерст?"

"Он напрочь заперт льдом, и, вероятнее всего, обстановка там останется та же".

"Как насчет пролива Ланкастер и дальше, вдоль восточного берега острова Элсмир?"

"Вероятнее всего, лед и шторма".

"А если совершить гигантский обходной маневр вокруг острова Девон и дальше через Адские ворота в Норуиджен-Бей?"

"Это возможно, однако не советую из-за неблагоприятных метеоусловий в море у восточного побережья острова".

Так по очереди этот человек развенчал все мои предположения, за исключением одного – зимовать в Резольют.

Единственно, с чем я действительно не мог примириться, так это с бездействием, поэтому я отдал предпочтение пусть иллюзорному, но самому легкому выбору – гонке вокруг острова Девон длиной в тысячу километров, как только лед позволит нашему вельботу выскользнуть из залива.

Джинни не сумела связаться с нашим председателем, зато отправила радиограмму полковнику Эндрю Крофту, чей опыт пребывания в Арктике был весьма значительным. Он ответил тем, что одобрил мой план.

Может показаться странным, что я советовался в такой обстановке с лондонским комитетом. Ведь человеку на месте наверняка виднее. Часто это справедливо, но сам я никогда прежде не бывал в Северо-западном проходе, Чарли тоже, поэтому казалось благоразумным проверить наши собственные соображения у опытных людей. Получив их мнение, я почувствовал, что окончательное решение все же остается за мной. Хотя, может быть, это была ошибка. Вот точка зрения Чарли:

Рэн – ведущий в этом представлении. Он – полевой лидер, но нужно помнить про Комитет в Лондоне. Они руководят экспедицией. Это проблема, как я себе это представляю, в том смысле, что, если Рэн намеревается сделать что-то, он действует, а правление директоров, то есть Комитет, пытается все изменить. Думаю, Рэн впервые по-настоящему ощущает существование Комитета, где люди считают, что должны руководить им. Это не совсем приятно для него. Он чувствует напряжение. Я вижу это. Все оттого, что ему приходится выступать в роли дипломата. Он не волен заявить – мол, я намерен поступить так-то и так-то, не советуясь с Комитетом.

Нам предстояло преодолеть полторы тысячи километров за шесть суток, и у нас не осталось времени для задержек, хотя паковый лед, казалось, уже окружил нас, и самые противоречивые советы сыпались на нас со всех сторон. Решать было мне, а бедняге Чарли оставалось только переживать последствия в случае, если мои действия навлекут беду на наши головы. До сих пор во время путешествия мы страдали от сырости, холода, унылой обстановки, часто – от недосыпания. Теперь будет еще холоднее, и все предприятие представлялось карточной игрой. Наступило тяжелое время для всех нас. Что же удивительного в том, что Симон написал, будто Чарли "храбрится и ведет себя вызывающе, но дружелюбно, а сам – комок нервов".

Рано утром 25 августа лед вытеснило из гавани, и он задержался в трех-четырех километрах от побережья. Прежде, чем южный ветер снова расшевелит его и загонит обратно, мы молча спустились к гавани, одетые в свои "лодочные" костюмы, и пустились на восток.

Известный американский геолог, основатель Арктического института Северной Америки, наблюдал за нашим отплытием. Он писал Эндрю Крофту: "Когда мы были в Резольют, группа Файнеса пошла. Они двинулись в зубы снежному шторму, когда лед в гавани заметно отступил, но я уверяю тебя – никто из нас не хотел бы оказаться на их месте, то есть сидеть в открытой лодке без элементарной защиты от непогоды".

Весь день туман держался у стены утесов или поблизости. У отвесных скал Эскарпа Хотхама мы оторвались от острова Корнуоллис и пересекли штормовые воды пролива Веллингтон.

Мы вздохнули с облегчением, когда вышли к земле и попали под укрытие скалистого острова Девон, а затем зарулили в заливчик под названием Эребус-Бей.

"Эребус" и "Террор" – так назывались прочные суда сэра Франклина, шестидесятилетнего лидера экспедиции 1845 года, которая в составе 129 человек отправилась на розыски Северо-западного прохода. За несколько дней до начала экспедиции жена Франклина, увидев, что он задремал в кресле, укрыла ему ноги флагом, который она вышивала для экспедиции. Он проснулся и испуганно воскликнул:

"Флагом накрывают только усопших!"

Оба судна и все люди исчезли, и, несмотря на сорок поисковых экспедиций, многие из которых сами по себе явились деяниями героическими, проявлением мужества и терпения, в течение последующих десяти лет не было обнаружено в живых ни единого человека. Разрозненные находки спасателей, так сказать, сложенные вместе, выявили более или менее правдоподобную картину страданий людей Франклина, но одновременно задали новые загадки.

Умер ли старший офицер Франклина Крозье вместе с остальными или же, благодаря своим исключительным знаниям эскимосского языка и методов выживания, остался жить с эскимосской семьей? Почему у двух скелетов, найденных в брошенной судовой шлюпке, отсутствовали черепа? И почему в руках у них были винтовки, которые выстрелили только один раз? Правда ли, что эскимосы разрушили все надгробные пирамиды из камней и уничтожили все записи экспедиции? Неужели они убили страдальцев?

Оба судна отличались необычайной прочностью. "Террор" однажды провел три месяца зажатый плавающими айсбергами, однако остался невредим и вернулся в Англию. Шесть лет спустя после того, кик судно отправилось в Арктику, поступило официальное сообщение капитана и экипажа английского брига "Реновейшн". Они клялись, что видели два трехмачтовых судна, окрашенных в черное, которые сидели на проходящем мимо них айсберге у северного побережья Канады.

Правда ли, что некоторые члены экспедиции опустились до каннибализма? Один из спасателей, доктор Джон Рей, записал следующее:

Судя по изувеченным трупам и содержанию чайников, очевидно, что наши несчастные соотечественники были вынуждены прибегнуть к последней альтернативе как средству поддержания сил.

Я почувствовал искреннее сострадание к ужасной судьбе Франклина и его людей, которые погибли медленной смертью на этой враждебной человеку земле.

На восточном берегу острова Бичинг мы стали на якорь и выбрались на берег, где из гравия на пляже торчал древний корабельный бушприт. Чуть выше приливной отметки были остатки фундамента древней хижины, а вокруг разбросаны обломки деревянных бочек и ржавые железные обручи. За бушпритом – могильные камни. Часть людей Франклина умерло здесь, скорее всего, от цинги, однако большинство продолжило свой путь на юг, чтобы погибнуть там.

Чарли вырезал свое имя на плитке сланца и оставил его на пляже. Примерно с час просидели мы на берегу, разглядывая эти обломки отчаяния. Затем 250 километров до Крокер-Бея. По пути мы пересекали устья многих заливов и, поглядывая на север, видели вершины высоких ледников на восточной половине острова Девон, которые посылали оттуда свои щупальца в прибрежные долины и сползали в морские фьорды уже как айсберги.

Когда вечер сомкнулся над нами, мы двинулись под холодное, темное плечо огромных утесов по чернильно-черному морю. Мы видели много тюленей, китов и морской птицы, все чаще встречались высоченные айсберги огромной длины. Когда ночь свалилась на нас с высот закованных в ледяной панцирь утесов в Крокер-Бее, разразился шторм, прилетевший с севера из пролива Ланкастер, и захватил нас в 16 километрах от укрытия. Винты перемалывали невидимые льдины, их шум напоминал неровно бьющееся сердце. Окажись мы без движения, зажатые айсбергами, и нам бы не поздоровилось.

"Чудовище по левому борту!" – крикнул мне в ухо Чарли. Я стал всматриваться в темноту, в ту сторону, куда он показал, и увидел увенчанный пенным гребнем силуэт гигантской волны, которая ударила в соседнее ледяное поле. Стена брызг взметнулась над нами. Весь мир вокруг словно зашелся в бешеной пляске, а я изо всех сил напрягал зрение, всматриваясь в скалистые высоты, чтобы определить местоположение входа в бухту Дан-дас-Харбор – некогда там находился склад Компании Гудзонова залива, брошенный на произвол судьбы. Я обнаружил вход, однако айсберги, большие и малые, сидели на мели поперек и раскачивались на высокой зыби. Только при счастливейшем стечении обстоятельств мы сумели пробиться туда без особых приключений и попали в мелкую гавань к трем соблазнительного вида хижинам у кромки низкого галечникового берега.

Одна хижина почти не протекала, и вскоре Чарли развел огонь под нашим котелком. С час мы пролежали без движения, болтая о давних армейских буднях в Аравии, и отблески свечи плясали на наших подвешенных для просушки костюмах.

Восточнее Дандаса миллионы бесцветных ледяных обломков плавали у самой береговой черты, напоминая погибшую лягушачью икру. Вокруг нас волны разбивались о стены оказавшихся на плаву ледяных гигантов. Брызги летели по воздуху горизонтально. Шторм бушевал вдоль южного побережья острова Девон весь день, а Джинни сообщала из Резольют, что у них идет снег и море покрылось сплошным льдом. До конца месяца оставалось четверо суток, и я решил не ждать улучшения погоды.

Через час после выхода в море мы обогнули гигантские скалы мыса Уоррендер. Волны колотили о берег, и там кипели буруны. Курс, проложенный параллельно утесам в 400 метрах от них, казался нам самым безопасным. Несколько раз лодка содрогалась, когда невидимые льдины ударяли в корпус или попадали под винты. Затем мы потеряли шпонку. Чарли прикрыл газ бесполезного теперь мотора левого борта, и мы поползли вполсилы, постепенно дрейфуя в сторону береговых утесов. На протяжении четырех миль мы так и не сумели определить, где бы высадиться, однако менять шпонку нужно было как можно скорее. В любое мгновение винт правого мотора мог удариться о лед. Тогда за какую-то минуту мы можем превратиться в фиберглассовую разновидность щепки. Крошечное дефиле с галечниковым пляжем объявилось в стене утесов. Я вздохнул с облегчением. Пробиваясь к крошечному пляжу, мы разошлись с белухами, покуда проталкивались носом между бешено пляшущими на волнах льдинами и севшими на мель айсбергами.

Чарли вцепился мне в плечо и показал прямо вперед. Один из севших на мель небольших айсбергов в той самой точке, которую мы наметили для высадки, оказался полярным медведем. По-видимому, медведь знал, что белуха (его излюбленное лакомство) пожелает рано или поздно насладиться покоем на отмели неподалеку от пляжа. Беспокоить охотящегося голодного зверя – не слишком благодарное занятие, но у нас не было выбора. Сплошная стена утесов простиралась километров на тридцать пять на восток, если судить по карте.

Чарли направил лодку как можно ближе к берегу, и я перелез через борт. Один из сапог моего костюма наполнился водой до самого бедра, так как я умудрился разорвать его. С носовым фалинем в руке я заковылял по скользким камням, пока Чарли вынимал из чехла винтовку. Медведь, никогда не встречавшийся с блестящим белым 5,5-метровым вельботом, медленно отступил и скрылся среди валунов, которыми был завален пляж.

С полчаса я изо всех сил сдерживал лодку, пока Чарли работал онемевшими руками, чтобы заменить шпонку и оба винта, так как мы обнаружили, что они сильно погнулись и на одном из них исчезла лопасть. Одним глазом я старался следить за зверем. Когда мы покидали пляж, он проплыл мимо нас – на поверхности торчали только нос и глаза. Испугавшись нас, он нырнул. На какое-то мгновение высоко к небу приподнялся его белый зад, и больше мы его не видели.

Волны за пределами подветренного пространства под утесами были не меньше тех, что наблюдались обычно. Целых 200 километров мы, загипнотизированные размерами и мощью волн, ныряли и раскачивались с борта на борт в гуще вздымающихся айсбергов. Льдины величиной с бунгало болтались на волнах, как пляжные поплавки, под шестидесятиузловым (30 м/сек) штормом, и мне не раз приходилось сдерживать дыхание, когда мы протискивались между этими морскими чудищами. Мокрый снег, туман и ветры ураганной силы вынудили нас провести ночь на мысе Шерард, но 27 августа в полдень мы покинули побережье Девона и пересекли пролив Джонс, направляясь к острову Элсмир. Это было захватывающее плавание.

В гавани Крейг-Харбор, под головокружительной высоты утесами, мы остановились, чтобы передохнуть рядом с королем айсбергов, источенным голубыми сводчатыми гротами. Затем мы пошли дальше, пока (мы чувствовали себя как вымокшие под дождем свиные шкуры) не достигли глубоких и тенистых подходов к Грис-фьорду, где находилось единственное эскимосское поселение на этом острове.

В то же время в Резольют Джинни, отлично понимавшая всю опасность плавания вдоль восточного берега острова Девон, терпеливо дожидалась появления в эфире моих позывных целых двадцать восемь часов. Симон объяснил в своём дневнике:

Судя по выражению лица Джинни, она все больше замыкалась в себе, хмурилась и язвила весь день, так как связь не возобновлялась.

Я развесил антенну неподалеку от двух эскимосских домиков, обходя деревянные рамки для просушки тюленьих шкур. Голос Джинни звучал издалека и был едва слышен, но я почувствовал, что в нем звучала радость, когда она подтвердила, что приняла мое сообщение о нашем местоположении.

Последние три дня августа прошли как один день и были заполнены мельканием черных утесов, замерзающих на лету брызг и, прежде всего, все увеличивающимся количеством льда. У входа в Адские ворота (Хелл-Гейт), начало запасного маршрута от пролива Джонс, под утесом с названием мыс Турнбек ("малодушный человек"), я решил, что такая погода – это уже слишком, а местные течения предательски опасны. Мы повернули на запад ближе к острову Девил, а затем пошли на север в пролив Кардиган. И снова беспокойные часы среди подстриженных ветром волн, но, пройдя этот пролив, мы завершили обходной маневр. В Норвежском заливе (Норуиджен-Бей) мы снова, так сказать, вошли в меридиан, на котором находится Резольют-Бей, только севернее. Получилось, что игра все же стоила свеч, но нам оставалось всего двое суток на последние 550 километров.

В тот вечер поверхность моря впервые начала замерзать, твердея молча и быстро. Нам следовало поторопиться. Тридцатикилометровый рывок в бухту, ведущую внутрь острова Элсмир, к югу от мыса Грейт-Беар, и мы снова уткнулись в паковый лед. Снова и снова мы двигались по проливам и разводьям. Тщетно – паковый лед стал плотнее со стороны моря и непроходимым в бухтах.

Не оставалось делать ничего другого, как отступить. Молодой лед покрыл море словно маслянистыми пятнами. Мы вышли на берег в безымянной бухте и в тот вечер мало разговаривали.

Я связался с Джинни. Она сообщила о стокилометровом поясе льда в Норвежском заливе; он простирался на запад до острова Аксель-Хейберг. Наш самолет еще не прибыл, и поэтому некому было помочь нам пробиться сквозь ледовый барьер. Однако через час Джинни снова вышла в эфир с грандиозной новостью. Расе Бомбери, один из лучших арктических летчиков и одновременно вождь индейцев племени мохауков, объявился в Резольют вместе со своим "Оттером". Он согласился посвятить нам два летных часа на следующий день.

Туман растаял. Температура упала. В ту ночь я почти не спал. Всего 500 с небольшим километров до Танкуэри-фьорда, но нам могло не хватить одних суток. Если этот ледовый пояс задержит нас, мы окажемся взаперти.

На рассвете мы были уже на ногах и, стуча зубами от холода, приготовили вельбот к плаванию. В середине дня Расе сделал круг над нами, и мы направились к ледовому поясу. Молодой лед стал толще и покрыл все открытые полыньи в паковом льду. Ледовая корка росла как на дрожжах. Местами вельбот уже не мог пробиться вперед и увязал во льду, как шмель в паутине.

В середине бухты поднялся легкий ветер, и в ледяном покрове появились каналы. Это помогло нам. Расе ходил широкими кругами к северо-востоку от нас над полуостровом Бьорн и к северо-западу, ближе к снежным вершинам острова Аксель-Хейберг.

Когда он улетел, мы были в самой середине массы пака, и мне оставалось только гадать, как долго нам придется выбираться из этого лабиринта. Однако Расе вернулся, он не терял времени даром. Чтобы вывести нас на север, к мысу Грейт-Беар, он указал, чтобы мы шли сначала на запад, потом на восток и даже на юг. С воздуха наш маршрут, наверное, был похож на спагетти. Через три часа Расе покачал нам крыльями и исчез. Мы вышли из сомкнутого пака, остальное могли проделать сами.

Километра через два-три после того, как мы вышли из пака, заклинило рулевой привод. Чарли осмотрел его, выкурил две сигареты, размышляя над устройством этого механизма, а затем выправил все самым что ни на есть ортодоксальным, но эффективным способом. В последующие двое суток нам пришлось спать всего пять часов. Мы продвигались на север по узким каналам. Затем сто шестьдесят километров по извилистому каньону пролива Эврика до самой Эврики – уединенной канадской правительственной метеостанции. Сильный ветер удерживал молодой лед в заливе и в фьорде всю ночь 30 августа, и на следующий день мы начали последний переход на север вверх по Грили-фьорду – 250 километров до фьорда Танкуэри, этого тупика, расположенного глубоко в покрытых ледниками горах.

Ряды увенчанных снегами вершин составляли линию горизонта, и мы заползали все глубже в сумеречный мир одиночества и тишины. Волки разглядывали нас с затененных, сглаженных ледником берегов, все было неподвижно, только наш вельбот резал своей кильватерной струей зеркальные отражения мрачноватых берегов.

За двенадцать минут до наступления полуночи мы уткнулись носом в тупик. Морское путешествие было завершено. За одну неделю проливы, оставшиеся позади, покрылись сплошным льдом.

 

XII. По ледяному щиту острова Элсмир

Мы пилигримы, сэр, и двинем мы

Немного дальше и заглянем, может быть,

За гребень синей той заснеженной горы,

И будем пенистым, сердитым морем плыть.

Джеймс Элрой Флекер

(полковой гимн САС)

Пять обширных ледовых щитов окружают основание фьорда Танкуэри на острове Элсмир, однако достичь Алерта, лежащего в 250 километрах к северо-востоку, можно по цепи приречных долин. Эти долины оставались свободными от снега, хотя речки уже замерзли. Мы испытывали искушение двинуться в путь немедленно, не дожидаясь, когда температура воздуха начнет стремительно падать. Однако с этим приходилось подождать, потому что полоса гравия и три крошечные хижины в лагере Танкуэри должны были составить одну из двух баз для самолета на время нашей попытки пересечь Ледовитый океан. Использовать Танкуэри в качестве вспомогательной базы в дополнение к Алерту было идеей Джинни. Она заявила, что в апреле–мае туманы в Алерте настолько густы, что склад в Танкуэри, где нет таких туманов, сэкономит нам целые недели.

Мы ждали, что Жиль и Джерри появятся в Резольют с первой партией лагерного оборудования через неделю. Операция потребует тщательной сортировки груза и переупаковки, потому что кое-что останется в Танкуэри, а кое-что – в Алерте. И я был обязан проделать это сам до выступления. Была еще одна причина для задержки: мы с Чарли сильно ослабли после почти месячного сидения в тесной лодке и пока явно не годились физически для путешествия посуху.

Джинни и Бози прилетели накануне. Симон и Тугалук остались в Резольют, чтобы подготовить кое-что для летного экипажа.

Во всем мире найдется немного таких же уединенных и идиллических уголков, как Танкуэри. Я прогулялся вместе с Джинни вдоль русла ручья, который спадает с ледника Редрок. Бози гонялся за арктическими зайцами. Лая от радости, он игнорировал приказы Джинни вернуться и тут же удрал, не подозревая об опасности.

Двое волков, таких же белых, как и Бози, вероятно привлеченные лаем, бросились вниз по склону холма прямо к нему. Джинни выстрелила из пистолета в воздух. Волки не обратили на это внимание и быстро сокращали расстояние. Джинни пронзительно закричала. Я проделал то же самое. Бози не обратил на это никакого внимания, однако в тот же миг потерял след зайца и повернул назад. Волки остановились, посмотрели в нашу сторону, затем двинулись прочь в сторону лагеря. В ту ночь трое взрослых волков вместе с тремя волчатами подходили к хижинам. Мы наблюдали за ними через окно. Волчата выглядели так мило, что хотелось приласкать их, однако мы не поддались искушению выйти на улицу и попытаться узнать, позволят ли они погладить себя. Арктические волки несколько меньше, чем их южные собратья лесные волки. Часто они охотятся в одиночку, но, нападая на оленей карибу (их главный источник питания), собираются в стаи. Не так давно в Канадской Арктике волков отстреливали без сожаления, однако теперь только эскимосам дозволено убивать их и продавать шкуры.

6 сентября Жиль и Джерри приземлились с полным грузом из Резольюта, доставив много писем из Лондона.

Из этих писем я узнал, что жена Оливера, кажется, чувствовала себя несколько лучше и написала в Комитет, сообщая, что ее муж, возможно, сможет присоединиться к нам в Алерте для пересечения Ледовитого океана. Но в Комитете считали, что если он вернется в "Трансглобальную", то должен гарантировать, что уже не выйдет из состава экспедиции до самого конца, сколько бы времени она ни заняла, и должен оставить работу. Однако при найме Оливер заявил своему нанимателю, что окончательно разорвал отношения с "Трансглобальной" и вступает в постоянную должность с полным рабочим днем. Поэтому он не мог безоговорочно гарантировать то, что требовал от него Комитет. Ведь на пересечение Ледовитого океана могло уйти два года, если ледовая обстановка окажется неблагоприятной.

Я понимал проблемы Оливера и Комитета, поэтому неохотно согласился с тем, что будет лучше, если я сам продолжу выполнение задачи, а Оливер станет помогать нам из Лондона, если найдет время. Чарли был тоже опечален тем, что Олли не вернется, хотя и сказал: "Лично я если бы вышел из экспедиции, то наверняка не вернулся бы. Ведь идея экспедиции – обойти вокруг света. Если выпадает хотя бы одна часть дела, стоит ли вообще браться за это?".

11 сентября мы с Чарли выступили, чтобы пересечь остров Элсмир от Танкуэри до Алерта пешком (это 250 километров с 37 килограммами на спине каждого). У меня был пистолет, а у Чарли – винтовка. Так как путь на север нам преграждал ледник Викинг, мы двинулись сначала на юго-восток вдоль долины реки Макдональд, которая на самом деле была мелким замерзшим ручьем, петлявшим по гравиевой пойме.

Первый день пути не представил трудности. Дул легкий ветер, небо было ясным. Горы вздымались по обе стороны довольно широкой долины, где паслись зайцы. Нам эти зверьки казались очень милыми и смешными белыми кроликами. Некоторые продолжали щипать траву, пока мы не приближались к ним метров на десять. Затем они скакали прочь, держась только на задних лапках, выставляя вперед передние, как пожилые леди, у которых руки заняты чашкой чая. Мускусные быки (или овцебыки) по двое, по трое жевали увядший мох. Они были размером с корову – какие-то косматые кучи с похожими на обрубки ногами и короткими рогами. Когда мы приближались, быки скребли ногами мох под собой, угрожающе пригибали головы к земле. Лет восемьдесят назад разные экспедиции застрелили множество овцебыков на этом острове – им была нужна мягкая шерсть животного. Шерсть и шкуры овцебыков очень ценились эскимосами, так как были необходимы для поддержания жизни человека на Крайнем Севере.

В течение четырех часов мы равномерно оставляли позади по две мили ежечасно. Там, где талая вода падает с ледника Редрок в долину Макдональд, мы остановились подле замерзшего водоема. Наша палатка была легкой и небольшой, и установить ее не составляло труда. Чарли пробил лед ножом и набрал воды в кружку. Он натер пятку на одной ноге, но не придал этому значения.

На следующий день долина заметно сузилась. Теперь солнечный свет заслоняли стены каньона. Мы повернули на северо-запад и по боковой долине километров через десять вышли к безымянному леднику. Он спадал с ледяного щита Викинг в виде поистине дьявольского ледопада и, приземляясь в нашей долине, превращал ее в тупик. Летние талые воды проточили туннель под этим барьером. Подойдя к этой дренажной трубе, я увидел, что там достаточно просторно, если идти согнувшись, однако потолок выглядел ненадежным, и я решил подождать Чарли.

Вскоре я услышал, как он зовет меня по имени. В его голосе звучали нотки тревоги, но его самого я не видел, потому что вокруг были нагромождены ледяные глыбы и валуны. Я стряхнул с плеч рюкзак и начал пробираться обратно. Затем до меня дошло, что я забыл пистолет, ведь можно было встретиться с медведем, но решил не останавливаться и завернул за "угол". Там был Чарли, скорчившийся на большом камне посреди потока. Никакого медведя, зато много крови. Его голова кровоточила, и один глаз был весь залит кровью. Чарли поскользнулся на льду и при падении ударился головой об острый выступ скалы. Его лицо побелело. Я вынул из его рюкзака пакет первой помощи, заклеил куском пластыря рану на голове и заставил его опустить голову вниз и держать так до тех пор, пока не пройдет головокружение. Пару дней сквозь пластырь сочилась кровь, но сама рана осталась чистой.

Чарли получил весьма ощутимый удар и стал двигаться заметно медленнее. Я взял у него палатку в обмен на свой спальный мешок. За восемь часов мы прошли около 20 километров, но спустился туман, а снег засыпал мои следы. Я уже не мог разглядеть Чарли, бредшего позади, и поэтому остановился и разбил палатку. Он подошел только через сорок минут. Волдыри у него на пятках вскрылись, несколько других появились на пальцах ног. Он пожаловался, что они причиняют боль.

У меня на правой ноге чуть выше подъема оказался сильный ушиб. Это место было мягким на ощупь, но не болело. Наша нижняя одежда промокла от пота, обувь и штаны вымокли, потому что мы постоянно проваливались сквозь ледяную корку в воду. Однако идти было легко, погода стояла отличная, температура держалась лишь чуть ниже нуля. Мы шли по расписанию. Чарли знал это и не жаловался.

Киношники не могли понять, почему мы не шли рядом, как все нормальные люди. Почему я не держался поближе к Чарли, как подобает хорошему лидеру? В Алерте они спросили об этом Чарли. Любит ли он ходить пешком? Тот ответил:

"Да-а... Я не люблю ходить. Но не могу утверждать, что мне был ненавистен каждый шаг. Я имею в виду, что первый шаг – о'кей, а последний – просто великолепен. Остальные – сущий ад. Я знал, что будет тяжело не отставать от Рэна. На маршруте он всегда себя погоняет. Потому и на кроссах в Уэльсе Рэн всегда был впереди. И он всегда заводит себя, не желает, чтобы было легко. Я не знаю, какой бес вселяется в него. Я не склонен к этому. Я тихоход. Конечно, прошагаю сколько нужно, но в своем темпе. Рэну не терпится сделать все как можно быстрее. Все дело в складе ума. Я заранее знал, что буду идти в своем ритме, но если бы я пытался не отставать от Рэна, я потерпел бы неудачу. Рэн насилует самого себя, а я этого не могу. Мне нужно правильно распределить время".

"И Рэн терпит это?"

"Разница в скорости беспокоит его только потому, что ему приходится поджидать меня. Он идет два часа, потом вынужден останавливаться. Я могу отставать на полчаса, он ждет и от этого мерзнет. Вот это действительно ему не нравится".

Наше третье утро выдалось серым и мокрым. На палатке впервые образовались сосульки, а ведь мы набрали всего лишь 300 метров высоты. Снегом завалило всю долину. Левый глаз Чарли почти не открывался, и кожа вокруг пожелтела.

Он пожаловался, что спина и колено все еще болят. Они действительно выглядели отвратительно. Пятка на правой ноге была сплошь стерта и сочилась какой-то влагой. Он захотел расстаться с винтовкой.

"А медведи?" – спросил я.

"Если нападет медведь, – ответил он, – то закончатся мои страдания".

Первые десять минут очередной дневной ходьбы были, наверное, сущей пыткой для Чарли, но он держался молодцом, и мы преодолели за десять часов более 20 километров. В тумане я прозевал развилку долин, но на второй развилке свернул на север и, особенно не переживая, пошел по руслу реки Бери.

Моренные гряды, сложившиеся в результате отступления ледников, служили нам укрытием от пронизывающего ветра. Чарли приготовил вкусное жаркое из дегидрированного мяса. Затем мы подзаправились пресными и сладкими армейскими галетами. Даже ощущая сильный голод, можно определить легкую разницу в их вкусе.

Река Бери бежит вниз в русле-долине, образуя цепочку водоемов и крошечных озер до самого устья в озере Хейзен. Смесь мелкого песка, снега и льда покрывала озера и морены вокруг. С ледников сорвался сильный северный ветер и кое-где рассеял песок. При слабом мертвенном свете дня, просачивающемся сквозь штормовое небо, наши ноги утопали в серовато-белой пыли, и можно было подумать, что мы находимся на поверхности луны. Температура -7°С.

Постепенно долина раскрылась и показалось само озеро; оно было более 60 километров в длину и до десяти в ширину, а с юга ограничено волнистой тундрой, испещренной ручьями и озерками, к северу маячили высокие бастионы центрального ледяного щита. Я предпочел северный берег озера, потому что там, на полдороге, стояла единственная в этой местности хижина, возведенная лет двадцать назад научной партией. Говорили, что плоская гравиевая "полка" рядом с ней пригодна для посадки "Оттера"; я почувствовал, что пришла пора сменить рюкзаки на легкие сани, а туристические ботинки– на брезентовые бахилы и лыжи. Если бы мы шли двумя неделями раньше, то могли завершить путешествие по прошлогоднему снегу и голой тундре, однако выпал новый снег, очень глубокий во впадинах, что указывало, в каких условиях нам вскоре предстоит идти на высоте 600 метров.

Мы брели вдоль берега озера весь день, лед со звоном ломался у нас под ногами, и так до вечера, пока мы не поставили палатку. Всю ночь нас убаюкивал странными звуками молодой лед, который формировался на отмелях вдоль берега и заполнял собою свободное пространство воды пласт за пластом.

Левый глаз Чарли теперь совсем закрылся и распух. В его коленях скопилась вода, а ступни раздулись, как воздушные шары. Каждое утро он боялся, что не сможет обуться. Ему действительно приходилось туго: запихивая свои стертые в кровь пятки и пальцы в задубевшие ботинки, он стискивал зубы. Поздно вечером 15 сентября я добрался до старой хижины у подножия горы Омингмак. Семейство из девяти овцебыков, фыркая, галопом промчалось по склону горы. Два часа спустя прибыл Чарли, выглядевший мертвецом. Было очевидно, что его ногам стало совсем худо, и мы перебинтовали их; он принял пенициллин, чтобы избежать инфекции.

На следующий день Жиль посадил свой самолет на крошечной полосе рядом с хижиной – он привез нам сани "пулк", лыжи и снегоступы, забрал винтовку Чарли, а взамен дал ему пистолет. У меня был слабый радиоконтакт с Джинни. Она предупредила меня, что радиопроходимость резко ухудшается. В начале этой недели Джинни провела двое суток в Танкуэри, и, хотя, как она считала, белые волки очень симпатичны на вид, ей было не по себе оттого, что они по ночам торчали под окном и разглядывали ее. Не по душе ей пришелся также и громкий нестройный вой, который мешал ей спать. Сами же волки, казалось, вовсе не спали, потому что сразу пятеро ходили за ней по пятам весь день, не обращая внимания на выстрелы из пистолета. Тогда Джинни взялась за мою винтовку, но винтовочные выстрелы пугали ее сильнее, чем волков. Частично вся проблема заключалась в присутствии двух собак. Волки, по-видимому, решили, что Тугалук и Бози представляют для них лакомый кусочек, и поэтому слонялись по лагерю, поджидая удобного случая. Голос Джинни как-то увял в эфире, и мне не удалось поймать его снова в течение двух дней, несмотря на смену частот и антенны. Полярное солнце было готово скрыться на зиму, и радиосвязь в это время года всегда ухудшается.

В хижине нашлись книги с сильно пожелтевшими страницами, за чтение которых мы принялись (Чарли – положив свои несчастные ноги на скамейку). Жиль взглянул разок на его колени и предложил нам переждать с недельку, прежде чем идти дальше. Однако и через двое суток никакого улучшения не было.

Я тщательно загрузил двое саней. С запасом продовольствия на десять суток вес груза достиг пятидесяти килограммов (каждые сани в отдельности), что, в общем-то, немного. Выжидая, когда Чарли станет легче, я впрягся в одни сани, надел пару лыж и прогулялся по склонам подножия ледников. Вскоре я убедился, что лыжи слишком неуклюжи, и поэтому переобулся в снегоступы. Ходить по склонам стало легче.

Воздух был холодный и ясный. К востоку миля за милей тянулись скалы и льды, таинственные многоугольники тундры в долине Черной реки, а еще на 80 километров дальше – морозные утесы пролива Робсон. Печальные развалины форта Конгер в 30 километрах южнее Алерта все еще сохраняются на берегу этого пролива как немое свидетельство деятельности двух пионеров Арктики. Великий американец адмирал Пири пять раз пытался достичь Северного полюса и в 1904 году, спасаясь от гангрены, потерял в Конгере семь пальцев ног. Двадцать лет спустя лейтенант Грили, тоже американец, испытал все трудности зимовки в Арктике на том же побережье. У Грили и его людей кончилось продовольствие, они пережили неимоверные страдания: мучительные холода, медленное умирание от голода, наступившее затем безумие и, наконец, смерть. Ко всему этому историки добавляют каннибализм, потому что спасательная партия нашла трупы людей с вырезанными кусками плоти. Только семеро из двадцати пяти спутников Грили сумели выжить и были вывезены оттуда спасательным судном. Один из них, с пораженными гангреной конечностями, вскоре умер.

Несмотря на негостеприимность этой территории и климата, людям все же удавалось выжить столетиями на восточном побережье острова Элсмир и на соседних островах. Теперь там никого нет, однако считается, что 700 лет назад в этих местах поселились викинги; позднее, как предполагают ученые, эскимосы с Аляски передвинулись на восток и остались на острове, прежде чем переместиться в Гренландию. Вплоть до 1950 года около 300 эскимосов существовали тут охотой на белых медведей, тюленей, моржей и китов; они были рассеяны по небольшим поселениям к северу от Туле. Жизнь эта изобиловала трудностями: пища была скудной, слабых щенков скармливали собачьей стае, убивали старых собак. Состарившиеся и заболевшие люди попросту выставлялись на мороз, на смерть – пища была слишком драгоценна для того, чтобы расходовать ее на малопродуктивных членов общины.

Затем в Гренландию проникла цивилизация, особенно в Туле и примыкающие районы. Впервые там появились такие явления, как пьянство и венерические заболевания, – они пришли вместе с холодильниками, мотонартами и подвесными моторами. Молодежь уже предпочитала скорее получить техническое образование в Дании, чем следовать традиционному образу жизни.

От Танкуэри до озера Хейзен мы не встретили ни единого творения рук человеческих: ни тропинки, ни убежища, ничего. Однако мы испытывали чувство умиротворения, когда оказались в местах, где человек не оставил своих отметин на окружающей природе. Солнце скрылось за контурами ледника. Пора было спускаться с горы. В хижине Чарли показал мне свои ноги. Опухоль спала, и кожа вокруг волдырей была чистой. Мне показалось, что, даже если мы останемся на месте еще несколько дней, дожидаясь, пока новая кожа не затянет пораженные места, раны вскроются все равно, стоит Чарли пройти пешком хотя бы милю. Поэтому нам нужно выступать немедленно.

С каждым днем температура падала все ниже, увеличивалась продолжительность ночи.

"Если ты будешь к утру о'кей, мы отправимся как можно раньше".

Чарли даже не ответил.

В брезентовых бахилах и снегоступах ногам Чарли стало легче. Груз мы тащили теперь на санях, а не на спине. Это также помогло. Сначала все было хорошо, и мы шли с приличной скоростью. Однако за рекой Аббе утесы выходили к самому озеру, вытесняя даже узкую полоску гравия вдоль берега. Я решил совершить обход по ущелью в густом тумане. Склоны стали совсем крутыми, они были покрыты льдом, однако мы прикрепляли к снегоступам кошки, которые помогали сохранять равновесие и тянуть за собой сани. Несколько километров мы пробивались сквозь густой туман вдоль края утесов по снежным полям и скалистым распадкам. Дважды я пытался прорваться к берегу озера и дважды был вынужден вернуться на склоны, под которыми не было даже полоски пляжа. Однако к концу дня скалы все же отступили, предоставив нам много плоского пространства для ходьбы.

Температура воздуха упала на четыре градуса, и наши бороды покрылись инеем. Однажды мне пришлось поджидать Чарли целых сорок минут всего после часа ходьбы. Закипая от ярости, я пытался согреться на месте, хлопая руками и переминаясь с ноги на ногу. Куда запропастился Чарли? Когда он появился, я спросил его, в чем дело.

"Сани все время опрокидывались на камнях".

"Может быть, ты неправильно распределил груз?" – предположил я.

"Какая разница?" – ответил он.

Я разгрузил сани, уложил груз по-новому и туго привязал его. Возможно, дело было совсем не в этом, однако все же стоило предпринять что-то. Я ни на минуту не забывал, что во всем виноват я – ведь Чарли испытывал мучительную боль при малейшем движении. Мне следовало бы примеряться к его возможностям, тогда мне самому не пришлось бы как дураку мерзнуть во время ожидания. Однако ответа на этот вопрос не было. Раза два я попробовал идти медленно, но так и не смог придерживаться такого ритма. Это было все равно что сосать шоколадное драже "Молтизерс" вместо того, чтобы жевать его.

В ту ночь температура воздуха упала до -18°, и озеро замерзло. Мы пошли по льду, что было большим облегчением для ног Чарли, и нам удалось повысить скорость. Лед прогибался под нами, издавая протестующие звуки. Там, где он был еще слабым, можно было легко провалиться. В полдень 21 сентября мы оставили озеро позади и вступили в широкую безликую долину. Множество овцебыков, испуганных нашим неожиданным появлением из желтоватой дымки, шумно бросилось наутек – их широкие копыта утопали в снежном насте, длинный мех на брюхе колыхался, как бахрома.

Я пошел по пути наименьшего сопротивления и стал считать шаги. Не имея для ориентировки озера, закрытой долины или русла реки, было совсем нетрудно заблудиться, поэтому я извлек компас, хотя и относился к его показаниям с недоверием, так как северный магнитный полюс был теперь к югу от нас. Стрелка вела себя вяло, но, казалось, все же замирала на месте в определенной последовательности. Я шел по магнитному азимуту 130° и не поддавался искушению избирать кажущиеся более легкими маршруты, не соответствовавшие этому курсу. Лед покрыл все водоемы, и мы пересекли озеро Турнабут протяженностью 5 километров, даже не подозревая об этом, потому что толстый снежный покров сделал его совсем невидимым.

Овцебыки лишь всхрапывали и бросались в бегство, как только замечали нас в морозной дымке. Мы продвигались по заснеженной тундре, преодолевая менее двух километров в час. Снегоступы проваливались сквозь рыхлый глубокий снег или застревали в выбоинах. Мы выпили всю запасенную озерную воду, и нас стала мучить жажда. Я глотал снег пригоршнями, но это практически не помогло. Чарли держался теперь почти рядом, и это было хорошо, потому что нередко приходилось идти по гладкому, как стекло, льду небольших потоков, на которых почти не оставалось следов – в противном случае он мог легко потерять "след зверя".

Чарли тоже хотел пить. И мы одновременно замерли, когда в гнетущей тишине до нас донеслось журчание скрытого подо льдом потока. Мы дружно вонзили ножи в лед. Воды там не было. К вечеру мы нашли мелкий ручеек, скрытый подо льдом толщиной полметра. Мы с жадностью набросились на воду и наполнили бутылки мутноватой жидкостью, засунув их под одежду, чтобы вода не замерзла.

После двенадцатичасового путешествия сквозь туман с неба стали тихо падать крупные хлопья снега. Мы поставили палатку. Наша одежда промокла. Чарли все еще беспокоил один палец на ноге.

"В конце концов, он отвлекает меня от дурных мыслей", – сказал он.

Я вышел на связь с Джинни, которая перебралась на самолете из Танкуэри-фьорда на старую квартиру в Алерте. Я сказал ей, что в наших условиях надеяться на лучшее не приходится, и сообщил наше приблизительное местоположение, однако радиопроходимость была слишком плоха для более продолжительного разговора. Затем отказал примус – в нем не поднималось давление. При осмотре обнаружилось, что кожаный поршень покрылся льдом, мы смазали его маргарином и вернули примус к жизни – в результате смогли согреться и обсушиться.

Видимости почти не было и на следующий день, вокруг отсутствовали хоть какие-то ориентиры. Выходом из положения могло стать письменное счисление, однако было невозможно проверить его, и я продолжал идти по долинам, пока не наткнулся на следы овцебыков, которые вели вверх по узкому дефиле. Пришлось втаскивать сани вверх рывками метра на два за один присест. В конце концов мы достигли вершины гребня, откуда я смог получить представление об окружающем ландшафте. Оказалось, что этот гребень примыкает наподобие ребра к главному хребту, который километра на полтора простирался на запад, пробиваясь сквозь лабиринт каньонов к высокому плато – сплошному снежному полю с озером, протянувшимся в северо-восточном направлении. Это открытие помогло нам привязаться к карте, на которой я вел прокладку маршрута.

Сани часто проваливались сквозь лед на озере и от этого покрылись ледяной кашей. При контакте с воздухом эта каша немедленно застывала. Теперь приходилось волочить за собой сани, которые потяжелели вдвое. Мы срубили эти ледяные наросты с большим трудом. Через семь убийственно трудных километров сани снова пошли легко. Еще пять часов мы пробирались по очень глубокому рыхлому снегу. Мои снегоступы утопали на тридцать сантиметров, а иногда и глубже, пока снег под ними не уплотнялся настолько, чтобы выдержать вес моего тела. Затем я подтягивал сани, которые поддавались с большим трудом. Так продолжалось до самого вечера, когда мы подошли к подножию Боулда-Хиллз на высоте 660 метров над уровнем моря; там мы разбили лагерь в замерзшей лощине. В лощине не было воды, поэтому пришлось растапливать снег – весьма расточительный процесс, если думать о топливе.

Три долгих дня мы пробивались глубокими снегами при температуре воздуха -20°.

Так как наши физические упражнения длились почти непрерывно, мы одевались, так сказать, всего "в два слоя", как на тренировках в горах Уэльса, и ощущали холод только тогда, когда останавливались не более чем на пару минут, чтобы напиться или пожевать снега. Стояла гробовая тишина. Не видно было даже овцебыков. Ничего и никого.

23 сентября мы расположились лагерем у подножия огромного ледника Евгении; его четко сформированное рыло было вооружено рядами сверкающих зубов – сталагмитов, выросших в результате прошлогоднего таяния льда. Клубы тумана перекатывались через плато с востока, однако теперь кромка ледяного щита Гранта словно подрезала наш левый фланг, и, подгоняемые все усиливающимся морозом, мы вышли наконец к северной оконечности плато. Нам пришлось карабкаться на крутые сугробы и съезжать с них на противоположной стороне. Во время одного из таких восхождений Чарли ушиб бедро, но после непродолжительного отдыха продолжал идти как ни в чем не бывало. Мы с благоговением разглядывали высящиеся башнями ледопады Маунт-Вуда, где два ледника-близнеца сползают на 600 метров вниз к одинокому озеру. Все здесь имело словно намеренно искаженный, временный вид: и гигантские глыбы льда, словно испещренные шрамами; испачканные грязью и почерневшие ледяные стены, вздымавшиеся как чудовищные волны, словно замерзшие в момент удара о какую-то дамбу. В этом хаосе, никогда не знавшем пения птиц, нам чудилось пришествие новых, невиданных катаклизмов. Стоило расслабить шею, чтобы облегчить боль от санных постромков, как начинало казаться, будто вокруг раскачиваются вершины ледопадов, упиравшихся в небо.

Мы были рады покинуть это место, и я попытался найти крошечный поток, вытекающий из озера. Пальцы мороза прошлись по первозданному сооружению озера, и мы по чистой случайности наткнулись на коридор, метров десять в ширину, в нагромождениях валунов. Этот узенький проход в скалах начал тут же спускаться ступеньками с поворотами на северо-запад. У нас уже не оставалось сомнения в том, что мы оказались в верхнем каньоне реки Грант – извилистом ущелье, которое на протяжении пятидесяти километров спускается к морю. У меня исчезла необходимость заниматься навигацией, так как там не было боковых долин. Единственно возможным местом для лагеря мог служить только речной лед. Животные тоже жили, сообразуясь с этой речкой, и мириады крошечных следов лис, зайцев, леммингов, карибу и волков усеивали снежную поверхность вокруг.

Металлические шипы наших снегоступов, давным-давно притупившиеся от хождения по камням, плохо вонзались в лед, отчего меж крутых стен каньона то и дело слышались ругательства двух людей, особенно когда один из них скользил, терял равновесие и ударялся о камень. Нередко под нашими снегоступами проламывался лед, и мы проваливались на метр до самого дна потока. Однако именно благодаря снегоступам, какими бы неуклюжими они ни были, у нас не случилось ни одного растяжения связок.

Сани тоже проваливались под лед. Они купались в воде и застревали так же, как и на плато. Это стоило нам лишней возни и замерзших пальцев. Санная упряжь рвалась от неистовых рывков, когда сани застревали в камнях или опрокидывались, зацепившись за острые камни. Мы подвязывали упряжь парашютными стропами и продолжали путь.

Каньон словно скручивался узлом и извивался змеей; он был заблокирован высоченными черными валунами, и однажды нам показалось, что он намерен карабкаться вверх. Но это было, наверное, оптическим обманом. Одну ночь мы провели между высокими черными стенами в "бутылочном горлышке", шириной всего три с половиной метра. Наша палатка была закреплена на льду над аккуратным круглым водоемом. Мы проглотили по порции соевых бобов и побились об заклад – сколько еще осталось до моря. Снега стало заметно меньше. Местами нам приходилось сотни метров просто волочить сани по голым камням. Несмотря на горы, у нас была хорошая связь с Джинни. Я заснул, предаваясь блаженным воспоминаниям о теплых хижинах в Алерте.

26 сентября, ближе к полудню, река нырнула метров на десять вниз. И с высоты этого водопада мы впервые увидели Ледовитый океан – там, где заливчик Блэк Клиффс-Бей вдавался в берег, чтобы встретиться с устьем речной долины. До самого полярного горизонта перед нами раскрывалась панорама искореженного пакового льда.

Следуя краем замерзшего океана, мы подошли в сумерках к четырем крошечным хижинам, так хорошо знакомым нам. Это было самое северное обиталище людей в Заполярье.

Итак, за 750 суток мы прошли по меридиану 314 градусов из 360. Оставалось 46, чтобы завершить круг. Когда я разглядывал льды, расстилавшиеся перед нами, у меня не оставалось сомнений в том, что самый крепкий орешек еще предстояло расколоть.

XIII. Северная зима

Жить – значит рисковать.

Гарольд Макмиллан

Целых пять дней до нашего прибытия в Алерт Джинни гнула горб, чтобы сделать хижины обитаемыми, потому что никто так и не зимовал в них после нас с 1977 года. Главная хижина служила гаражом и была достаточно вместительна для двух "лендроверов". Это помещение мы собирались использовать для мотонарт, не подверженных влиянию погоды предметов снаряжения, и половину – для генераторов, которые, в отсутствие Ола, теперь придется эксплуатировать самому Чарли.

Небольшая хижина-кухонька выходила фасадом на гараж, и их разделяло заснеженное пространство метров в двадцать, а на ближайшем склоне располагались три однокомнатные хижины-спальни. Одна для меня и Джинни, вторая для Чарли и третья, с весны, для экипажа самолета и Симона.

Собаки должны были жить в крошечном сарае, тоже на склоне между хижинами, там же был туалет, застланный соломой и оборудованный ведром с пластиковым сиденьем, которое нам специально прислали из Англии. Я говорю о собаках, потому что у Джинни, конечно же, не хватило духу оставить Тугалук в Резольют. Тугалук выросла, стала черным чудовищем, ходила гоголем и втрое превосходила размерами Бози.

"Не вибрируй, – сказала Джинни, – наверное, она уже не будет расти, потому что ей уже два месяца".

Мысль о том, что огромные черные лапы этого создания будут уродовать наш газон в Лондоне, наводила на меня ужас.

Мы появились в Алерте, когда там была еще осень и температура воздуха держалась в пределах -20°; солнечный свет все еще скрашивал нашу жизнь, и она была хороша. Как не похоже это было на нашу первую жестокую январскую ночь, проведенную в Алерте в 1977 году. Оливер так писал о том кошмаре в самый разгар зимы:

Хижины в жалком состоянии. Две из них более или менее обитаемы, в остальных полно льда и снега. Наши предшественники, наверное, покидали их в спешке много лет назад. Обогреваться нечем, и поэтому очень холодно. Я спал, натянув на себя все, что можно. Нельзя никак согреться.

Двое суток спустя, после того как мы все-таки устроились, он добавил:

Теперь есть возможность оглядеться. Большую часть суток темно, хоть глаз коли, даже луна смылась куда-то недели на две. По-видимому, мы увидим первые проблески света 2 марта. Все замерзает и твердеет: консервные банки, зубная паста, пища, яблоки, бумага, ручки, металл, механизмы, человеческая плоть. Мои руки – уже серьезная проблема.

Вскоре после нашего прибытия майор Peг Варкентин – начальник главного лагеря, располагавшегося в трех с небольшим километрах к югу от нас, – приехал на гусеничном снегоходе навестить нас. Позже католический священник провел для нас благодарственную службу в честь нашего благополучного прибытия в Алерт, "эту обитель всех отгороженных-замороженных", как называют себя местные жители (канадские военнослужащие и метеорологи). Они гордятся тем, что являются самыми северными людьми на земле. Ближайшая от них база в Эврике находится почти на 500 км южнее. Сюда нельзя попасть ни по воде, ни посуху, а в плохую погоду даже и самолетом. Искореженные останки транспортного самолета и девять могил членов его экипажа и пассажиров находились совсем рядом с нашими хижинами, являясь немым свидетельством тех опасностей, которые подстерегают каждого, кто пробирается в Алерт.

Мы узнали от канадцев в Резольюте, что японская чета, которая вышла вскоре после нас, застряла в паковом льду пролива Барроу. Позднее им все же удалось ускользнуть на юг лишь после того, как они запросили помощи у ледокола канадской береговой охраны, которому пришлось пройти 700 миль через льды, чтобы добраться до них. Обнаружилось, что с японцами все в порядке, а вот их посудина сидела на мели. Японец попросил забрать только его жену, поэтому его стащили с мели, и он продолжил путешествие. Как далеко ему удалось продвинуться, мы так и не узнали, но, вероятнее всего, его зажало льдами в Кембридж-Бее.

Жиль и Джерри умудрились доставить в Алерт все наше снаряжение в первую неделю октября. Прежде, чем Жиль улетел, я попросил его устроить для нас склад горючего и рационов в 160 километрах от нашего лагеря на побережье. Самолет не был оснащен лыжами; имелись только специальные, стандартные для самолета "Дакота" (ДС-3) шины для посадки и взлета в тундре, которые обычно шире шин "Оттера". С таким шасси Жиль мог садиться на довольно неровную поверхность или на лед, однако рыхлый снег исключался. Он спросил меня, каков грунт в районе предполагаемой посадки. Я не мог ответить что-либо определенное.

Мы взлетели в самом начале отпущенного нам светового дня (по часам было три) и полетели на запад. В этом полете Жиль довел до тысячи счет своих летных часов на службе "Трансглобальной". Я смотрел вниз и видел только суровый, исключительно труднопроходимый ландшафт. Лед в море был взломан, и у самого берега громоздился огромными торосами, которые покрывали всю береговую черту. У гор были очень крутые склоны, в основном покрытые подвижными ледниками. В них врезались длинные глубокие фьорды. Жиль обследовал мыс Колумбия – темную полоску земли, откуда я намеревался повернуть на север и ступить на морской лед, когда настанет время стартовать к Северному полюсу. Здесь не нашлось даже мало-мальски подходящей площадки для посадки. Жиль развернулся и пошел на восток. Мыс Олдрич тоже не предложил нам ничего стоящего внимания, но километрах в семи южнее Жиль стал кружить над безымянным ледником, который продвигался на восток от горы Хорнби. Неподалеку от его "рыла", на самом берегу залива Парр, мы совершили быструю посадку на пологом склоне (в направлении на подъем) с прочным снежным покровом. Там были кочки, но мы едва почувствовали их, потому что Жиль – пилот необыкновенный. Быстро разгрузили рационы, канистры и оранжевые маркировочные флаги. Когда мы с Чарли придем сюда в следующий раз, здесь уже настанет глубокая полярная ночь.

Это был последний полет Жиля для "Трансглобальной". Скоро его заменит Карл З'берг, он по весне станет летать для нас вместе с Джерри. Жиль сказал, что его участие в наших делах доставило ему удовольствие, и предложил нам свои услуги в будущем, если в этом возникнет срочная необходимость. И вот он взлетел. С ним на борту самолета были Симон и Джерри. Теперь они летели в Англию. Жиль сделал над нами один круг, пройдя совсем низко над нашими головами, а мы махали ему руками с этой холодной, погруженной в туман узкой полоски земли.

Мы не остались долго в одиночестве, потому что Дэвид Мейсон прилетел к нам на пару дней на "Геркулесе", любезно предоставленном Северо-западной территориальной авиакомпанией. Мы разгрузили свыше 200 бочек с горючим, четверо мотонарт, с которыми распрощались еще в Ривингене, и множество нашего бывшего антарктического снаряжения. Этим снаряжением Дэвид Мейсон занимался многие месяцы и часто не спал по ночам – ведь ему пришлось поставлять все это в Лондон из Антарктиды, осмотреть и отремонтировать, а затем уж привезти в Алерт через Туле, Резольют или Монреаль – и все бесплатно.

По прибытии в Алерт он возмущался по поводу слишком вольного обращения с алкоголем на отдаленных базах ВВС. ВВС согласились доставить кое-что из наших грузов с базы Бриз-Нортон в Туле через базу Гуз-Бей. В последнюю минуту летчики в Бее значительно увеличили свой рождественский заказ на пиво и сигареты. Этот дополнительный груз вытеснил из самолета нарты Дэвида и рационы, которые пришлось оставить.

Покинув нас, Дэвид полетел обратно в Туле с очередным грузом, предназначавшимся для самой отдаленной радиоточки Джинни – Стейшн-Нор в восточной Гренландии. Туда она должна будет перебраться на "Оттере", когда мы достигнем Северного полюса. Завершив, наконец, всю эту операцию, Дэвид вернулся в Лондон.

Начальник базы в Алерте майор Peг Варкентин прислал два гусеничных бульдозера, чтобы помочь мне убрать 200 бочек с полосы, и в придачу – десяток солдат-добровольцев. Они были одеты в подбитые мехом парки, и мы работали в темноте три часа. У одного из солдат, эмигранта-шотландца, обнаружились признаки обморожения, и он был отправлен в лазарет. Я и сам чуть было не загнулся там, но не из-за мороза. Для нас троих все дело заключалось в том, чтобы закатить три бочки в опущенный ковш бульдозера и дать сигнал "готово" водителю, сидящему в кабине. Тот включал гидравлику, чтобы приподнять ковш так, чтобы бочки оказались на отвале. В критический момент, когда я совершенно не подозревал об этом, одна из моих ног, одетых в бахилы, угодила в ось вращения ковша, когда я просигналил водителю "готово".

Я слишком поздно догадался, что ковш опускается на мою ногу и вдавливает ее в лед. До меня тут же дошло, что пальцы ноги и голень вот-вот будут расплющены. Я заорал, но водитель смотрел куда-то в сторону, а дверца его кабины была плотно закрыта из-за сильного мороза. Однако по какой-то ниспосланной Богом причине он снял руку с рычага управления – и ковш завис в пяти сантиметрах от поверхности льда. Мне оставалось лишь воздавать хвалу небу за такую небрежность водителя. Нет никакого сомнения, что в тот миг я был благодарен судьбе как никогда. По-видимому, мне едва ли удалось бы завершить путешествие на костылях.

Однажды ночью я неожиданно проснулся. Джинни стонала, мучаясь от болей в желудке, которые последнее время участились, однако меня испугало нечто иное. Я огляделся по сторонам и заметил горизонтальную щель, которая проходила там, где стена смыкалась с потолком, – там сияла луна и мерцали звезды. Стена и потолок разошлись на добрых десять сантиметров. В тот же миг хижина содрогнулась – могучий порыв ветра тряхнул весь лагерь. Пару минут слышались свист ветра в проводах антенны и металлический скрежет из хижины, где хранилось снаряжение. Затем, так же внезапно, воцарилась тишина. И всю ночь мощные порывы штормового ветра один за другим сотрясали лагерь, наметая снег толстым ковром в нашу комнату. На следующий день я закрепил крышу веревками и проволокой и мельком заметил огромные черные трещины в паковом льду. Я снял показания с наших термометров – было -4°С. Такое потепление в самом конце года не сулило ничего хорошего. Нам была нужна холодная, суровая зима, чтобы лед стал толще и прочнее, чтобы он лучше противостоял разрушительной силе зимних штормов.

В Алерте не было штатного представителя Конной полиции, поэтому местный унтер-офицер автоматически назначался шерифом, облеченным полнотой власти – правом арестовывать и надевать наручники. Начальник станции и шериф пригласили нас на лагерный праздник – нечто вроде церемонии прощания с солнцем. Позднее мы сами пригласили четырнадцать канадцев на чай в нашей хижине-кухне. Чарли испек семьдесят пшеничных лепешек, которые он переименовал в "камни" в знак уважения к их твердости. Джинни попыталась отмыть пол, но прежде, чем она успела удалить грязную воду с его поверхности, та замерзла и превратилась в нечто напоминающее линолеум, поэтому Джинни пришлось соскрести все это и начать снова. Так же бессмысленно было вытирать стол перед началом пиршества, потому что тут же образовывалась ледяная корка и на столе не удерживалась никакая посуда.

Из-за постоянной угрозы обморожения, переохлаждения или возможности запросто заблудиться в ненастье солдатам не рекомендовалось выходить без определенной цели за пределы лагеря с наступлением полярной ночи. Поэтому многие вообще предпочитали вести конурный образ жизни. У них был гимнастический зал для поддержания спортивной формы, и, если не считать постоянных переходов между хижинами, снабженными центральным отоплением, большинство обитаталей лагеря проводили 183 дня в году почти так же, как это делается на любой материковой базе. Тем не менее, время от времени все умудрялись испытать на себе нежное прикосновение здешней атмосферы. Примерно дюжина песцов поселилась под лагерными хижинами, и одному из солдат, вопреки заведенному распорядку, было приказано кормить их. Один из зверьков в знак благодарности тяпнул его за палец, и целых две недели бедняге пришлось подвергаться инъекциям от бешенства: по четыре глубоких и болезненных укола в сутки. Несчастный песец был изловлен, а его голова отослана в Оттаву на анализ. Джинни очень боялась, как бы Бози или Тугалук, которые свободно бродили по лагерю, не были покусаны песцами, потому что среди местных животных есть разносчики вируса бешенства.

Обычно в воскресный день Поминовения я встречаюсь с матерью у Вестминстерского аббатства, чтобы вместе с ней провести в молчании пару минут. 11 ноября в Алерте мы пошли в спортивный зал, где был исполнен национальный гимн "О, Канада", половина по-французски, половина по-английски, а затем – "Боже, храни королеву" на искаженный мотив. Потом в компании сорока канадцев на шести мотонартах мы отправились в полуденном мраке мимо взлетно-посадочной полосы к мысу, где лежали девять канадских летчиков. Включенные фары высвечивали силуэты надгробий, пока начальник базы возлагал венки, а падре пел вечные слова: "На закате дня... вспомним о них". Изо рта у него валил пар, а мы не проронили ни звука под студеной Полярной звездой.

Вскоре Джинни предстояло возобновить те же свои эксперименты, которые она проделывала и в Антарктике. Мы соорудили мачту на морском льду рядом с небольшой сборной хижиной, в которой должно было разместиться оборудование. Однако, когда все было готово и подключено питание, в наушниках раздался только громкий пронзительный свист. Мы попросили Чарли установить в гараже маленький генератор. Это не помогло. Ради науки начальник лагеря согласился отключить огни вдоль взлетно-посадочной полосы, но и это не принесло результата.

Будучи убежденной, что источник помехи находится где-то за пределами радиохижины, до которой можно было добраться днем на "скиду", Джинни выдвинула мини-идею о неполадках в приемной антенне, и мы отправились к ней на взятых напрокат мотонартах. Мотаясь по кочкам заснеженной тундры подобно оперативной телевизионной съемочной группе, мы так и не нашли причину помех в эфире, и даже в шести километрах от лагеря свист продолжал преследовать нас. В сопровождении канадского офицера-оператора мы двинулись длинной извилистой тропой вверх по склону холма, где находилась площадка передающей антенны. На полдороге между лагерем и площадкой мы остановились.

"Здесь должно быть о'кей, – сказал водитель, – так тихо, что можно услышать даже муху".

Однако электронные помехи были сильны, как и прежде, поэтому Джинни решила отказаться от выполнения программы на время пребывания в Алерте.

Когда мы вернулись в лагерь, Джинни обнаружила, что толстые кабели, которые она с таким трудом проложила для своей высокочастотной аппаратуры, оказались искусанными, а куски оплетки валялись за дверью. Тугалук стояла рядом в снегу, помахивая длинным черным хвостом.

В последнюю неделю ноября на метеостанции Алерта было зарегистрировано -9°С – на целых восемь градусов выше средней температуры для конца года. Для нас это было очень плохой новостью. Во всем был виноват ветер, который не приносит добра никому. А собаки обожали прогулки, они гуляли под звездами в тщетных поисках песцов и зайцев. Бози следовал за Тугалук по пятам.

К середине декабря, когда над южным побережьем Британии царила суровейшая зима с самой низкой из когда-либо зарегистрированных температур (до -33°С), мы в Алерте разве что не загорали при банальных -28°С.

В ту зиму мы все трое – Джинни, Чарли и я – жили в полном согласии. Почти не было споров и долгих неловких молчаний. О чем же мы говорили тогда? Обо всем, что происходило в главном лагере, о новостях из Англии, особенно с нашего судна, стоявшего тогда в Саутгемптоне на ремонте. Примерно в это время мы узнали, что Уолт Педерсен – американец, который надеялся опередить нас и дойти до второго полюса раньше, – получил отказ от американских властей и не смог воспользоваться их морским транспортом в Мак-Мердо, что ранее было ему обещано.

Однажды в декабре мы отправились на двух мотонартах в лагерь на вечеринку, которую давали канадцы из группы, называвшейся вопреки хотя бы приблизительным правилам орфографии "Фоурсин клаб". Там, когда мы с Джинни поняли, что уже полночь, а на дворе -32°, Чарли заявил, что вернется позже.

На следующее утро, когда я крикнул в сторону его хижины, что завтрак готов, я не услышал ответа. Я зашел к нему и застал приятеля в постели.

"В чем дело, Чарли? Сел голос?"

"Болит горло, – ответил он. – Я отрубился прошлой ночью по дороге назад".

Он притормозил при крутом повороте на льду и оказался в канаве. У Чарли сильно болела спина, но он мог еще двигаться. Проведи он в этой канаве несколько часов, то замерз бы до смерти, потому что ночью никто по этой дороге не ездил. Я потянул его за ногу – это было уже его пятое эффектное падение со "скиду" – дважды в Арктике и трижды в Антарктике. Но на этот раз все могло обернуться не столь забавно, потому что через семь недель нам следовало быть в хорошей форме и выступить. Совсем не обязательно, чтобы поездки по неровному льду приводили к травмам спины. Несколько дней Чарли ковылял, как старик, испытывая мучительные боли. Я дал ему сильно действующее растирание, но это почти не помогало. Чарли считал, что ушиб копчик.

Вечерами после ужина мы играли в карты или домино, однако в хижине-кухне было слишком холодно, и мы не выдерживали там долго. Иногда радио Алерта выдавало в эфир записанные на пленку новости со всего мира, и мы слушали их по приемнику Джинни: снежные штормы над Европой; спасательное судно пропало без вести у побережья Корнуэлла со всем экипажем; репрессии в Польше; безработица повсеместно. Это наводило на мысль, что, в конце концов, в Арктике не так уж плохо.

Ежедневно я проводил долгие часы в гараже, готовя каждый предмет снаряжения к предстоящему путешествию, взвешивая на весах, смазывая, переделывая и упаковывая. Я проверил пистолеты и винтовку, оставив перед стрельбой их заряженными пару дней на открытом воздухе. Ради тренировки я загружал стальные нарты и фибергласовые ручные санки. Так как малые стальные нарты зарекомендовали себя в 1977 году отлично, я не переделывал их, несмотря на проблемы с их более крупным вариантом в Антарктиде. Я укоротил и несколько переделал алюминиевые мостки для преодоления разводий, составил таблицы девиации ручного компаса при использовании на "скиду" с запущенным и выключенным мотором, а также для ходьбы пешком – для левой руки с надетыми ручными часами и для правой руки над снегоступами с железными шипами. Расчистка снега и работа с топливными бочками тоже отнимала время, но все это помогало держаться в хорошей форме. Чарли пытался отдыхать больше, чтобы помочь своей спине поправиться, когда сам не был занят еженедельным обслуживанием генераторов.

Пока мы неторопливо работали над приготовлениями к путешествию, четыре иностранные группы заявили о своем намерении достичь Северного полюса этой весной. Команда французов собиралась путешествовать на мотонартах от восточного побережья Гренландии до полюса, а оттуда до Свальбарда (Шпицбергена). Группа испанцев ставила целью пройти на нартах от Свальбарда к полюсу, а трое русских провели пресс-конференцию в Монреале, объявив о своем намерении пройти от побережья Сибири через полюс в Канаду. Все эти проекты должны были осуществляться через каких-нибудь девять недель, потому что 1 марта – оптимальная дата старта. Год назад четыре канадца под руководством некоего Ларри Декстера пустились в путь с мыса Колумбия, однако, удалившись на шесть километров от берега, решили отказаться от своей попытки и были эвакуированы с большим трудом. И только под Рождество мы узнали еще об одной команде: канадском эскимосе и трех норвежцах под руководством известного норвежского исследователя Рагнара Торсета.

Рождественским рейсом канадский "Геркулес" доставил почту в Алерт, и там оказались кое-какие вырезки из газет примерно месячной давности; они были присланы Антом Престоном. Норвежская газета "Афтенпостен", первые числа ноября:

ГОНКА К СЕВЕРНОМУ ПОЛЮСУ

Рагнар Торсет, целью которого является возглавить норвежскую экспедицию по льду к Северному полюсу, будет соревноваться с другими иностранными экспедициями.

Одновременно с Торсетом британцы, французы и русские тоже отправляются к полюсу. "Мы намерены выиграть гонку и быть первыми, – заявил Торсет, – небольшое соревнование не повредит делу. Мы будем идти почти параллельными курсами с англичанами и французами, и окажемся на встречном курсе с русскими, и тем не менее, намерены прибыть на полюс первыми. Существует единственно приемлемое время старта – это начало марта. Раньше – слишком темно, позднее – начнется таяние льдов".

Другая вырезка из "Свалбардпостен" последних чисел ноября добавляет кое-что поинтересней:

Дуэль Скотт–Амундсен, по-видимому, повторится в новом году. Разумеется, это произойдет на другом краю света, однако, как и тогда, соревнование на пути к Северному полюсу будет англо-норвежским. Как нам известно, английская экспедиция намерена стартовать с той же точки, что и Торсет. Начальник английской экспедиции – лорд, отлично снарядивший свое предприятие. Ходят слухи, что во время недавней попытки достичь полюса он брал с собой проституток для того, чтобы не слишком страдать от тягот путешествия. Во время своей трагической экспедиции к Южному полюсу Скотт брал с собой лошадей. Вопрос в том – смогут ли проститутки принести удачу и сделать экспедицию более успешной, чем лошади?

В середине декабря в "Ньюс оф зэ уорлд" навострили ушки и разразились следующим:

АРКТИЧЕСКАЯ КОМАНДА ПОГРЯЗЛА В СЕКСЕ

Члены арктической экспедиции, спонсором которой является принц Чарльз, пришли в ярость, услышав намеки о том, что они намереваются прихватить с собой девочек. Такое заявление появилось в норвежской газете под кричащим заголовком "Лорд отправляется к полюсу в компании проституток". Лорд – это сэр Ранулъф Файнес, возглавляющий экспедицию. Норвежская экспедиция, преследующая те же цели, стартует в то же самое время, и подобные грязные заявления являются частью трюков, придуманных для того, чтобы посеять вражду между двумя экспедициями.

Робин Бузза, представитель британской команды на Шпицбергене, заявил, что эти голословные утверждения – "куча дерьма". После таких слов мистера Буззы редактор соответствующей газеты опубликовал извинения, заявив, что получил ранее неверную информацию. Однако он добавил: "Все же соревнование существует, и гонка началась задолго до того, как обе команды ступят на лед".

"Добрый старина Бузза!" – сказал я.

"Кто этот Бузза?" – спросил Чарли.

"Это наш представитель на Шпицбергене".

"Откуда ты знаешь?"

"Так говорится здесь", – сказал я, постукивая рукой по газетной вырезке.

"Я знаю, но кто назначал его нашим представителем?"

"Хороший вопрос. Но это не имеет значения, он и так проделал отличную работу. Наверное, он сам назначил себя".

Чарли сделался необычно молчаливым.

"Я знаю, о чем ты думаешь, Чарли, – сказал я, – убери это тоскливое выражение со своего лица. У нас с тобой и так будет достаточное количество багажа. Так или иначе, существуют вещи, которые совершенно несообразны при температуре -40°".

В Лондоне наш комитет уже прослышал о норвежской попытке. Выписка из их протокола: "Члены Комитета пришли к единому мнению, что попытки обратить экспедицию в соревнование заслуживают сожаления... Предлагается отправить сэру Ранулъфу телеграмму с рекомендацией не поддаваться на приманку норвежцев".

Покуда мы сами смаковали собственные опасения по поводу фатально теплой зимы и заранее переживали кошмары ледовой обстановки в будущем, холодный фронт в Северной Америке убил пятьдесят восемь человек за одну неделю. В Чикаго была рекордно низкая температура, -32°С, в Атланте -21°С, самая низкая температура с 1899 года. Автотуристы из-за необычных холодов застряли на дорогах в Огайо, Пенсильвании и Индиане. Шла волна холода – самые низкие температуры за столетие. В Польше нагромождения битого льда заставили выйти из берегов реку Вислу, обильные снегопады парализовали жизнь в Австрии, Бельгии, Британии и Западной Германии.

Я зашел на крошечную метеостанцию, стоявшую на краю лагеря. Метеоролог обрисовал наши перспективы в не слишком радужных красках:

"Теплая погода означает уменьшение толщины льда. Если принимать во внимание измерения на прошлой неделе, то можно сказать, что сейчас лед тоньше обычного даже в закрытом заливе, там, где стоят хижины. Лед тоньше по сравнению со всеми годами начиная с 1978-го, а если вы помните, тогда в течение всего лета море было свободно ото льда".

Мне оставалось лишь хлопать глазами, и я поблагодарил его, не желая выслушивать подробности.

В день Рождества мы отправились в лагерь. Peг, начальник, остановил Джинни на "главной улице" и сделал ей предупреждение за превышение скорости. Он был одет в традиционный костюм Деда Мороза. Его собственная седая борода отлично соответствовала этой роли. Правда, у него не было северного оленя, зато он находился ближе к Северному полюсу, чем все его соотечественники.

Он показал нам радиограмму, полученную из Оттавы от Билла Берри, который был начальником лагеря в Алерте, когда мы зимовали здесь в прошлый раз:

Насколько мне известно, у вас по соседству находится группа восхитительно сумасшедших англичан, слоняющихся по вашему лагерю и дожидающихся восхода солнца, чтобы отправиться к полюсу. Пожалуйста, передай им от меня: "Я был совершенно уверен тогда, в 1977-м, что вы люди, без всякого сомнения, сошедшие с ума. Наблюдая за вашими свершениями с той поры, я остаюсь более чем уверенным по-прежнему... но вы не дураки. Если кто-то и в состоянии завершить это путешествие, так это только вы. Если я могу быть хоть в чем-нибудь полезен вам, вам стоит лишь дернуть за веревочку.

Уходил старый год. Я, утопая в снегу, пошел на самую оконечность полуострова. Ветер дул с юга порывами до сорока миль в час, однако температура воздуха держалась в пределах -16°. Я прислушивался. Из-за прибрежных угловатых глыб льда, зловещие силуэты которых вырисовывались в полумраке залитого лунным светом полудня, доносились шуршащие звуки – словно кто-то сыпал гравий на бетон с большой высоты. Вскоре мои глаза привыкли к темноте, и я разглядел широкие разводья с черной водой совсем недалеко от береговых валунов. Затем послышались звуки, характерные для безмолвной возни людей, приглушенные удары и грохот разбивающихся на куски ледяных полей – это ветер противостоял приливу. Я подумал было о том, чтобы перелезть через ближайшие ледяные глыбы и получше рассмотреть эту картину, однако мне тут же пришла в голову древняя поговорка: "Sufficient unto the day is the evil thereof...", и я отступил под защиту хижин.

В середине января, за три коротенькие недели до нашего выступления, я снова встретился с метеорологом. У него были плохие новости. Лед в заливе достигал всего восьмидесяти семи сантиметров в толщину, то есть он был тоньше, чем когда бы то ни было в январе. Средняя же толщина льда здесь составляет 105 сантиметров.

Пришел настоящий мороз, при котором трескается кожа на носу и на ушах, словно горящий пергамент, стынет кровь в пальцах на руках и ногах. Такой мороз, словно быстро схватывающий клей, сковывает море медленно, но надежно, превращая его в своеобразную платформу, тянущуюся до самого полюса. Лучше поздно, чем никогда. Теперь нам предстояло решить огромное количество задач, которые я отложил до наступления настоящих морозов. Следовало поставить палатку на морском льду и проверить обогреватель. В ночь испытания я улегся туда вместе с Джинни. Лед вокруг нас словно плевался. Он трескался и гудел, когда сталкивались ледяные поля.

В течение той недели в лагере была отмечена температура -51°С при десятиузловом ветре, и между хижинами протянули страховочные веревки. Во время еды на своей кухне мы сидели в теплых куртках, сапогах и шерстяных шапках, потому что хижина наша на самом деле была металлическим вагончиком, и картонные листы, которыми я обшил стены, не обеспечивали надежной теплоизоляции. Однако у нас было отличное настроение, потому что лед в море набирал толщину. И может быть, было еще не поздно.

У Джинни распух рот, потому что в десны попала инфекция. Вскоре распухла и щека, но мы дали Джинни пенициллин, и опухоль спала. Джинни получила радиограмму от Питера Дженкинса из Шеффилдского университета, которая привела ее в восторг: начальные результаты ее многочасовых трудов в Ривингене были проанализированы, и стало ясно, что качество ее записи даже выше, чем у профессиональных радистов Британской антарктической службы.

Спина Чарли постепенно пришла в норму, и мы стали ежедневно совершать совместные вылазки. Вместе со мной он занимался детальным осмотром и ремонтом мотонарт. Машины были точно такие же, если не считать карбюраторы, совсем как те, которыми мы пользовались в 1977 году. Я взял с собой Чарли на вершину холма, чтобы измерить теодолитом высоту некоторых звезд. Каждый вечер я практиковался ключом морзянки с помощью магнитной записи, приготовленной для меня Джинни.

В Лондоне наши спонсоры из газеты "Обсервер" провели прием для представителей других газет и журналов; главный редактор Дональд Тредфорд открыто заявил им, что не претендует на монополию сообщений о нашем путешествии. Принц Чарльз, который председательствовал на этом приеме, переговорил по радио с Джинни, упомянув при этом, что до него дошли слухи о предполагаемом соревновании с норвежцами.

"Никакой гонки!" – сказал он мне.

"Нет, сэр! – ответил я, – мы не станем устраивать гонки".

Однако неожиданно я вспомнил, что принц вообще обожает гонки, будь то краткие рывки на матчах в поло или полные опасности стипль-чезы, и я знал, что он не станет возражать, если мы и позволим себе небольшое, не во вред здоровью, соревнование, лишенное экстравагантности. Про себя я решил – мне наплевать на то, что собираются предпринять русские, испанцы или французы, но мы не позволим норвежцам опередить нас в пересечении Ледовитого океана, даже если они окажутся первыми на полюсе. В некотором роде нам было бы приятно отомстить за Скотта – за то широко рекламируемое поражение от норвежца Амундсена три четверти столетия назад.

Конец января оставался таким же холодным. Теперь у Джинни уходило больше времени на стряпню. Несмотря на то, что продукты хранились в центре кухни и были надежно упакованы в теплоизолирующую обертку, Джинни приходилось пользоваться молотком для того, чтобы вышибать замерзший суп из кастрюль, а тарелки с фруктами ставить в кипящую воду, чтобы те оттаяли к ленчу. Сырые яйца, очищенные от скорлупы, напоминали мячики для гольфа, хотя и не могли прыгать благодаря своей форме.

Для того, чтобы хоть чем-то противостоять моей маниакальной привычке спать с открытым окном, Джинни стала брать с собой в постель бутыль с горячей водой. Однажды ночью за окном нашей хижины залаял песец и разбудил нас – и Джинни обнаружила, что вода в бутылке у ее ног превратилась в лед. Однако никто из нас не обращал особого внимания на подобные демонстрации мороза. Он был нам на руку.

Мы с удовольствием вспоминали о том, как боялись морозов, когда впервые приехали в Алерт в 1977 году. Как, будучи совсем еще неопытными новичками, мы то и дело хватались голыми руками за металлические предметы, то есть совершали ошибку, которая, в общем-то, не слишком часто повторяется, потому что ничем не прикрытая человеческая плоть на морозе прилипает к металлу, и если отдернуть руку, то отрывается кожа, а рука при этом горит так, будто ее подержали в огне. Мы много смеялись также над приключением Джинни в туалете: пластиковое сиденье выскользнуло из-под нее, обнажив край металлического ведра, и Джинни получила солидный ожог, так сказать, на левой щеке своей задницы. Она бросилась обратно в нашу хижину, чтобы утешить пострадавшее место перед раскаленной железной печкой. К прискорбию, и тут Джинни перестаралась и приблизилась к печке слишком близко – в результате получила горячий поцелуй в другую, на этот раз правую, половину задницы. Чем ближе подходила дата нашего отправления, тем легче становилось нам потешаться друг над другом, не опасаясь оскорбить человека.

29 января я впервые отчетливо увидел северное сияние, и это было не просто подобие электрического мерцания в летнюю ночь, явление вполне обычное в горной Шотландии, а великолепная игра зеленых и белых полотнищ, меняющих один волшебный рисунок на другой, угасших в небе только через час. Зрелище поражало своим гипнотическим очарованием.

При отсутствии луны и температуре -41°С последовала серия ясных ночей, которые предоставили мне великолепную возможность попрактиковаться в мореходной астрономии. Моими излюбленными целями были Регул, Арктур и Венера, очень яркие, легко узнаваемые светила, которые невозможно спутать с другими звездами. Я легко ловил их нешироким окуляром теодолита, с точностью отмечая время по моим часам "Ролекс" в тот момент, когда звезда в своем движении по небосводу пересекала горизонтальную линию в объективе теодолита. После этого я рассчитывал обратные азимуты всех трех светил, что позволяло вычислить мое местоположение на земле. Весьма простая операция в обычных условиях. Однако проделывать все это в темноте, на морозе не стало легче, несмотря на накопленный опыт в 1977 году и в Антарктиде. Возникали все те же проблемы: пузырьки воздуха в уровнях перемещались вправо и влево вяло, поэтому уходило довольно много времени на то, чтобы держать их по центру, что было необходимо для правильного положения прибора.

У меня непрестанно капало из носа и рта, и от этого из-за сильного мороза от нижней губы до кадыка образовывался лед, который прятался в вороте парки на волчьем меху. Он мешал мне вращать головой и смотреть вверх, ресницы прилипали к обрамлению окуляра, несмотря на то, что оно было отделано замшей, а мой нос чувствовал себя так, будто испытывал первые признаки обморожения. Если я выдыхал воздух где-то поблизости от окуляра, тот немедленно покрывался ледяной пленкой, и мне приходилось извлекать из рукавиц пальцы в перчатке, чтобы протереть его. Другие сложности возникали с окуляром лупы для снятия отсчетов на шкале точности. Я все время думал, насколько все было бы проще, если бы я пользовался простым секстаном. Однако Уолли Херберт – специалист в работе с тем и другим инструментом – все же настойчиво советовал нам не прибегать к менее точному секстану.

То, на что в Англии у меня уходило минут двадцать пять, здесь занимало целый час. Жуткий холод словно разлагал каждого из нас, стоило нам приняться хотя бы за простейшую работу. После каждого практического занятия с теодолитом я возвращался в теплую хижину, чтобы отогреться и просушить одежду, оставляя инструмент за дверью, чтобы избежать запотевания стекол. Я часто думал о том, как добиться точного определения местоположения на дрейфующих ледяных полях Ледовитого океана. Конечно, проблем не возникнет, если на небе будет солнце, но ведь гораздо чаще мы встретимся с туманом... Как только мне в голову приходила такая мысль, я всякий раз прекращал думать об этом.

К последнему дню января мне уже пришлось решать, когда же мы выступим, чтобы пересечь океан и достичь далекого Шпицбергена. Для этого мне пришлось обдумывать всю проблему целиком. Я размышлял о тех, кто предпринимал такие попытки раньше, а также о нашей неудаче в 1977 году, когда мы пытались добраться до полюса – то есть преодолеть расстояние вдвое меньше того, что мы были намерены пройти сейчас. Тогда мы капитулировали безоговорочно. Вчетвером мы стартовали в начале марта, однако морозы вырвали из наших рядов Джеффа – он обморозил восемь пальцев. И уже втроем мы снова выступили в середине марта. Через пятьдесят крайне тяжелых суток мы оказались в 160 милях от полюса, окруженные морем подвижного тающего льда, слишком тонкого, чтобы ехать по нему.

На этот раз мы выступим раньше. Точнее говоря, мы должны достичь полюса, самое позднее, в середине апреля. На подходах к нему мы окажемся вне досягаемости течения, которое толкает льды обратно к Алерту. Мы будем тогда в зоне действия Трансполярного дрейфового течения, которое, переваливая через вершину мира, спускается далее к Гренландии и Свальбарду. Затем в результате 2000-километрового путешествия по плавучим льдам мы можем оказаться там, куда угодно будет доставить нас битому паковому льду. Мы надеялись, что "Бенджи Би" сможет проникнуть в паковый лед с юга и, не подвергая себя большому риску, снять нас где-нибудь в районе Шпицбергена.

Можно ли проделать такое путешествие в течение одного полярного лета? Предсказать невозможно, потому что никому не удавалось это в прошлом. Уолли Херберт, единственный человек, который пересек Ледовитый океан, потратил два сезона.

Как раз в это время Уолли так комментировал события по просьбе нашей киногруппы.

Я думаю, что огромная, чисто физическая проблема пересечения паковых льдов, по крайней мере, в начальной стадии путешествия, заключается в том, что приходится подвергаться воздействию очень сильных морозов. И для того, чтобы достичь места назначения раньше, чем взломается паковый лед, необходимо двигаться вперед большую часть времени, что означает нахождение на открытом воздухе при температуре воздуха -45-50°С до пятнадцати часов в сутки. В наши дни температура -45° не считается слишком низкой по канадским меркам, но если вы подвергаетесь ее воздействию такой продолжительный отрезок времени и приходится к тому же преодолевать гребни сжатия и открытые полыньи, тогда нагрузка очень велика. Как раз в то время, когда приходится максимально нажимать, вас накрывают сумерки и темнота. Весьма вероятно, что вас ждут еще более низкие температуры, и вам придется двигаться дальше по дрейфующему льду, который может поглотить вас в любое время. И вам придется приложить больше усилий. Итак, вы будете сжигать ежедневно до 7500 килокалорий. Это очень высокий расход энергии.

Наш личный советник по полярным делам Эндрю Крофт говорил: "Вы не сможете стартовать к Северному полюсу в последних числах февраля и избежать при этом многих неприятностей и поломок. А это самое подходящее время для старта".

Чарльз Куралт, писавший о группе Плэстида, состоявшей из четырех человек, единственной, которая сумела достичь полюса, не пользуясь собачьими упряжками, сказал: "Существует очень короткий отрезок времени с середины марта до середины мая, когда человек может ходить по льду Ледовитого океана, не подвергая себя слишком большой опасности. Если выступить раньше, темнота и суровые холода превращают путешествие в слишком опасное предприятие. Позднее солнце превращает снег на поверхности океана в слякоть, а сильные ветры взламывают льды, делая из них тысячи плавающих полей".

В 1977 году окончательной датой нашего старта было 14 марта. Теперь же я решил приблизить ее на месяц и выступить 14 февраля, оставляя неделю на непредвиденные обстоятельства. Таким образом, я намеревался начать пересечение океана в первую неделю февраля. Больше меня беспокоила вероятность обморожения в темное время года. В таком случае единственным средством избежать ампутации пораженного члена будет эвакуация в госпиталь с курсом повышенной терапии. До восхода солнца в первых числах марта о такой спасательной операции нечего и думать, так как даже такой приспособленный к полярным условиям самолет, как наш "Оттер", пилотируемый таким блестящим летчиком, как Карл З'берг, не может сесть на лед в кромешной тьме. Тем не менее, я рассчитывал на 7 февраля.

Однако в конце января три события разрушили этот план. На "Оттере", стоявшем в ангаре в Фарнборо, обнаружилось повреждение элерона. У Джерри Никольсона начались сильные боли в брюшной полости, был поставлен диагноз – грыжа. Однажды вечером у меня изо рта выпало ползуба, за ним на следующее утро последовала половина соседнего. Дупла были черными, нервы оголены.

Еженедельно летавший по маршруту Туле–Алерт "Геркулес" улетал в то январское утро и должен был вернуться в Алерт 9 февраля, то есть за три дня до прибытия нашего "Оттера", поэтому я сел на него, чтобы посетить молодого дантиста в Туле. Дантист провозился с моим ртом полтора часа и поставил два новых вставных зуба.

Пока я дожидался обратного рейса на "Геркулесе", полковник американской армии показал мне центр обнаружения ракет.

"Многое пришлось свернуть из-за теплой погоды, – сказал он, – обычно здесь у нас хорошая ледовая дорога через залив, чтобы избежать объезда. Но в этом году толщина льда всего метр, вместо обычных двух–двух с половиной. Вот и нет дороги. Обычно уже в октябре залив замерзает. Этой зимой лед начал устанавливаться лишь в последних числах ноября".

Во время обратного полета в Алерт штурман разрешил мне посидеть рядом с ним в кабине и показал мне поверхность океана неподалеку от побережья.

"Вон те большие тени, – кричал он мне в ухо, – либо открытая вода, либо совсем молодой лед!"

Я проглотил неприятную новость и кисло улыбнулся в ответ.

Теперь Карл информировал нас, что сможет прибыть в Алерт не ранее 15 числа и привезет Симона вместо заболевшего Джерри. Вместо того, чтобы ждать еще пять суток, я решил стартовать в пределах двух суток, как только мы загрузим и упакуем нарты. Испытания "со всем грузом", которые я провел на следующий день, показали, что груз был слишком велик, поэтому наступила отсрочка до 13-го. Запись из моего дневника в тот день: "У бедняжки Джинни непрерывная и острая головная боль, которая в самом деле изматывает ее, И это несмотря на четыре таблетки параксифона за последние сутки. Джинни устала и выглядит жалко. Мне ненавистна мысль о том, что придется оставить ее одну".

В ночь накануне нашего отправления прибыла радиограмма от Уолли Херберта. Она была в форме стихотворения:

Чтоб гладко прошли эти тысячи миль,

Такие советы вдогонку я дам:

Не верьте, ребята, в обманчивый штиль,

Полям ледяным, что шумят по ночам.

Не верьте, что лед неподвижен всегда,

А если маячит медведь впереди,

Сверните покруче и только тогда

Стреляйте, когда он бежит позади.

Я оставил Джинни солидный список поручений для Симона, приложив записку, в которой говорилось, что если что-нибудь случится с нами, тогда ему и Дэвиду Мейсону предстоит продолжить наш путь из той точки, где мы оставили дело. Как обычно, Симона ждала совместная работа с Джинни, а Дэвид, когда прибудет, будет обслуживать базу во фьорде Танкуэри.

Было ясное небо, когда мы с Чарли покинули Алерт, чтобы пересечь Ледовитый океан через Северный полюс. Мы ехали на открытых, тяжело загруженных мотонартах, за каждым из которых тянулись нарты с 270 килограммами лагерного снаряжения, горючего, запчастей и прочего оборудования. Термометр показывал -45°, а преобладающий ветер фактически доводил температуру до -90°С, поэтому мы закутались так, чтобы использовать все возможности нашего нартового обмундирования. Примерно через четыре часа, вскоре после полудня, должно было стать достаточно светло для того, чтобы человек, наделенный здравым смыслом и опытом, мог безопасно путешествовать. Начальник лагеря и шестеро его подчиненных вышли, чтобы проводить нас – их ручные фонарики высвечивали темноту в облачках пара, валившего у них изо ртов. Они отнеслись к нам очень хорошо.

Я коротко попрощался с Джинни. Мы провели с ней предыдущую ночь в хижине, стараясь вытравить из памяти реальность. Многие годы мы считали, что так лучше. Щемящая боль разлуки ощущалась еще сильней, чем в Антарктиде, потому что мы оба знали, что наши подвиги на юге могут показаться прогулкой по цветущему саду в сравнении с тем, что ожидало нас впереди.

Когда я подтолкнул свои мотонарты, чтобы двинуться прочь из круга света у хижин, то успел заметить, как Джинни наклонилась к собакам и взглянула в коридор темноты, в котором я исчез. Я не расставался с этим воспоминанием, как с фотографией, я был как белка, которая хранит последний орех, припасенный на зиму.

Воспользовавшись краткими часами сумерек и опытом прошлого путешествия вдоль этого побережья всего пять лет назад, мы пошли на хорошей скорости и не совершили ошибок. Ничего особенного в этом не было, потому что предварительное знакомство с обстановкой проливает свет на самые сложные обстоятельства, в то время как человек несведущий может сам найти приключение на свою голову. На второе утро в заливе Паттерсон мы обнаружили округлые следы медведей. Хорошо известно, что они патрулируют это побережье, когда тут есть открытая вода и можно ловить рыбу.

Несколько лет назад двое ученых были высажены с вертолета для проведения научных изысканий неподалеку от того места, где мы находились. Оба были сильно помяты медведем. Поэтому мы проверили личное оружие и стали держать его под рукой. Давление льда на береговую черту было местами сильнее, а ледяные гряды выше, чем пять лет назад. Но местами, где раньше громоздились стены битого льда, теперь ехалось легче. До самого мыса Делано я придерживался запланированного маршрута, однако голые камни западнее залива Дана, убийственные для мягких полозьев наших нарт, вынудили меня отвернуть далеко на север в горные проходы полуострова Файлден. Когда сумерки истекли, я оказался на отвесном склоне между пиком Мэри и горой Джулия. Чарли пытался идти за мной след в след, но иногда делать это намного труднее, чем ехать по целине, где больше сцепления для буксующих траков мотонарт. Дважды нарты Чарли опрокидывались. Ему удавалось поставить их на полозья, но всякий раз он оказывался чуточку ниже на снежном поле, переходившем в скалы узкого ущелья.

С большими предосторожностями мы обогнули эти утесы и достигли другого крутого склона, по которому потихоньку, шаг за шагом спустили нарты. Стало совсем темно к тому времени, как мы разбили лагерь у самой кромки берега залива Росса. Не было видно ни зверей, ни птиц. В конце концов, до весны было еще далеко. 15 февраля мы проникли в узкое дефиле в горах на полуострове Парри и спустились к гавани Сейл, окруженной со всех сторон заснеженными полями. Свежевыпавший снег был рыхлым и глубоким, поэтому мы продвигались медленно.

Горы отступили с обоих флангов, и перед нами открылось замерзшее чудо – бухточка Клемента Маркема (Маркем-Инлет), гигантское морское озеро шестнадцати километров шириной в устье, далеко проникающее в самое сердце окрестных гор. Несмотря на то, что небо было в дымке и мы видели только самые крупные звезды, сам воздух был прозрачен и чист на всем нашем пути до маячившего впереди массива горы Фостер – западного стража этого дикого величественного фьорда. Мы стали лагерем в восемнадцати километрах западнее фьорда. Было страшно холодно. В темноте так легко совершить небольшую ошибку – и вот уже легкий укус мороза ощущается пальцем руки или ноги.

Из числа тех немногих, рассеянных во времени людей, которые пытались путешествовать вдоль этого побережья на запад, многие пропали без вести. Еще в 1936 году Крюгер, руководитель германской арктической экспедиции, заблудился где-то на этом берегу немного западнее вместе с двумя спутниками. От них не осталось даже следов. В 1983 году опытный восходитель Дэвид Хемплеман-Адамс собирался отправиться с этого самого берега к полюсу 10 марта, когда солнце давно уже показалось над горизонтом, но вскоре был вывезен на свою базу и при этом заявил: "Последние девять дней были самыми тяжелыми в моей жизни. Они наложили на меня свой отпечаток: на мое физическое состояние и психику". А ведь этот человек взошел на знаменитый Эйгер – вещь немыслимая для меня самого.

Совсем не обязательно быть недальновидным, плохо снаряженным или хотя бы неопытным человеком для того, чтобы погибнуть в Арктике. Температура порядка -20°С может быть убийственна даже в разгар светового дня.

"Дейли телеграф" сообщала из Осло в 1983 году:

Двое британских военнослужащих замерзли до смерти во время маневров НАТО в Норвегии. Морской пехотинец Жак и врач военно-морского флота лейтенант Холсон выполняли тренировочное задание на выживание в долине Гундбрандсе вместе с двадцатью другими военнослужащими, когда неожиданно были застигнуты сильной метелью при понижении температуры воздуха ниже нуля градусов. Пятеро получили сильные обморожения. Оба погибших служили в подразделении коммандос 42.

Они совершали однодневный лыжный бросок в юго-западной Норвегии, когда были захвачены метелью. Решили провести ночь в укрытии, однако последовало сильное понижение температуры. По пути к базе эти двое умерли. "Будет проведено официальное расследование, – заявил представитель вооруженных сил, – но все они были отлично обмундированы и проходили тренировочные сборы в Арктике".

Чем дольше человек находится "в поле" и питается дегидрированными "нартовыми" рационами, тем заметнее уменьшается его сопротивляемость холоду. Поэтому очевидно, что полярник должен вести себя тем более осторожно, чем дальше находится вдали от теплого помещения с нормальным питанием, чтобы избежать роковых ошибок.

Поздно вечером 16 февраля я обнаружил склад продовольствия и горючего, который оставил Жиль на припайном льду значительно южнее нашего маршрута. Выйдя к тому месту, мы провели час, пополняя запасы, перегружая нарты и мотонарты, а затем разбили лагерь чуть дальше к северу. Было уже темно, температура воздуха -46°С.

На следующий день мы выступили очень рано. Побережье словно дымилось, это был верный признак близости открытой воды. По-видимому, за ночь приливное течение взломало лед у берега. Открытая вода в самый разгар зимы, задолго до восхода солнца, при максимальном давлении льда на побережье представляет большую опасность. Огибая дымящиеся щели во льду, я старался держаться к земле как можно ближе, но поле битого льда вынудило меня отойти дальше на морской лед. Я то и дело оборачивался назад, чтобы не терять из виду Чарли. Между двумя высокими стенами сжатия, возникшими от давления морского льда и сползающих к морю ледников со стороны горы Коррер-Кей, образовался узкий коридор, местами всего метров девять шириной. И мы вползли туда, потому что другой дороги на запад не было.

Справа от нас громоздились замерзшие снежные волны, достигавшие высоты плеча там, где пять лет назад я наблюдал прозрачно-зеленоватые блоки, наваленные до высоты двенадцати метров – свидетельство огромной мощи подвижного пакового льда. В своем отчете о путешествии вдоль северного побережья Гренландии Пири рассказывает, что в результате сжатия у берега лед наслаивается на высоту до 30 метров. У нас не возникло никаких трудностей в этом мрачном коридоре, и мы выехали на простор у подножия крутого снежного склона совсем рядом с мысом Колумбия. Затем мы поднялись по этому склону до самой бровки, и я провел там некоторое время, обозревая окрестности. Теперь в любой момент мне предстояло выбрать место, откуда начать движение на север по морскому льду. Черная плита мыса Колумбия выступала в море южнее, это было место, где располагался лагерь Монцино во время его рывка к полюсу в 1970 году. Там все еще были разбросаны следы той экспедиции: остатки хижины, канистры для горючего и прочий мусор. Итальянский граф, миллионер, профессиональный исследователь, Монцино отправился к полюсу со 150 собаками, тринадцатью эскимосами и семью другими спутниками. Примерно через пару недель половина эскимосов, датчан и канадцев повернули поодиночке назад. Многие разочаровались, было много разногласий. Однако при ежедневной поддержке легкого разведывательного самолета и транспортного самолета "Геркулес С-130" Монцино все же достиг своей цели. Когда его спросили, отправился бы он в такое путешествие еще раз, Монцино энергично покачал головой и заявил: "С меня достаточно. Достаточно всего. Слишком опасно. Слишком холодно".

Когда ему задали вопрос, зачем он отправил всех собак самолетом обратно в цивилизованный мир из Арктики, прилично заплатив за это, ведь они уже никому не были нужны, он ответил просто: "Прекрасные собаки. Очень быстрые".

Западнее мыса Колумбия волнистые белые слои шельфового ледника Уорда Ханта выступают в море на расстояние свыше десятка миль. Этот ледник состоит из толстого морского льда, сложившегося мористее побережья, а затем прилепившегося к берегу; местами он все еще оставался на плаву. С каждым годом этот припайный ледник становится все выше, потому что морская вода при малой солености промерзает даже в придонных слоях, а летом на его поверхности намерзает талая вода.

Как обычно бывает со льдом в Арктике, припай подвергается очень сильному сжатию и может взломаться без предупреждения. В 1961 году массив шельфового ледника Уорда Ханта стал раскалываться и сократил свою площадь примерно на 600 квадратных километров. Ледяные острова отплыли на запад и на восток, и воздушное наблюдение за их перемещением навело на мысль о том, что у мыса Колумбия расходятся западное и восточное течения. Такое место идеально для каждого желающего отправиться на север, а в случае возвращения маршрут к земле не будет подвержен какому-либо перемещению вод.

У основания нашего холма лежали огромные глыбы сдавленного льда, нагроможденного местами до высоты двенадцати метров. Они образовали стену между снежным полем и замерзшим океаном, но в стене были узкие проходы. Мы спустились с холма и после непродолжительной работы ледорубами преодолели шестиметровый барьер, после чего оказались на морском льду.

Мы уже проехали более полутораста километров по направлению к нашей цели, правда, довольно извилистым маршрутом, и все потому, что нам удалось выступить на несколько дней раньше наших предшественников.

17 февраля, за две недели до восхода солнца, мы впервые расположились лагерем на морском льду.

Я вспомнил, о чем думалось мне пять лет назад после горького признания собственной неудачи. Уже тогда я был уверен в том, что когда-нибудь вернусь назад. Слишком уж горько поражение. Пири писал однажды: "Истинный исследователь выполняет свою работу, потому что цель, которую он поставил перед собой, – часть его естества, и поэтому она должна быть достигнута ради самого свершения".

После того, как одна из его попыток (каждая длиной два года) провалилась, он сказал : "Влечение севера – странная, неодолимая сила. Уже не раз я возвращался из этих диких замерзших просторов, говоря самому себе – я совершил последнее путешествие туда... И проходило совсем немного времени, как мной овладевало все то же прежнее беспокойное чувство, и я начинал тосковать по великой белой пустыне".

Доктор Фредерик Кук, соперник Пири, заявивший, что именно он стал первым человеком, достигшим полюса, не менее эмоционален: "Новая захватывающая страсть, которая с тех пор доминировала в моей жизни, – зов Арктики, вкус к ледовым просторам полярного океана. Что-то необъяснимое продолжает звать и звать, пока, наконец, вы уже не можете больше терпеть и возвращаетесь туда, словно зачарованные магией Севера".

У датчан есть даже особое слово для обозначения этого – polarhuller.

Когда мы поставили палатку в 300 метрах от береговой черты, на кажущемся безграничным пространстве непроходимого битого льда, я прижал рукавицу к кончику носа, но, увы, вовсе не почувствовал polarhuller. И ко мне пришло отвратительное осознание того, что ждет нас, в памяти ожили воспоминания о том времени, когда мы уже пытались пересилить мощь Ледовитого океана.

XIV. На грани поражения

Даже человек с железным сердцем и великолепным кровообращением,

облаченный в самые подходящие одежды, изобретенные людьми для севера,

сильно страдает в условиях Арктики.

Уолли Херберт, 1974 г.

Одним из результатов нашего поражения в 1977 году было составление мною пессимистического, если можно так выразиться, расписания, в котором предусматривалась скорость движения в начале пути меньше километра в сутки. Но в течение первых дней тяжкого труда в темноте мы выбились даже из этого графика. Это вполне объяснимо, потому что пришлось преодолевать 700 метров мелкобитого льда. Мы прорубали ледорубами "трассу", которая соответствовала ширине мотонарт и проходила зигзагом между ледяными стенами и отдельными глыбами. За последующие полгода мы не раз доходили до предела своих физических сил, но ни разу не помышляли о том, чтобы отказаться от своей затеи. Сама мысль о том, что мы предстанем в таком виде перед экипажем "Бенджи Би", не позволяла даже думать об этом.

Проявил бы я себя более трезво мыслящим, ответственным человеком, если бы мы прекратили путешествие? Кто знает? Как увидит читатель, даже наши полярные эксперты иногда советовали нам эвакуироваться, и не без основания. Однако в те первые дни при сумеречном освещении мы не думали ни о чем больше, как только об очередных метрах, которые нужно пробить во льду.

По расчетам Уолли Херберта, фактически нам предстояло преодолеть 1320 километров, чтобы покрыть 760 километров по прямой до полюса, то есть свыше сорока процентов всех усилий должно быть потрачено на обходы. Никто, кроме Уолли, не знал этого лучше, потому что до него никому не доводилось пересекать Ледовитый океан, и он сказал, что мы едва ли преуспеем в своем предприятии, если не сумеем достичь полюса до 17 апреля. Держа эту дату в мозгу постоянно, мы могли позволить себе лишь минимум задержки.

Никто не пересекал Ледовитый океан, не пользуясь услугами самолета снабжения. Уолли помогал самолет канадских ВВС "С-130". Если бы наша коммуникация, обеспечиваемая "Оттером", по какой-то причине дала сбой, такое обстоятельство надолго задержало бы наше продвижение. Мы с Чарли выступили прежде, чем наш самолет прибыл в Алерт, и мысли о такой возможности не покидали нас, но мы надеялись, что с самолетом во время долгого перелета из Англии ничего не случится.

Так как в Антарктике Жиль и Джерри не раз оказывались в затруднительном положении из-за неполадок с запуском моторов, мы считали, что наш самолет был все-таки технически неисправен. Карл тоже был опытным механиком и полярным пилотом, но и ему нужно иногда выспаться, не может же он и в самом деле только тем и заниматься, что копаться в моторе. Вот что говорится в дневнике Карла обо всем этом:

Механики в Фарнборо провозились много часов, чтобы добраться до сути проблемы, но безуспешно, и я не видел в этом ничего смешного, так как знал, что стоит самолету оказаться в Арктике с ее температурами порядка –35-45°, как проблема станет намного серьезней. Тем не менее, мы вылетели в Сторнвей. Погода для перелета в Исландию была о'кей. Однако при запуске левого мотора возникла проблема с зажиганием, и я заставил его запуститься, только подключив дополнительный генератор, а это допустимо только в экстренных случаях.

Из Исландии мы добрались до Фробишер-Бея через Гренландию и остались там на ночь. На следующий день был жуткий холод, термометр уверенно показывал -45°С. Левый мотор отказался запускаться даже после того, как я подогрел его до +45°. С помощью своего приятеля, местного механика, я добился, чтобы все было о'кей, но только через час. Мы прибыли в Резольют, и там я загрузил автомобильные обогреватели и дополнительную проводку, чтобы в Алерте мы могли подключаться к генераторам.

Карл и Симон прилетели в Алерт 15 февраля. Продолжение записей Карла:

Симону пришлось заниматься своим непосредственным делом – настраивать мотонарты, генераторы и прочее. Джинни работала на связи и следила за продвижением "ледовой группы". Будучи пилотом и механиком одновременно, мне пришлось заниматься самолетом в одиночку. Меня очень беспокоили неполадки на старте. Я понимал, что если не устраню их быстро, то будет худо. Ведь я мог вообще сжечь моторы при запуске. Это привело бы к весьма длительной задержке. Поэтому двое суток я упорно работал в кромешной темноте при температуре -40° и наконец-то отыскал причину неполадок в электроцепи. Я был очень, очень доволен.

Приготовление самолета к старту заняло у меня четыре часа. Пришлось откапывать из-под снега бочки с горючим, вручную качать бензин в баки, причем у меня под рукой не оказалось хорошего фильтра. Это меня беспокоило, потому что я не был уверен в том, что горючее в бочках хорошо профильтровано.

Даже капля воды в топливной системе могла привести к остановке, без предварительного предупреждения, обоих моторов в воздухе.

19 февраля мы прорубали дорогу на север при пятнадцатиузловом ветре и температуре -42°. К тому времени, когда закончились сумерки, мы оставили позади еще около 200 метров, и я решил подогнать мотонарты из нашего берегового лагеря по нашей уже прорубленной тысячеметровой "трассе".

Несмотря на то, что мы, так сказать, пожинали плоды уже выполненной работы, нам все равно пришлось подталкивать или подтягивать машины, и с нас сошло семь потов. Пот немедленно превращался в лед даже под одеждой, стоило нам хоть на минуту остановиться. Я сломал половину ногтя на пальце руки, но не почувствовал боли – так закоченел сам палец.

Как и я, Чарли весил 84 килограмма, и мы вместе, используя собственный вес, дружно, с умом толкали мало-помалу 360-килограммовые мотонарты и 270-килограммовые прицепные нарты через каждое препятствие. Однако назвать это продвижением было бы слишком – мы скорее напоминали пару улиток на воскресной прогулке. К счастью, видимость и в течение сумерек оставалась вполне приличной, поэтому мы не теряли из виду нашу незатейливую "трассу".

Мотонарты получили многочисленные мелкие повреждения, потому что у нас не было иного способа преодолеть этот маршрут, как только идти "полным ходом", ударяясь о стены и твердые как сталь ледяные скалы. Когда до конца "трассы" оставалось совсем немного, у меня полетела ведущая ось.

Так уж случилось. Я решил продолжить дело врукопашную и оставил мотонарты в покое.

Еще зимой в Алерте, во время подготовки к такому мероприятию, я опробовал пару фибергласовых ручных нарт длиной два с половиной метра и спасательное снаряжение облегченного типа. И поэтому, в тот же вечер, я попросил Джинни, чтобы нам на следующий день самолетом доставили новое снаряжение. Мы попытались отыскать площадку, где Карл смог бы сбросить необходимое, не повредив его. Уже сидя в палатке, я составил список мелких предметов, в которых мы так нуждались. У нас было достаточно освещения – его источал полиэтиленовый мешок, подвешенный под потолком палатки. Он был наполнен люминесцирующими зернами под названием "Огни-Бета", которые излучали спокойный зеленоватый, поистине сатанинский свет.

Утром Чарли взялся за замену сломавшейся оси. При стоявшей тогда температуре это была нелегкая работа. В теплом гараже было бы удобнее. Я перевел мотонарты обратно к береговой черте, и мне повезло отыскать 360-метровую полосу плоского, гладкого льда без бугров и прочих препятствий.

Меня поразило то, что здесь, в самом устье фьорда Клемент Маркем, нашлось уникальное место для посадки (даже в полумраке) самолета, потому что отсутствие перспективы, что весьма опасно при бугристой полосе, не будет решающим фактором на таком абсолютно плоском поле. Позднее это обстоятельство не слишком оправдало себя, но сначала показалось пророческим ответом на молитву Пресвятой деве.

Я врубился в лед до сорока сантиметров в глубину, но так и не достиг воды. К счастью, через полсуток погода прояснилась, и это совпало со временем сумерек. Ветра не было, легкий снегопад, отсутствие дымки, -37°. Превосходные условия, и, тем не менее, во всем мире была лишь горстка летчиков, которые захотели бы приземляться в подобных обстоятельствах. Карл сделал свое дело. Мы обменялись рукопожатиями с ним и его пассажиром Симоном. Ручные нарты и вспомогательное снаряжение были вынуты из самолета в мгновение ока, а наши стальные нарты загружены ящиками и горючим. "Оставь мотонарты и большую палатку здесь, – сказал Карл. – Когда станет светлее, я заберу их".

Я попросил Симона приготовить два легких "скиду" с двигателями по 250 кубиков, с которыми легко управляется всего один человек. Когда зона мелкобитого льда кончится или, по крайней мере, обстановка станет легче, я надеялся испробовать их, чтобы убедиться в том, что они действительно лучше наших 640-кубовых моделей.

Карл З'берг:

Я оставил там кое-какое снаряжение и продовольствие для ледовой команды. Температура -43°, и лица у всех членов команды покрыты инеем; я был рад, что мне не нужно присоединяться к ним для путешествия, а пора забраться в мой самолет и вернуться в теплый базовый лагерь...

Прежде, чем взять курс на восток, я попытался найти проход сквозь гребни сжатия, но картина была одинаковой повсюду, так что не было смысла пытатъся идти на запад или на восток. Рекогносцировка тоже была не из легких, потому что в нашем распоряжении было лишь сумеречное освещение.

Итак, 22 февраля в полумраке мы начали свои долгие мытарства. Я задумался над словами Уолли Херберта: "В Арктике едва ли сыщутся обстоятельства, более утомляющие, изматывающие физические силы, чем пробивание пути в сжатом льду, когда слишком холодно, а света едва хватает на то, чтобы разглядеть результаты этой забавы судьбы".

Через восемь часов наша нижняя одежда, носки, лицевые маски и куртки были либо мокры насквозь, либо смерзлись в зависимости от того, какую часть тела они прикрывали, а также – трудились ли мы или отдыхали. Каждая поклажа весила 86 килограммов. Новая палатка "Норт Фейс" весила всего 4 килограмма (наша антарктическая палатка, для сравнения, весила 45 килограммов, и ее было трудно согреть). "Норт Фейс" сшита в форме иглу, и в ней очень мало места для того, чтобы просушить вещи; их приходилось подвешивать, и тогда влага капала на нас самих, наши спальные мешки и ужин. Высушиться толком почти никогда не удавалось, при всем нашем старании можно было лишь добиться перехода вещей из мокрого во влажное состояние.

Когда горел примус, у нас болели глаза, однако не так сильно, как в 1977 году, потому что теперь в качестве топлива мы пользовались чистым керосином и никогда – бензином. Случались пожары из-за того, что мы заправляли бачок примуса внутри палатки. Обычно часть топлива проливалась и воспламенялась, но мы легко справлялись с этим, сбивая огонь спальным мешком. Я не переставал заклеивать липкой лентой прожженные дыры на своем спальном мешке, а наши бороды были постоянно в пуху.

Мы продолжали волочить нарты четверо долгих суток, то обливаясь потом, то замерзая среди бесконечного мелкобитого льда. Лично я страдал от некоей проблемы, с которой сталкиваешься и в более теплом климате, если посидеть на горячем радиаторе или на мокрой траве, и это обстоятельство превращало процесс буксировки нарт в еще более неприятное дело. Ноги и спина Чарли тоже были недовольны жизнью. Тем не менее, к исходу четвертых суток мы преодолели уже восемнадцать километров. Не слишком впечатляющий результат для тех, кто не видел в своей жизни сжатый мелкобитый лед и не ходил по нему в темноте при температуре -40°С.

В предыдущем году четверо упрямых канадцев отправились к полюсу из той же точки, что и мы, однако они пользовались преимуществом солнечного света. Уже через 8 километров их эвакуировали, одного – с тяжелым обморожением. А это были хорошо тренированные, осмотрительные люди. Им просто не повезло.

Как и на острове Элсмир или даже в горах Уэльса четыре года назад, Чарли придерживался своего неторопливого, но уверенного ритма. Я же, будучи неспособным умерять свой, данный мне от природы шаг, заканчивал каждый час тем, что топтался кругами на одном месте, энергично похлопывая руками, постукивая нога об ногу и при этом громко распевая. При таких остановках мои мысли нередко обращались к местной фауне. На ходу мне было недосуг то и дело оглядываться через плечо и проверять, появился ли белый медведь, так как от этого могла заболеть шея. Обыкновенная усталость приглушает страх даже перед медведем, но я часто размышлял над тем, какие меры поэффективней предпринять, если зверь атакует меня. Я все время помнил слова одного гренландца в Туле: "Старые, слепнущие медведи медленно умирают голодной смертью, они бродят по паковому льду и постепенно становятся не способны добыть пропитание. Но они сохраняют обоняние и не прочь напасть на любое млекопитающее и даже человека, если учуют его". Поэтому я постоянно держал наготове заряженный пистолет на нартах.

27 февраля мы вышли на обширный гладкий блин льда, по толщине которого можно было сказать, что это ледяное поле не моложе трех, а то и более лет. Карл и Симон вылетели в тот же день, чтобы проверить обстановку там, где были оставлены мотонарты. Оттуда они направились к нам, на север. Расстояние, которое стоило нам долгих часов изнурительного труда, они преодолели за каких-то пять минут. Они прошли над нами совсем низко, чтобы проверить 270-метровую полосу. Накануне мы обошли ее в поисках скрытых трещин или бугров и расставили канистры с обоих концов. Так просто. Однажды Карл уже приземлялся до восхода солнца на гладком, однолетнем льду без единой кочки. На этот раз он доверился мне и пошел на посадку. Симон писал:

Я готовился сбросить рационы, привязался сам и начал открывать дверь правого борта. Однако Карл вызвал меня в кабину: "Ледовая группа на большом поле. Рэн сообщает, что там гладко. Они побывали на обоих концах"… Пролетев разок низко над ними, мы приземлились. Это самая жесткая посадка, какую только мне доводилось испытать, – на прочные ледяные гребешки, скрытые снегом. На одном таком бугре мы подскочили вверх метров на пятнадцать, а затем снова. Был такой удар, что я полетел куда-то на всю длину страховочного конца. Послышался такой скрежет, что мне показалось, будто отрывается нос самолета.

Описание самого Карла:

Мы собирались просто сбросить груз, когда Рэн сообщил, что они нашли подходящую площадку, и я доверился словам Рэна, потому что еще раньше говорил ему, что вижу достаточно хорошо в сумерках, и так как первая площадка оказалась вполне сносной, я не думал, что здесь будет хуже. Оглядев место и прикинув разметку, я коснулся льда, но уже через тридцать метров ударился о кочку приличных размеров, отчего самолет подбросило в воздух метров на шесть-девять, но самолет уже потерял скорость, и я уже не мог набрать высоту, поэтому тяжело плюхнулся на полосу; наконец, самолет остановился...

Минуты три я сидел в своем кресле, ошеломленный случившимся; во мне закипала ярость; я боялся выйти наружу, чтобы подольше не видеть причиненных повреждений. Однако мне сильно повезло – все было о'кей, и я, наконец, свободно вздохнул. Рэн знает, как я был зол. После этого я взял за правило приземляться только при нормальном освещении.

В Алерте у меня начались разногласия с Джинни как раз по поводу посадок. Разумеется, я летчик и поэтому обязан сознавать, что делаю, однако в подобных обстоятельствах необходима помощь с земли, иначе самолет обречен. Мне было очень неприятно, что мы с Джинни практически больше не общались. Мы не понимали друг друга.

Настроение людей на базе упало, плохие отношения не способствовали выполнению даже самой простой работы в лагере. Симон писал:

Чувствую себя неважно, все болит. Руки почернели, все в ссадинах.

Мы старались изо всех сил оторваться от гор, но те словно передвигались вслед за нами. Тот день, когда мы больше не увидим их, будет значить очень многое для нас обоих. Нам был просто необходим какой-нибудь формальный признак прогресса. Я старался вообще не задерживаться на битом льду. Было бы очень глупо оказаться застигнутым врасплох внезапным штормом. И все же из-за сильной усталости порой весьма соблазнительно разбить лагерь на ровной ледяной плите посреди ледяного хаоса, постоянно подверженного подвижке и дроблению. Частенько я все же поддавался, и мы ставили палатку в сомнительных местах, отлично сознавая всю опасность последствий. Самым безопасным местом для ночлега были огромные глыбы сцементировавшегося пакового льда, где смерзлись сразу несколько ледяных полей. Они не были абсолютно плоскими, зато сформировались из многолетних полей, которым удалось избежать ломки в течение нескольких летних сезонов, изобиловали многочисленными округлыми холмиками, отполированными за годы солнцем и ветром. Если отколоть куски льда от одного из таких желтоватых холмиков и растопить, то вода получалась совсем или почти пресной.

2 марта мы проснулись как обычно, изо рта у нас валил пар, мышцы затекли. Снаружи температура воздуха была -44°С. Внутри палатки тепло наших тел несколько исправляло положение, и там было -38°. Честно говоря, я не видел большой разницы. По утрам мы не разжигали примус, а быстро проглатывали по чашке кофе, сваренного накануне вечером и залитого в укутанный термос. Таков был завтрак, который придавал нам мужества для того, чтобы смело расстегнуть молнию на наших спальных мешках, а затем влезть в промерзшую одежду и обувь.

На этой стадии путешествия мы волокли за собой не меньше груза, чем капитан Скотт и его люди. Если бы мы могли рассчитывать на то, что "Оттер" разыщет нас тогда, когда нужно, если бы для таких операций у нас было неограниченное количество горючего, мы уж, наверное, постарались облегчиться. Однако, при существующем положении вещей, мы тащили за собой тот минимум, который был просто необходим для нашего безопасного продвижения. Конечно, Амундсен пользовался собаками и поэтому редко занимался перетягиванием грузов вручную. Различие в одежде между нами и группой Скотта было минимальное, хотя обувь у нас была лучше и, кроме того, нам удавалось качественно просушить ее во время стоянок. На мне были хлопчатобумажные носки, а сверху шерстяные чулки, хлопчатобумажный анорак, ветрозащитная куртка и армейские ветрозащитные брюки поверх длинных хлопчатобумажных кальсон. Чарли одевался так же. Мы оба носили лицевые маски.

Наше меню сильно напоминало меню Скотта, за исключением того, что мы ели только по вечерам, а это существенное различие, и ежедневно дополняли наши дегидрированные рационы двумя пилюлями поливитаминов. Что касается погоды, то первые три недели она была довольно суровой – мы путешествовали при более низких температурах, чем когда-то Скотт, в полумраке. Как и Скотта, нас подгоняло сознание того, что команда норвежцев преследовала те же цели, а подробности об их продвижении были нам неизвестны. Территория, на которой происходила эта борьба, изобиловала высокими ледяными стенами и забитыми снегом "волчьими ямами", с чем Скотт не сталкивался в Антарктиде. Это устрашающее пространство тянулось впереди на добрые полторы сотни километров, и только там, дальше, мы могли надеяться на улучшение ледовой обстановки и мотонарты, которые доставит Карл. Однако, какой бы сравнительно доступной ни была белая пустыня, где сражался Скотт, ему предстояло пройти 1300 километров до полюса и столько же обратно. Он захватил с собой "сноумобили", но оставил их вскоре после того, как покинул базу.

Самую большую опасность для нас представляли тонкий лед и подвижка. Перед Скоттом же лежали скрытые трещины, которые так не понравились нам самим в Антарктиде. Ему следовало опасаться метелей не по сезону, нас же беспокоили ненормально теплая погода и связанная с этим неблагоприятная ледовая обстановка. Он мог не найти свои промежуточные склады, нам же грозила ошибка в показаниях карманного радиоэлектронного радиомаяка, который посылал импульсы на сорок миль в небо. Если бы маячок подвел нас из-за очень низкой температуры или просто поломки, если мое навигационное счисление увело бы нас в сторону километров на шестьдесят (что весьма возможно на подвижном льду в тумане, без каких бы то ни было ориентиров), то мы могли затеряться навечно в этих просторах, где миллионы квадратных километров покрыты вечно перемещающимся и ломающимся льдом. При таких обстоятельствах никакие спасательные самолеты, наверное, не нашли бы нас. Скотт двигался по ледяному щиту, и его маршрут мог быть вычислен. Мы же шли целых полгода, находясь во власти перемещающихся ледяных полей (что мы также использовали как средство передвижения). В нашем распоряжении, как и у Скотта, были компас и солнце. Что касается радио, то оно редко помогало нам переходить, так сказать, из точки А в точку Б, а ненадежность этой аппаратуры и вес были таким фактором, с каким не согласились бы наши предшественники. Многие современные полярники давно уяснили себе, что радио легко выходит из строя при низких температурах. Две недавние экспедиции на Северный полюс пришлось прекратить, потому что их радио перестало работать. Это были группы Симпсона и Хемплеманн-Адамса.

Если человек падает в трещину, получает травму или сильно обморозился, его нужно эвакуировать, чтобы спасти от смерти. Тем не менее, на протяжении большей части нашего антарктического маршрута заструги помешали бы Жилю приземлиться поблизости, если нам понадобилась бы такая помощь. В Арктике темнота, туман, неровный лед либо "каша" все равно помешали бы Карлу добраться до нас, и такое случалось бы чаще, чем наоборот. Полярные путешествия после изобретения радиосвязи никак нельзя назвать пикником. Покуда мы пробивались вперед изо дня в день, неделя за неделей, ни радио, ни самолет так и не доставили нам обыкновенного тепла или комфорта. Мы сразились один на один со стихией точно так же, как это проделали наши предшественники.

3 марта, несмотря на слабое понижение температуры, окружающий мир окрасился в новые, розовые тона по мере того, как кроваво-красный шар солнца короткое время скользил вдоль самой кромки замерзшего моря. Конечно, солнце было нашим врагом номер один. Его ультрафиолетовые лучи скоро начнут свою разрушительную работу, съедая лед, и через несколько недель мы окажемся на плаву во власти любого ледяного поля, какое нам придется выбрать своим пристанищем. И все же, после четырехмесячного отсутствия, солнце стало на время желанным другом.

То ли появление солнца сделало меня необычно оптимистичным, то ли поверхность льда в тот день стала заметно улучшаться, не могу сказать, но я почувствовал, что теперь у нас есть шанс быстрее продвигаться вперед, используя легкие мотонарты. Наши 640-кубовые машины все еще стояли там, где мы оставили их. Когда в последний раз Карл пролетал над нами, то сообщил следующее:

"Я не могу приземлиться там еще дней десять, потому что лед выглядит как разбитое стекло и "скиду" торчат посреди этого хаоса. Я надеюсь, что подвижка прекратится, иначе мы потеряем машины".

Пока что в нашем распоряжении были "игрушечные" машины, прозванные в Алерте "эланс", и Джинни радировала, что их доставят нам на следующий день, если позволит погода и состояние льда. Симон уже отправился в гараж, чтобы подготовить машины. Он решил оставить их на ночь внутри, чтобы было легче запустить их утром.

В три часа утра зазвонил будильник Джинни, и она соскочила со своей "кушетки", чтобы, по своему обыкновению, связаться с ледовой группой. К тому времени между ее комнатой и канадским лагерем, расположенным в трех километрах южнее, уже была проведена телефонная связь. Около четырех раздался звонок. Это был дежурный по канадскому лагерю:

"Мне кажется, что в районе ваших хижин пожар. Я отчетливо вижу языки пламени".

Джинни поблагодарила его и, взглянув в разукрашенное морозом окно, увидела оранжевое зарево над гаражом. Собаки тоже почувствовали что-то неладное. Большая черная Тугалук забилась от страха под стол, а крошка Бози принялся отрывисто лаять.

Забыв о морозе, а было -40°С, Джинни бросилась к гаражу и попыталась отодвинуть скользящую главную дверь. Позднее она рассказывала:

Внутри было сплошное пламя, дым просачивался через все щели в стенах, языки огня играли в окнах. Я закричала "Пожар!", но никто не услышал меня. Я зашла с тыла, туда, где у самой стены выстроились восемь сорокапятигалонных бочек с горючим. Когда-то мы пытались передвинуть их, но потом оставили в покое, и они простояли так много лет, глубоко вмерзнув в лед.

Джинни все еще надеялась спасти драгоценные "эланы", но было слишком поздно – гараж был охвачен пламенем. Научное оборудование, включая ценные сейсмографы, погибло так же, как и машины, запасные части, рационы и все прочее снаряжение, над улучшением которого я трудился всю зиму, в том числе трапы для преодоления ледяной "каши" и разводий. Джинни попробовала применить огнетушители, но с равным успехом она могла бы попытаться заплевать адское пламя.

Бросившись назад к хижинам, она разбудила Симона, Карла и Беверли Джонсона (одного из киношников). Однако их усилия ни к чему не привели. Карл, который повидал не один пожар на арктических базах, писал:

4 марта принесло нам великолепный восход солнца после долгой арктической ночи. Джинни разбудила меня и Симона сильным стуком в дверь и криками о том, что в гараже пожар. Я выпрыгнул из постели в чем был и выглянул в дверь. Но когда я увидел, что языки пламени выбиваются наружу и уже лижут крышу, я понял, что все надежды спасти хоть что-нибудь улетучиваются вместе с дымом пожарища. Возможно, что наши усилия завершить экспедицию также пойдут прахом. Я поспешно оделся потеплее, потому что было -40°С, а затем нам оставалось лишь наблюдать за тем, как все обращается в дым.

Покуда они наблюдали за происходящим, взорвались восемь бочек бензина, затем началась произвольная пальба сигнальными ракетами, а чуть позже для еще большего оживления спектакля в воздухе засвистели 7,62-миллиметровые винтовочные пули. Как мы узнали позднее, в течение того часа, на который пришелся пик пожара, американская служба радиоперехвата подслушала сообщение русских о том, что в Алерте замечен пожар. Таким образом, если бы Джинни не предупредил бдительный канадец, русские узнали бы о случившемся раньше ее. Вероятно, мы так и не установим причину этого несчастья. Симон считал, что виновата электропроводка.

Последовал непредвиденный побочный эффект. Экспедиции удалось пересечь Антарктиду за шестьдесят шесть суток и пройти Северо-западным проходом за четыре недели, и все это не вызвало даже ряби на поверхности потока прессы в Британии либо где-то еще. А тут совсем неожиданно страницы газет и телевизионные экраны во всем мире запестрели сообщениями: "ПОЖАР НА ПОЛЯРНОЙ БАЗЕ", "ПОЛЯРНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ В ОГНЕ". После той ночи с пожаром любое наше действие (а раза два писали даже о том, что мы не предпринимали) становилось сенсационной новостью, которая передавалась из Лондона в Сидней, из Кейптауна в Ванкувер и так далее.

Однако там, на льду, нам пришлось задуматься совсем о другом, когда Джинни сообщила, что все – результат утомительного сотрудничества со спонсорами и проверки снаряжения, – все сгорело.

Уже через час, после приблизительной оценки потерь, Джинни начала действовать. После долгих усилий, так как в период возвращения солнца радиосвязь всегда ухудшается, она отправила радиограмму в Лондон Дэвиду Мейсону. Тот собирался вылететь в Алерт на той неделе, чтобы стать нашим резервным человеком № 1 и присматривать за альтернативной, свободной от туманов взлетно-посадочной полосой в Танкуэри-фьорде. Теперь же ему пришлось задержаться на время, потребное для приобретения замены нашему погибшему снаряжению. Принц Чарльз прислал телеграмму соболезнования, то же самое сделала команда "Бенджи Би".

У нас на льду осталось продовольствия на восемь суток, но мы постарались сделать вид, что в Алерте ничего не произошло, и сосредоточить все усилия на сиюминутных проблемах: преодолении "врукопашную" очередных километров, а если быть совсем точным – всего нескольких болезненных метров. Сопротивляемость наших организмов снижалась незаметно изо дня в день, начал сказываться эффект воздействия непрерывных холодов, и наша скорость стала падать. Хуже всего было пробивание трассы, когда даже снегоступы проваливались в рыхлый снег на ледяных полях или в глубокие ямы-западни, скрывающиеся между льдинами. У меня ныли ноги, а геморрой мешал наслаждаться жизнью. Мы ежедневно растирали в кровь плечи от постоянной буксировки нарт. Мой нос, который вот уже две недели как воспалился у ноздрей, стал уязвим для мороза и в переносице. Она тоже лишилась кожного покрова и кровоточила, потому что грубая замерзшая лицевая маска растирала ее.

Как и в 1977 году, нам так и не удалось окончательно разрешить проблему лицевых масок. Тяжелое, прерывистое дыхание и непроизвольное капание из носа и изо рта вызывало образование льда на шее, к которой примерзала борода. Я даже не мог подтереть толком нос, потому что до него лучше было не дотрагиваться.

По ночам мы развешивали покрытые льдом, словно броней, лицевые маски над примусом, и они впитывали в себя пары приготовляемой пищи. Таким образом, каждый день мы тащились вперед, вдыхая ароматы вчерашнего ужина. Это действовало на нервы, потому что обычно мы не ели весь день, ведь пропихивать пищу через маленькое отверстие для рта на наших масках было невозможно. Мы вообще неохотно снимали маски, когда они примерзали в "штатное положение". Старания надеть снятую замерзшую маску после подтирки соплей или попытки защитить нос, лоб или щеки обычно кончались неудачей. Итак, в дневное время мы даже не пытались заморить червячка.

Крупные неприятности тоже не обходили нас стороной. Если говорить в целом, полярное путешествие может быть приятным, если бы человеку не нужно было дышать. Если уютно устроиться в спальном мешке, завязав поплотней завязки над головой, то от дыхания образуется толстый ободок инея вокруг головы. Иней попадает на шею, лицо или лезет в уши. Если же поступить чуточку иначе и оставить небольшое отверстие для того, чтобы выставить наружу нос или рот, тогда, как только температура воздуха падает до -40°С, начинает страдать нос (что и происходит, как только тепло от примуса улетучивается).

К 7 марта (в тот день мне исполнилось тридцать восемь) мы жили на льду и вот уже три недели тащили за собой нарты при температурах значительно ниже тех, которые применяются при "глубокой заморозке", да еще с ветром сильнее пятнадцати узлов (7–8 м/сек). Теперь мы оба знали, почему люди не осмеливаются путешествовать по льду в этих широтах до наступления марта. Эти обстоятельства отняли у нас многое, может быть, даже слишком много.

Чарли так отозвался о тех днях:

Вместо того, чтобы выпивать ежедневно что-то около шести пинт (около 3,5 л), в которых мы нуждались, мы получали примерно около двух, поэтому страдали от обезвоживания организма. По мере того, как это происходит, человек слабеет. Если быть в пути достаточно долго и не останавливаться для того, чтобы восстановить силы, постепенно слабеешь до такой степени, что оказываешься не в состоянии подобрать со льда даже ледоруб...

Минут пять работы ледорубом – и обессилеваешь, задыхаешься и даже не соображаешь, что происходит и что делать дальше. Тогда начинаешь сосать лед или снег. Я припоминаю, как часто Рэн и я не могли удержать в руках ледоруб. Мы были просто ошарашены – так мы уставали. Мы едва волочили ноги и, заползая в палатку, засыпали как убитые. Однако в конце тоннеля всегда есть свет – вот об этом и думаешь, покуда убиваешь себя.

8 марта Джинни сообщила, что французы прибыли в Гренландию, чтобы начать попытку пересечь Ледовитый океан. Норвежцы выступили на мотонартах из Резольют-Бея на три дня раньше. Их было четверо, включая одного эскимоса. Их поддерживал с воздуха зафрахтованный "Оттер" и иногда самолет "С-130" Королевских ВВС Норвегии. Норвежцы собирались стартовать приблизительно из той же точки, что и мы.

К вечеру того же дня, воспользовавшись кратким затишьем, Карл отыскал нас на плоской, но узкой "аллее". Он умудрился приземлиться и выгрузить двое мотонарт – не "эланы", так как они сгорели, а более тяжелые модели, называемые "Ситейшн", также изготовленные фирмой "Бомбардье".

Волоча за собой нарты, проходя за сутки в среднем десять-одиннадцать километров, мы сумели преодолеть уже сто шестьдесят километров, сплошь перегороженных полосами торошения. Теперь, с мотонартами, мы скатились до одной мили 9-го и двух миль – 10 марта. Мы шли в сплошном "молоке", при сильном ветре, но в этом не было ничего необычного. Проблема оставалась все та же: мотонарты, в отличие от собак и буксируемых вручную нарт, не в состоянии преодолеть даже кучку битого льда, не говоря уж о ледяных стенах из крупных блоков. Поэтому дни проходили в бесконечной буксировке, толкании и переворачивании нарт, сопровождающимися неизбежными задержками из-за поломок. И все это, конечно, во вред главному – продвижению вперед.

Спина беспокоила Чарли все сильнее; сказывалось физическое напряжение от постоянного перетаскивания тяжелых 180-килограммовых машин через преграды. Это тревожило. Нам не хватало только растяжения мышц в дополнение к моим болям в заднице.

Чуть южнее шестиметровой ледяной стены, гребень которой терялся в тумане, приводная система моего "скиду" забарахлила. Пешая разведка (мы пошли в разные стороны) вдоль ледяного барьера оказалась бесплодной – мы так и не нашли подходящего прохода в этой сплошной стене. В густом тумане мы разбили лагерь и стали медленно дрейфовать обратно к побережью, оторваться от которого так страстно желали.

Когда Карл доставил нам пару "Ситейшн" и забрал наши ручные нарты, мы могли либо продолжать путь на этих малоэффективных машинах, либо дожидаться доставки машин испытанной модели. Мы оставались на месте четверо суток, потому что "молоко" продолжало прижиматься к паку, а ветер усилился. За это время нам удалось добраться до поля покрупнее, на которое можно было посадить самолет, и тут приводной вал моих мотонарт приказал долго жить.

Я использовал вынужденную задержку для того, чтобы переосмыслить наши шансы в целом. Казалось, приспело время дать понять Лондону, что пора осуществлять планы, которые сообразовывались бы с нашей неудачей. Если все будет хорошо, то не возникнет никаких проблем, в противном случае мне не хотелось внезапно посеять панику среди наших спонсоров, особенно владельцев самолета и "Бенджи Би". Разумнее было предупредить их о возможных последствиях прежде, чем это произойдет.

Альтернативой могла бы стать оптимистическая оценка положения. Я вспомнил слова римского мудреца Публия Сирия "Не обещай больше того, что ты можешь исполнить" и отправил Джинни радиограмму в выражениях, которые вызвали бы беспокойство в Комитете и заставили бы Анта Престона прибегнуть к немедленным мерам. По моему замыслу, в Лондоне должны были приготовить горючее и продовольствие в количестве, достаточном для того, чтобы мы могли провести еще год в Алерте, если нам не удастся достичь Северного полюса прежде, чем взломается лед (примерно в середине мая). Следовало также приготовиться на тот случай, если мы все же достигнем полюса в конце апреля, и нам понадобится дополнительное продовольствие и горючее для нашей отдаленной гренландской базы на мысе Нор. Послание завершалось такими словами: "Я целиком и полностью сознаю, что задержка в нашем расписании будет означать трудное решение для наших спонсоров, членов Комитета и остальных участников экспедиции, находятся ли они на судне, в Лондоне или составляют экипаж самолета. За этим последуют дополнительные просьбы финансовой помощи и снаряжения, в основном – горючего и продовольствия. Понимаю, что мы не сможем достаточно быстро довести до сведения людей, имеющих отношение к делу, все возможные случаи. Если при такой постановке вопроса ключевые спонсоры выйдут из игры, останется время, чтобы найти других".

Несмотря на то, что эта записка была отправлена так рано, к сожалению, она не возымела нужного действия. Все шло слишком хорошо в Антарктике и Северо-западном проходе, и, как результат, дома возобладало довольно опасное для нас оптимистическое настроение, которое вскоре привело к критическим ситуациям.

По мере того, как западный ветер усилился до сорока узлов (более 20 м/сек), по всему полю стал раздаваться рев воды, который долетал до нас сквозь туман и снегопад. Паковый лед пустился в дрейф, но мы не знали, в каком направлении. От безвылазного сидения в палатке можно было сойти с ума. Время от времени ветер рвал полог палатки. Я набросал лопатой снежную стену вокруг и забил дополнительные колышки для оттяжек, но каждый новый звук, раздававшийся снаружи, заставлял меня навострить уши; мурашки ползали у меня по спине.

Принц Чарльз выступил по радио после нашего путешествия по Антарктиде. И одна фраза застряла у меня в голове и вспоминалась всякий раз, когда мы пережидали штормы в Арктике:

Я думаю, что всем нам еще предстоит выучить великий урок – силы природы по-прежнему могущественны, и это должно напомнить нам о том, насколько хрупки люди, что мы не так сильны, как привыкли думать о себе; в природе есть нечто такое, что намного сильнее нас, несмотря на нашу развитую технику и способность общаться между собой с молниеносной быстротой, несмотря на то смертоносное оружие, которое находится в наших руках. Природа еще более смертоносна, и мы обязаны уважать ее и осознать наше место в природе, потому что если мы забудем об этом, то потеряем контакт со всем сущим.

Сидя в палатке, среди ломающихся ледяных полей, имея 1700 саженей холодного моря под спальным мешком, согласиться с принцем было нетрудно; и я припомнил также слова Хемингуэя: "Трусость, в отличие от паники, – это отсутствие способности задержать работу воображения".

Четыре дня с ветром, расшатывающим ледяные поля, которые в случае зимы с нормальными температурами были бы спаяны намного крепче, вызвали взламывание льда на площади в тысячи квадратных километров и появление обширнейших пространств открытой воды там, где, по крайней мере, еще два месяца должен был сохраниться прочный лед. К счастью, нам были недоступны спутниковые фотографии этого всеобъемлющего хаоса.

И мы еще не знали, что норвежцы, прибывшие в залив Йелвертон, неподалеку от мыса Колумбия, не обнаружили, к своему удивлению, ничего, кроме открытого моря там, где на полуостров Йелвертон должны были напирать поля сжатого мелкобитого льда. Эскимос и один из норвежцев решили отказаться от участия в экспедиции, настолько обескураживающей была картина. Эскимос был храбр как тигр, когда ему доводилось встречаться лицом к лицу с белым медведем или переносить сильнейшие морозы, однако у него было много родственников или друзей, которые погибли в открытом море или во льдах, и он понял раньше норвежцев, что в этом году в Арктике происходят незаурядные явления.

14 марта Карл и Симон умудрились все же с большим риском для себя спасти брошенные нами мотонарты и долететь до нашего разбитого поля. Через десять минут после того, как они улетели, туман сомкнулся над полем, и сильный ветер застонал над потрясенным паковым льдом.

Однако теперь, когда вернулись старые мотонарты, нам не терпелось продолжить путь. Машины были тяжелыми и сильно побитыми, но, какими бы они ни были, мы знали все особенности их поведения. В конце концов, именно на них мы пересекли южный континент.

Итак, мы ринулись сквозь снежную пелену, надуваемую с севера, которая сгустилась теперь над свежими трещинами и разводьями, вскрытыми ветром. Я почти ничего не видел впереди из-за летящих кристалликов льда, которые кололи глаза. Дважды я чуть было не провалился сквозь закамуфлированные снегом пятна вязкого ниласа; у меня перехватывало дыхание, когда траки буксовали, тщетно вращаясь, в поисках точки опоры. В обоих случаях я едва не прозевал эти западни из-за обилия снежной пыли в воздухе. Это послужило мне серьезным предупреждением, но я был рад, что мы наконец-то движемся, и поэтому продолжал наступать в лоб, в самые зубы сгущающегося мрака. Всякий раз, когда очередная трещина заставала меня врасплох, я начинал неистово давить на кнопку звукового сигнала ради Чарли, который поднимал руку в знак того, что понял меня и примет меры для того, чтобы не ехать по моим следам.

Разводья обрисовывались все отчетливей и становились шире. Вскоре перед нами оказался лабиринт открытых каналов, хитроумно скрываемых от нас слабым освещением и свежевыпавшим снегом. Время от времени я оборачивался, чтобы проверить, где Чарли. Я делал это слишком часто и поэтому чуть было не прозевал широкую трещину, которая зигзагом легла поперек моего пути. Не успел я увернуться от этого разреза во льду, как у меня на пути стал расширяющийся канал с берегами высотой метр с небольшим. Я отклонился в сторону, но на этот раз слишком поздно. Мотонарты и нарты пошли юзом и свалились в это корыто, швырнув меня к противоположному берегу. Ноги мои тут же провалились сквозь снежную корку, и вода наполнила сапоги, однако я успел упереться грудью в ледяную стену и выкарабкался наверх.

Снегоход оказался слишком далеко, и я не мог дотянуться до него. Машина быстро оседала, как корова, угодившая в трясину. В считанные секунды она исчезла из виду вместе с 400 килограммами груза, опускаясь теперь прямехонько на дно океана. Нарты же медленно накренились, их еще удерживал на поверхности воздух внутри ящиков со снаряжением. Передок был прямо передо мной, я дотянулся до нарт и ухватился за строп. Я обернул его вокруг рукавицы, и он больше не скользил, как в голой руке.

Я позвал Чарли. Тот был в двадцати метрах позади и еще не имел представления о моей проблеме и вообще мог просто не слышать меня из-за сильного ветра и воя мотора своих мотонарт. Мне же не удавалось привстать, чтобы привлечь его внимание; но я, находясь в лежачем положении, все же сумел поднять руку. Чарли заметил это и приблизился.

"Нарты тонут! – прокричал я. – Постарайся спасти палатку!"

Палатка была в ящике, уложенном в кормовой части нарт. У каждого ящика был собственный крепежный строп, и, поскольку нарты еще раньше успели искупаться в тот день в нескольких канавах с соленой водой, крепежные ремешки покрылись корочкой льда.

Вскоре Чарли понял, что может лишь дотянуться до задка нарт, но вот распутать строп, работая в толстых рукавицах, не удавалось. Поэтому он сбросил рукавицы, то есть сделал то, к чему мы очень редко прибегали вне палатки, и продолжал возню.

Между тем нарты медленно и уверенно оседали в жижу, моя рука, которая сдерживала их, вытянулась уже до предела. Я уже не мог удерживать нарты. Меня самого потянуло через кромку полыньи.

Свободной рукой я открыл другой ящик и вытащил оттуда радиопередатчик и поисковый радиомаячок.

Чарли никак не мог добраться до палатки, однако ему удалось ослабить крепление другого ящика и спасти теодолит. Он также снял связку палаточной арматуры. Но к тому времени одна рука у него уже потеряла чувствительность, а моя собственная тоже не выдерживала нагрузки.

"Отпускаю", – предупредил я Чарли и разжал руку. Если бы в тот миг можно было сравнить длину моих рук и они оказались бы одинаковыми, то я не поверил бы этому. Через минуту нарты скрылись. Палатка отправилась вместе с ними.

Мы давно узнали, что обмороженные члены нужно как можно быстрее поместить в тепло. Тепло было связано с палаткой, хотя в тот день было необычно мягко – всего -33°С при двадцатидвухузловом ветре. Я воткнул в снег алюминиевые палаточные шесты и сверху связал их вместе, соорудив нечто вроде каркаса для небольшого иглу. Поверх этой конструкции я набросил легкий брезент, которым Чарли обычно накрывал мотонарты на стоянках. Затем, воспользовавшись лопатой Чарли, я набросал снега на края брезента, чтобы прижать его к каркасу. Все наше кухонное снаряжение и половина рационов находились теперь далеко под нами, однако у Чарли были ложка, кружка, запасные котелок, примус, а также запасной комплект астрономических ежегодников.

Пока я занимался обустройством, Чарли отчаянно боролся за свою руку, размахивая ей из стороны в сторону, стараясь загнать хоть немного крови в свои побелевшие пальцы. Когда примус был приведен в действие, мы свалили кучей в укрытие все имеющееся у нас снаряжение, и Чарли принялся осуществлять чудесный, но болезненный процесс "восстановления" своих пальцев.

За ночь температура упала до -40°С.

Мы никак не могли втиснуться вдвоем в спальный мешок Чарли, но к нему прилагался внешний водонепроницаемый чехол и внутренняя матерчатая подкладка. То и другое Чарли отдал мне, и это помогло хоть как-то согреться. В ту ночь пришлось громко стучать зубами, и примерно в середине ее я не выдержал и приготовил чашку кофе.

Лицо Чарли было обращено ко мне в сумрачном свете свечи, стоявшей между нами, и было похоже на лик голого черепа.

"Ты выглядишь чуть ли не мертвецом", – сказал я ему.

"Благодарю. У тебя тоже не слишком здоровый вид".

Я совершил глупейшую ошибку, и мы оба понимали это. В порыве ускорить продвижение на север, невзирая ни на что, я потерял драгоценнейшее снаряжение и чуть было не лишил пальцев Чарли. С тех пор, как мы расстались с побережьем, я записывал состояние льда, количество и величину разводий, параметры главных гребней сжатия и приблизительный возраст ледяных полей. Все мои записи утонули вместе с фотографией Джинни, личными вещами и запасной одеждой. Были потеряны также контейнер с непромокаемым костюмом и два единственных предмета, с которыми я не расставался во время всего пути с начала путешествия, – Гномик Буззард и фарфоровая мышка Эдди Пайка.

И тем не менее, мы оба были живы и не стали дальше от нашей цели. Дела у нас обстояли значительно лучше, чем у того эскимосского охотника из Туле, историю которого нам рассказали. Он провалился под лед вместе со своими нартами. В ту же ночь спасатели нашли это место, их привлек вой собак. Луна освещала пространство мелкобитого льда, где он сопротивлялся судьбе последний раз в жизни. Его тело извлекли с помощью кошки: пальцы с сорванными ногтями доказывали, как отчаянно он цеплялся за льдины, стараясь выкарабкаться.

В полночь с помощью небольшого радиопередатчика, который работал не хуже, несмотря на краткое погружение в ледяную воду, я связался с Джинни согласно расписанию экстренного вызова. Как обычно, она оказалась на приеме, и ей удалось поймать мой слабый голос в эфире, несмотря на трескотню атмосферных помех и постороннюю морзянку.

Ее голос был как всегда спокоен, но в нем звучала тревога, когда я рассказал о нашем положении. Так как все запасное оборудование и снаряжение погибли в огне, я опасался солидной задержки. Но Джинни сказала, что рядом с гаражом стоят нарты со штатным грузом, которыми пользовался еще Олли. Джинни обещала нам доставить как можно скорее эти нарты, мотонарты "скиду", которыми мы пользовались для поездок по базе, и палатку, принадлежавшую киногруппе.

"Но если ты утопишь и это, – добавила она, – ничего больше не останется, сгорели даже наши лыжи".

Как только погода прояснилась, Карл вылетел к нам, нашел ровную площадку в полумиле от места несчастного случая, где и приземлился. Не думаю, что найдется много летчиков, которые согласились бы счесть такую площадку посадочной полосой.

Во время обратного полета на остров Элсмир Карл предупредил нас, что лед повсюду взломан. По его словам: "Обширные пространства открытой воды".

Скорость ветра упала до восемнадцати узлов, и новая порция тумана заклубилась над нашими головами, испортив мне всю навигацию и замедлив наше продвижение, сведя его чуть ли не к топтанию на месте. Я насчитал семь широких разводий, покрытых серой ледяной кашей, которая колебалась под мотонартами и расступалась под полозьями более тяжелых нарт. Мы форсировали разводья в разных местах и на максимальной скорости, волоча за собой нарты буквально "на плаву" на двух длинных страховочных концах, что было безопасней для мотонарт и самих водителей.

Торосы достигали в среднем высоты трех-четырех метров, некоторые – семи-восьми метров, их было один-два на километр. Между ними лежали поля мелкобитого льда, по поверхности которых в разных направлениях змеились трещины и разбегались коридоры, позволявшие нам иногда продвигаться безостановочно, не прибегая к ледорубам, как это было южнее.

16 марта мы проснулись под вой сорокаузлового ветра, который ударял в палатку, стряхивая иней нам на лица и спальные мешки (на которых иней быстро таял). Почти в "молоке" мы продолжили путь на север. Не было даже признаков появления солнца, и я принял поправку компаса порядка 92° и надеялся на удачу. Температура резко подскочила до -6°, что беспрецедентно для этого времени года и было зловещим признаком. К вечеру ситуация напоминала пруд с лилиями – мы перепрыгивали с одного плавающего ледяного листа на другой. Сильный западный ветер, к счастью, сгонял блины вместе, и всегда находились точки соприкосновения. Если таких точек не было, мы меняли направление движения и старались отыскать такое место. Нам волей-неволей пришлось заметно отклоняться то на восток, то на запад и много работать ледорубом, чтобы соорудить мосты.

Незадолго до наступления сумерек нам так и не удалось навести мост через полынью шириной метра четыре, а когда мы попытались уйти с поля тем же путем, которым прибыли, то обнаружили, что наши следы упираются уже в новый канал, который расширялся у нас на глазах. Поэтому мы разбили лагерь посреди нашего плавучего острова. Я взобрался на девятиметровую гору льда и осмотрелся. Вокруг нас были полыньи. Пока мы устанавливали палатку, ветер усилился до пятидесяти узлов, и к вою воздушной стихии присоединился грохот ломающегося льда. Нам обоим было известно, что отдельные небольшие поля подвержены ломке, и не только тогда, когда их соседи покрупнее, весом в миллионы тонн, начинают напирать на них, но и оттого, что при горизонтальном движении воды ледяные поля изгибаются, вызывая напряжение в естественных трещинах. Сон так и не шел ко мне в ту ночь.

Во время одного из кратких радиоконтактов Джинни предупредила меня, что пресса дома, в Англии, находит удовольствие в том, что занимается подсчетом наших задержек. Я попытался изменить свое отношение к делу. Отныне я забуду о том, что многие другие экспедиции вступили в гонку с нами, забуду даже о норвежцах. Я не стану больше подгонять ни себя, ни Чарли. Теперь я постараюсь экономить силы изо дня в день и сконцентрируюсь на достижении более отдаленной по времени цели – достичь судна прежде, чем сформируется зимний лед, то есть в октябре. Таким способом можно избежать сулящих еще большую опасность провалов, которые приводят лишь к тому, что в Лондоне начинают громко жужжать осиные гнезда прессы, а их назойливость заставит некоторых наших спонсоров пересмотреть свое отношение к нам.

Весь день 17 марта мы были отрезаны, и новая трещина вскрылась метрах в двадцати от палатки. Хотя это случилось беззвучно, мы оба ощутили внезапную перемену температуры, когда теплая воздушная струя возникла из "расстегнутого" рядом с палаткой моря. Затем температура понизилась до -26°, а ветер остановился на пятидесяти двух узлах. Главная полынья к северу от нас превратилась теперь в настоящую реку шириной примерно метров двенадцать, покрытую рябью. В таких условиях заснуть, может быть, и нетрудно людям, лишенным воображения, но для более впечатлительных натур таблетка снотворного явилась единственным средством заполучить хоть немного столь желанного забытья. Грохот и вибрация льда были на самом деле впечатляющими, как только он приходил в движение. Мы воздержались от приема снотворного только потому, что побочный эффект его применения заключается в снижении бдительности и реакции в дневное время. Шумы от разломов и сдавливания льда были весьма разнообразны, но самыми-самыми, вызывающими чуть ли не трепет благоговения, были гул и скрипы. Подобно волынкам и литаврам приближающейся вражеской армии, отдаленный грохот и треск ледяных полей становились все громче и ближе час за часом, и это было невозможно игнорировать. Менее значительные звуки тоже вызвали мурашки на спинах слушателей, притаившихся в палатке. После многих часов тишины неожиданно резкие трели или неприятные скрипичные звуки зазвучали у нас непосредственно под "подушкой" (мы лежали на льду, подстелив тонкие изолирующие коврики), и это приводило нас в замешательство, мы были готовы к паническому бегству, начать которое нам мешали лишь застегнутые молнии наших спальных мешков. Лед под нами словно превратился в огромный резонатор, доводивший до барабанных перепонок даже малейшие нюансы звучания этого оркестра, чтобы мы могли оценить каждую, даже слабейшую ноту и удивляться ей.

На следующее утро ветер стих, упала также и температура воздуха (-36°С). В семь утра я пробежался по округе и нашел узенькую полоску, где наше поле соприкасалось с другим. На этом месте льдины с визгом терлись друг о друга. Час спустя мы были готовы и, поработав ледорубом, умудрились перетащить нарты через это подвижное место. Через несколько миль, севернее, мы угодили в миазмы буроватого сумрака – верный признак близости открытой воды – и вскоре после этого остановились перед морем разливанным грязноватой "каши", которое текло куда-то у нас перед глазами. В тумане мы не могли даже разглядеть пределов этого болота.

Через тридцать часов напряженного труда, на сильнейшем морозе, использовав старый фибергласовый контейнер, Карл и Джерри отремонтировали поврежденный кончик крыла, а затем отправились в испытательный полет. Они прошли высоко над нашим районом с координатами приблизительно 85° с.ш. и 70° з.д.

Карл писал:

Лед сильно поврежден, подтаял и интенсивно движется. Я уверен, что ледовая группа застряла на недельку и даже больше, до тех пор, пока лед не успокоится и не смерзнется. Они в западне. К северу, востоку и западу от них высокие гребни сжатия и открытая вода. Я вижу только один выход. Они должны вернуться по своим следам назад с полмили, а затем повернуть на запад и идти так полторы мили. Там есть несколько ледяных мостов. Оттуда они могут попытаться продвинуться на север. Если они не выполнят хотя бы часть моих рекомендаций, то выхода для них не будет.

Джинни связалась с летчиком, базировавшимся на мысе Нор в северо-восточной Гренландии, то есть в том районе, где мы должны были дрейфовать месяцев шесть. В это время года там должен был сформироваться прочный паковый лед. Летчик сообщил:

Ледяные поля не старше двух лет, лед помоложе выглядит весьма ненадежно и сильно изломан. Даже на 300 миль севернее океан похож на мозаику.

В ту ночь Джинни сказала:

Если смотреть из здешнего лагеря на север, то должно видеть пространство сплошного неизломанного льда. Все, что я вижу теперь, – открытая вода до самого горизонта.

В Лондоне Ант Престон писал:

На этой стадии честно будет сказать, что среди людей, так или иначе вовлеченных в дела экспедиции, не найдется ни одного, кто считал бы, что у ледовой группы есть шанс достичь полюса в этом году.

Из нашего лагеря на краю "болота" мы выходили на длительные пешие рекогносцировки. Мы брали с собой личное оружие и ледорубы. Первые два похода проходили по весьма впечатляющему ландшафту – свидетельству сотворения истинного хаоса. Я благодарил Бога за то, что во время работы недавних сильных ветров мы разбили лагерь в другом месте. Все выглядело так, будто ледяные поля были просеяны сквозь гигантское сито и снова выброшены в море подобно гренкам в охлажденный крепкий бульон. Даже пешком путешествовать здесь было практически нельзя.

Мы вернулись к палатке, и я подробно записал рекомендации Карла после его последнего полета. Маршрут, предложенный им, был сложен, но мы воспользовались им, несмотря на то, что это означало завалить две канавы метров по шесть, на что мы затратили четыре часа. Глыбы, нагроможденные вокруг, заметно выперло наверх, и это напугало нас, однако мы не сдавались и через четырнадцать часов прошли десять километров на север, прежде чем новая полынья не остановила нас.

Позднее Карл писал:

Мне было весьма интересно – сумеют ли они воспользоваться моим маршрутом, и должен отметить, что Рэн превосходный штурман, потому что уже на следующее утро Джинни сказала мне, что они все-таки вышли из ледяных джунглей и находятся теперь на несколько миль севернее.

Следующие десять суток прошли при легкой дымке. Вот краткие выдержки из моего дневника, которые дают некоторое представление о том, на что была похожа наша жизнь:

Сегодня мы прошли девять миль и вышли к параллели 84°42''. Всего 318 миль (511 км) до полюса. Еще одна тысяча миль – по другую сторону глобуса, но об этом пока не стоит даже думать. Именно в этой точке экспедиция Симпсона сдалась и повернула назад. Первая попытка Плэстида на мотонартах изжила себя на сотню километров южнее, а две первые попытки Пири (эскимосы, собаки и все прочее) позволили ему достичь широты 84° 17' и 83°38' соответственно.

В этот вечер мы перешли по мосту на многолетнее поле, по которому проходили большие трещины, но они были довольно узкие, и мы преодолели их, поработав лопатами. Трещины были глубиной до трех с половиной метров, то есть уходили вниз почти до уровня воды. Здесь нас остановило трехкилометровое поле, состоявшее из зеленоватых, громоздящихся гребнями блоков. Целый час мы прокладывали дорогу ледорубами, прежде чем вернулись назад и разбили палатку. В палатке появились дыры.

К тому времени, когда я вошел в палатку и зажег примус, подбородок у меня совсем занемел. Наверное, перед этим я стянул лицевую маску слишком туго. Когда я повесил маску оттаивать и стал сдирать кусочки льда вокруг отверстия для рта, то обнаружил клочок собственной бороды вместе с кусочком кожи, вмерзшие в окровавленный лед. У меня ушло довольно много времени на то, чтобы отодрать их от маски. Там, где я содрал кожу, появилась открытая язвочка величиной с большую монету. Тем временем подбородок согрелся и стал кровоточить, выделяя на ободранном месте какую-то жидкость.

Огромная "американская горка" задержала нас на все утро. Изрядно повозившись, мы преодолели ее. Я заметил, что следы мотонарт Чарли выглядят как-то странно. Один из крепежных болтов сорвало, и мы остановились, чтобы Чарли заменил его. Примерно с час я занимался разведкой местности, работая, где нужно, ледорубом, а затем вернулся назад. Чарли проклинал все на свете; ему никак не удавалось поставить новый болт на место так, чтобы не сорвать резьбу. Вместе мы были более удачливы – болт стал, наконец, на место. Чарли пришлось повозиться, прежде чем он сумел восстановить кровообращение в пальцах, и мы тронулись дальше. Работа с механизмами при температуре -44° на двадцатиузловом ветре – не шутка.

Наши нарты сегодня искупались, и теперь все крепления груза замерзли намертво. Пришлось скалывать лед ледорубом, прежде чем мы добрались до пряжек. Если бы мы использовали веревки, то работа была бы адская даже плоскогубцами с узкими губками.

Сегодня ночью у нас случился пожар. Чарли разжигал погаснувший примус, однако топливо, натекшее на одеяло и пол палатки, воспламенилось. Мы вышвырнули объятый пламенем примус из палатки, опасаясь взрыва топливного бачка, затем сбили огонь. Теперь мы пользуемся запасным примусом и латаем дыры в наших спальных мешках черной материей маркировочного флага.

Сегодня один из постромков Чарли порвался, но у нас был запасной. Два часа работы ледорубом и лопатой понадобились для того, чтобы пробиться через поле мелкобитого льда, лежащего к северу отсюда, прежде чем мы разбили лагерь. Наша одежда промокла и, вися над примусом, парила. У меня непрерывно болит подбородок, но сегодня я его не чувствовал, так как он сильно занемел на морозе...

Сегодня Чарли провалился одной ногой сквозь лед в воду, когда мы старались вытащить нарты, заклинившиеся в подвижной траншее. Весь день стабильно -40°С, устойчивый северо-западный ветер режет глаза. Весь мир – сплошной туман. Мы торчим здесь уже больше месяца. На ходу я не могу носить очки. Они запотевают, и заниматься прокладкой становится невозможно. Я просто не могу разглядеть сквозь мрак ту роковую черту наименьшего сопротивления, которая является ключом к успеху или неудаче. В середине дня облака темного пара закурились справа от нас над северной частью горизонта. Не слышно ни звука, только испарения. Это производило впечатление. Наверное, сизигийные приливы разогнали волнение, и теперь оно взламывает лед.

Почти закончил штопать свой подбородок. Язва проела мясо до кости. Это видно в зеркальце компаса. Я выгляжу ужасно. Чарли подтвердил это...

21 марта позывные Джинни были настолько слабыми, что я едва уловил их. Моя антенна была настроена на 4982 мегагерца, возможно, слишком низко, но я не стал перенастраиваться, потому что обычно это приводит к неразберихе. Я продолжал держаться волны Джинни. Она сообщила, что команда норвежцев нуждается в горючем, и вызвала зафрахтованный самолет, снабженный тундровым шасси. Решив, что поверхность льда достаточно прочна, летчик посадил машину, а потом не мог взлететь. Один из членов экипажа получил сильное обморожение. После двухсуточной задержки другой "Оттер" привез запасные лыжи и, буквально говоря, спас первый самолет. Карла призвали на помощь, чтобы обнаружить лагерь норвежцев. Он-то и заметил их и навел второй самолет. Позднее у норвежцев кончился керосин, и Карл сбросил им немного из наших запасов. Все это сильно задержало их, и двое желали выйти из игры.

Джинни сообщила также, что команда французов перессорилась еще во время подготовки к выступлению на своей базе в Гренландии. В результате в их рядах произошел раскол, и все они вернулись самолетом во Францию.

Меня поразило то обстоятельство, что лидер французской команды отбирал членов экспедиции с помощью экспертов. Кто же стал источником стольких хлопот – врач, механик, штурман, радиооператор, пара научных сотрудников, фотограф или вообще киногруппа? Короче говоря, сборище примадонн и подходящие обстоятельства для разгула междуусобицы.

Время от времени наша экспедиция тоже страдала от отсутствия специалистов, но, по моему разумению, это было меньшее зло. Не говоря уже о проблеме примадонн, опыт прошлых экспедиций научил меня, что это в порядке вещей, когда фотографы, репортеры или киногруппа вообще склонны искать приключений там, где их нет, и разногласия, особенно между лидером и членами команды, – хорошая основа для развала. К счастью для меня, все разговоры у меня за спиной и сплетни Брина Кемпбелла и его киногруппы в течение трех лет были сведены до минимума. Мне очень повезло заполучить именно этих людей, поскольку с профессиональной точки зрения им не было равных.

22 марта, опасаясь, что за сутки дрейфа нас унесло слишком далеко на восток, где была еще более неблагоприятная обстановка, я стал держать на 15° западнее.

У Чарли оборвался стартерный тросик, поэтому ему пришлось ни на минуту не останавливать мотор своего "скиду" весь день. Было необычно холодно, а застежка-молния на моей куртке полетела к черту. Я воспользовался обрывком веревки вместо ремня, но в течение дня ощущал серьезную потерю тепла.

В ту ночь я совсем не спал, так как кровь на моем подбородке пульсировала в ритме там-тама. У нас не осталось мази с антибиотиками, поэтому я стал прикладывать мазь, которой пользовал себя от геморроя. Чарли это очень позабавило.

"Хм! Геморрой на бороде", – с удовольствием повторял он. К счастью, мы оба обладали странным чувством юмора.

Затем наступил первый удачный день: двадцать четыре километра за восемь часов, хотя не все эти километры были направлены строго на север. Наконец, нас остановил гребень высотой до семи метров, шириной метров 200, который тянулся с запада на восток до самого горизонта. Мы вскарабкались на эту стену и сошлись во мнении, что если ее форсировать, то нам придется работать ледорубом весь день.

Оставив нарты, мы поехали на восток, пробираясь в лабиринте высоченных, напоминающих скульптуры ледяных глыб, и через полтора километра нашим глазам открылось удивительное зрелище. По-видимому, подобное чувство испытали евреи, когда Красное море расступилось перед ними. Каким-то непостижимым образом пара акров ледяного поля толщиной метр с небольшим по прихоти каких-то неведомых сил были приподняты на шесть–девять метров вверх и остались там целехонькими, образовав готовое шоссе поверх барьера. Часа два мы молотили ледорубами, чтобы соорудить скат для спуска по другую сторону стены. Ледоруб выскользнул у меня из рук и просек бахилу, но, не почувствовав боли, я сделал вывод, что внутренний сапог спас мне палец. Пробившись обратно к нартам, истекая потом, мы поставили палатку и вскоре принялись за дегидрированное мясо. Ледяное поле, на котором мы встали, было очень молодое – вода, образовавшаяся при растапливании льда на примусе, получилась очень соленой. Чарли взглянул на мою ногу. Острие ледоруба все же разрубило ноготь на большом пальце и вошло глубоко в плоть, но крови было немного, и Чарли перевязал поврежденное место марлей, положив пластырь, намазав предварительно всеисцеляющей мазью от геморроя.

Последовал еще один удачный день. К утру мой подбородок раздулся до размера мячика для игры в гольф, поэтому Чарли заставил меня принять таблетки антибиотика широкого спектра бактрим. Смазав больное место все той же мазью от геморроя, приложив пластырь и поверх – кусочек ткани, я обвязал себе лицо эластичным лечебным чулком и стал выглядеть так, будто у меня болели зубы. Затем я надел две лицевые маски. Но когда мы отъехали километров на тридцать от лагеря, маски стали смерзаться, потому что от ноздрей до подбородка у меня снова стал скапливаться лед. Все неудобства долгого путешествия против ветра, скорость которого достигала в среднем восемнадцати узлов при -40°С, компенсировались тем, что холод был все же нашим союзником.

В середине дня мы остановились перед барьером высотой до четырех с половиной метров и стали пробиваться сквозь него с помощью ледорубов и лопаты. Неожиданно Чарли схватил меня за руку:

"Слушай!"

Скрежет, писк и жалобные стоны (словно работала бетономешалка) доносились со стороны ледяной стены, и, несмотря на ярчайшее солнце, мы, как зачарованные, стали наблюдать, как голубоватые глыбы льда размером с небольшое бунгало выпирало из середины стены и обрушивало вниз. На самом поле появились трещины, и зеленоватая вода выступила на его поверхности у подножия подвижной стены. Ветра почти не было, однако титанические разрушительные силы были за работой, легко ломая и перемещая огромные глыбы. Всеобщее мнение о том, что гребни возникают в результате сжатия замерзших разводий, а не от взаимодействия краев двух главных полей, не вяжется с действительностью, если судить по той картине, которую мы видели.

Так как возможности для обхода не было, так же, как и смысла ждать, когда прекратится подвижка, мы энергично, но соблюдая осторожность, чтобы не оказаться раздавленными, принялись обрабатывать глыбы несмотря на то, что они скользили и падали. За несколько минут до "формирования" подвижка прекратилась, и наступила абсолютная тишина.

Днем снова поднялся ветер, и Чарли обморозил переносицу, а у меня прихватило веко. Я выбирал направления почти по наитию, потому что солнце почти не появлялось. Я сообразовывался с направлением гребней сжатия, ветром или просто правил на источник света. Уолли Херберт сказал мне однажды:

Важно, чтобы вы все хорошо разбирались в навигации. Дело вовсе не в подсчете пройденного расстояния, что делать, в общем-то, несложно, главное – выдерживать правильное направление на ходу, когда нет солнца или возможности непрерывно сверять азимут по компасу, как это делается на туристических прогулках в Европе.

27 марта было -41° и двадцатипятиузловой ветер с северо-запада. Мы останавливались каждый час, чтобы разогнать кровь в конечностях. От работы ледорубом немели пальцы. У меня на шее распухли гланды, теперь они вполне соответствовали моему подбородку, поэтому я продолжал принимать таблетки бактрим. Я разглядел в зеркальце компаса, что белки глаз у меня налились кровью. Я все еще не мог носить защитные очки, хотя большую часть дня сыпала крупа, и крошечные кристаллики льда на ветру попадали в глаза.

Мы стали лагерем в пять часов дня на довольно прочном, но небольшом поле. Вокруг было вроде бы тихо. Однако уже в шесть часов, когда Чарли вскипятил воду и приготовил кофе, словно судорога прошла по льду, как при землетрясении, а через секунду ударная воздушная волна, словно неподалеку разорвалась авиабомба, врезала в палатку так, что у нас перехватило дыхание. Расплескав кофе, мы кинулись расстегивать застежку-молнию на пологе палатки, готовые выскочить наружу, так как думали, что какое-то огромное поле ударило в наше и собирается наползти на нас. Однако не было ни ветра, ни движения льда, ни вообще каких-либо признаков катастрофы. Мы снова осторожно застегнули клапан палатки и подтерли кофейные лужи на полу.

"Странно", – сказал я.

"Непонятно", – отозвался Чарли.

Мы почувствовали себя неуютно на этом поле. У меня все еще хранится магнитофонная запись таинственного разговора в палатке по поводу пальца Чарли. Он был вполне характерен для многих наших дискуссий. Чувствуется, что наши мозги находились в "нейтральном" положении.

"Очень странно, – заметил Чарли, – в самом кончике. Ноги, как у мертвеца. Ничего не чувствуют. Очень странно".

"Ты действительно чувствуешь, что ничего не чувствуешь?"

"Да. Ничего не чувствую".

"Что это за ощущение?"

"Никакого ощущения".

"Да, мне понятно это ощущение".

Ночью 28 марта мы проснулись в спальных мешках, обливаясь холодным потом. Что-то гнетущее было в атмосфере, стояла мертвая тишина. Мне на какое-то мгновение припомнилась строка из довольно неудачного стихотворения Уолли: "Не верьте, ребята, в обманчивый штиль". Когда я вылез наружу, то сразу сообразил, что происходит что-то неладное. Наш усыпанный обломками глыб ледовый пятачок был окружен словно дымящимся крапчатым болотом. А к северо-востоку пропадало в полумраке целое озеро открытой воды, словно покрытое бурой кожей. Над всем этим колебался солнечный свет приторно желтого цвета, готовый увянуть с минуты на минуту. Мы оба не произнесли ни слова, покуда сворачивали лагерь и затягивали стропы на нартах. В это болото были вкраплены ледяные поля, схожие с ломтями расплавленного сыра на поверхности лукового супа. Я швырнул туда кусок льда. Он стал медленно проваливаться сквозь киселеподобную корку, а затем уж больно лениво скрылся из глаз. Я посмотрел на Чарли. Тот поднял брови и тихо покачал головой. Мы прошли на восточную сторону нашего острова и там тоже бросили льдину на буроватую поверхность озера. От места падения стало разбегаться что-то вроде ряби, но льдина не пробила корку. Я снова взглянул на Чарли. Тот сохранял бесстрастное выражение лица. Я пожал плечами, и мы пошли к своим "скиду".

Затем последовали пять поистине адских часов. Бог явно благоволил нам в то утро. Ей-богу, нам не следовало пускаться в путь. Наш маршрут напоминал поросячий хвост, то есть был такой же прямой, и пролегал так, как это диктовалось препятствиями. Остановиться значило утонуть немедленно. Первую тысячу метров мы прошли по озеру, которое напоминало широкую реку. Перед нами расстилалось ледовое болото. Наша дорога, покрытая бурой коркой, уткнулась в открытую воду, которая с шипением выделяла испарения с обоих флангов. Обособленный осколок ледяного поля с низкими краями предоставил нам короткую передышку. Стоя там, мы прислушались, стараясь уловить признаки опасности впереди, в желтоватом сумраке.

Тихое повизгивание и скрежет, раздававшиеся повсюду, исходили из неизвестного источника. Личный котел самого сатаны едва ли являл такое зловещее зрелище. В то утро мы довольно часто теряли друг друга из виду.

Иногда мы шли пешком. Чарли ждал на каком-нибудь бугре, торчащем посреди болота на полпути до наших мотонарт, и кричал во все горло, чтобы указать мне направление обратно. Мы очень боялись, как бы новая подвижка льда не отрезала нас от мотонарт. Если бы случилось такое, нам нечего было рассчитывать на то, что мы проживем долго. К полудню мы уже устали бояться, так как, судя по всему, болото тянулось на многие километры. Туман несколько рассеялся, и, слава Богу, прояснилось окончательно. Наши утренние усилия были вознаграждены появлением твердого льда на протяжении двадцати двух километров.

Я чувствовал себя превосходно и забыл о своем подбородке, носе, пальцах и вообще о ледяном пространстве, что лежало впереди. Потому что уже ничего не могло быть хуже того, что мы испытали. Раз уж мы смогли продвигаться по такому болоту, значит, мы могли преодолеть все на свете. Такое возбужденное состояние самонадеянности длилось недолго, но оно было восхитительно. Мы остановились на широте 87°02', не дойдя всего пятнадцати километров до максимальной широты, достигнутой нами в 1977 году, зато опережали сезонное расписание на сорок суток. Если бы нашей единственной целью было достижение Северного полюса, мы, наверное, уже имели бы право чувствовать себя уверенно. В ту ночь, в тумане, к моему удовлетворению, у меня ушло совсем мало времени на то, чтобы определить направление на Джинни и, соответственно, настроить антенну. Если бы я наладил ее неправильно, то, конечно же, имел бы меньше шансов установить контакт. Правда, сначала мне не везло, однако, сменив длину антенны и перейдя на 5592 мегагерца, я поймал Джинни. Слышимость была 2 балла, а связь – неустойчивой, словно сказывался эффект береговой черты. Я узнал, что к полюсу отправилась команда испанцев, стартовав из Западного Свальбарда (Шпицбергена). Отойдя на пять километров от своего лагеря у аэропорта в Лонгьире, они сломали нарты, бросили все и вернулись в Мадрид.

Что касается норвежцев, то они прошли, на удивление, 120 километров за пару суток и теперь находились в 176 милях (282 километра) южнее нас, дожидаясь самолета-снабженца норвежских ВВС. Как им удалось одолеть штурмом сложнейшую зону сжатия, на что у нас ушли недели, я узнал несколько дней спустя. Взламывание льда, которое задержало их на полуострове Йелвертон, прекратилось, лед под воздействием навалившегося холодного фронта стал и превратился в великолепное шоссе, ведущее на север. Воспользовавшись этим шансом, норвежцы продвигались километр за километром без сна и отдыха до тех пор, пока не вышли в область распространения старого льда, гребней и разломов. Однако 176 миль в Ледовитом океане – очень большое расстояние, поэтому я решил последовать совету принца Чарльза, то есть отбросить все мысли о гонке.

"Норвежцы могут настичь нас прежде, чем мы доберемся до Шпицбергена, но не до полюса", – сказал я Джинни.

"Будь осторожен, – ответила она, – помни о конвергенции".

Как раз об этом я и не собирался забывать, потому что это явилось бы первым шагом по дороге в Нирвану. Миновав район конвергенции, мы вышли бы за пределы действия кругового течения Бофорта, которое совершает по часовой стрелке гигантский круг от полюса до Канады. Затем мы оказываемся как бы на ничейной земле, откуда поля могут и не попасть снова в это течение. Однако, не доходя нескольких километров до самого географического полюса, мы достигаем зоны действия так называемого "Трансполярного дрейфа", который направлен к полюсу от побережья СССР и спускается к Гренландии. Там, где оба этих течения встречаются и, соответственно, смешиваются, конечно же, находится район взламывания, где ледяные поля либо отрываются друг от друга, либо, наоборот, сталкиваются вместе, наваливаясь одно на другое. Мы считали, что этот весьма подвижный ледяной пояс находится где-то на широте 88°, в 200 километрах от полюса.

По мере того, как мы ползли на север в начале апреля, подвижка льда и шум усилились. Казалось, будто мы двигались посреди хаоса, находясь во власти невидимого течения, ведущего к таинственному отверстию в земной коре, открывающему доступ в утробу этого мира.

Стараясь не терять нас из виду, Карл напомнил мне о непредсказуемом поведении навигационной системы "Оттера", поэтому 2 апреля, незадолго до того, как Карл сбросит нам припасы, я выверил теодолит. Замеры высоты солнца дали мне координаты: 87°21' с.ш. и 76° з.д. Однако, когда появился Карл, его система "Омега" выдала 87°23' с.ш. и 75° з.д., что дало разницу примерно в восемь километров. Я решил, что все-таки "Омега" более точная система, поэтому попросил Карла доставить мне второй теодолит, когда мы достигнем полюса. Инструмент хранился в хижине Джинни и поэтому не сгорел.

Карл умудрился сесть на нашей полосе, хотя она была далеко не идеальна, и Симон набрал восемь мешков снега на анализ для "Проекта исследования полярного шельфа". Когда Карл улетел, я попытался выиграть время, выступив в полночь. Это были утомительные шестнадцать километров. Пришлось много работать ледорубом, чтобы пробиться через битый лед, без перспективы следовать в нужном направлении. Затем мы разбили лагерь посреди безнадежного хаоса ледяных глыб. Укусы ледяного дождя, ослепительный свет солнца сквозь дымку и испарения в палатке сильно повлияли на мое зрение. Не припомню, чтобы со мной приключалось подобное, но что-то было явно не в порядке. Как бы старательно я ни моргал глазами, я видел впереди только смутную дымку. Я истово молился в палатке, чтобы мое зрение вернулось ко мне. Бог внял мольбе.

Три дня мы пробивались по старым, прочным полям. У нас было много поломок и две неприятности – нарты провалились в полынью и одновременно буксирующий их "скиду" застрял в болоте. Пока мы с Чарли держались вместе, у нас всегда был шанс вытянуть застрявшую "технику". Однако было слишком много неприятностей помельче. Не слишком хорошо для нервов.

На широте 87°48' мы были остановлены самым массивным барьером, какой только мне доводилось видеть в Арктике. Я имею в виду не высоту препятствия, а его массу. Сначала трехметровый ров, к счастью замерзший, отвесные контрфорсы высотой от шести до девяти метров и шириной метров по сто, а затем пояс мелкобитого льда, завершающийся другим крепостным валом, который был почти двойником своего предшественника. Поверх этого барьера не проходило никакого "шоссе" и объезда не было, поэтому нам пришлось проделать хитрый, зигзагообразный путь через эту крепость, и только через четыре часа мы спустились на более или менее ровный лед, по которому прошли около тридцати километров, не встретив ни одной полыньи.

В тот день черные тени, замеченные на горизонте, похожие на грозовые облака, помогли мне удалиться от открытой воды. Опытный штурман в полярных морях узнает по блеску льда, свечению в обычно темном небе, где можно наткнуться на ледяные поля. И наоборот – черный дым, известный как пар-туман или морозный смог, скажут зажатым льдами людям, где искать выход из пака. Так называемый пар образуется, когда холодный воздух соприкасается с более теплой водой. Это быстрое и видимое для глаза выделение влаги и тепла в атмосферу.

Джинни пробилась в эфир при хорошей проходимости 4 апреля. Она сказала, что русская экспедиция так и не выступила, потому что канадцы отказали им в "высадке" на своем побережье. Норвежцы держались молодцом, но не настигали нас. Университет в Дании послал Джинни радиограмму с описанием спутниковой съемки ледовой обстановки у нас по курсу. Неделями они не сообщали ей ничего подобного из-за тумана или сильной облачности, однако теперь появилась возможность получить ясную картину. На широте 88°30' и 89°20' происходили сильные подвижки льда, там наблюдался только тонкий лед.

Принимая во внимание, что первая такая зона может совпадать с поясом схождения течений, мы попытались ускорить продвижение, и на следующий день нам удалось пройти тридцать четыре километра, несмотря на разводья. Мы отлично взаимодействовали, и сознание того, что мы миновали 88-ю параллель, помогало творить чудеса.

7 апреля. Сегодня настоящий туман. Подумать только, мы верили многие годы, что севернее широты 88° существует гладкое "шоссе". Утром Чарли сказал, что ледовая обстановка здесь не лучше, чем у побережья. Может быть, он и прав, но, по крайней мере, здесь все же встречаются хорошие участки между зонами хаоса.

Сегодня утром Чарли чуть не утонул. После двухчасовой возни на гребне высотой до пяти с половиной метров мы стали "засыпать" глыбами льда канаву-болото. Когда он въехал на эти блоки, те ушли под воду. Ему удалось спрыгнуть со "скиду", и вдвоем мы стали вытягивать машину, пока ее траки не оказались на "суше". Сколько таких случаев ждет нас впереди?

8 апреля. Форсировали шестьдесят две трещины, заполненные ледяным месивом, и два больших гребня. Однако нам пришлось-таки попотеть. Позади тридцать четыре километра – до полюса чуть менее пятидесяти.

9 апреля. Сегодня нарты Чарли проплыли метров двадцать, но ломающийся нилас не причинил вреда его "скиду". Здесь ужасная мешанина. Опухоль у меня на шее прошла, подбородок почти излечился, поэтому хватит с меня антибиотиков...

Неожиданно, километрах в тридцати двух от полюса, поверхность льда улучшилась и оставалась почти ровной. Мы не видели вокруг ни единого препятствия. В разгар дня 10 апреля я вычислил с помощью теодолита, что мы находимся на меридиане 60° з. д. Полдень по местному времени соответствовал 16.30 по Гринвичу. Последние километры до полюса пролегали по гладкому льду, однако нам все же встретились три узкие полыньи, которые не доставили нам хлопот.

Я тщательно отсчитывал пройденное расстояние после полученного определения по солнцу, не желая проехать вершину мира. Мы прибыли туда в 23.30 по гринвичскому времени, и я вышел на связь с Джинни в 02.15 в день Пасхи 1982 года.

Мне пришлось поразмышлять некоторое время, когда я настраивал антенну на южное направление, потому что все направления здесь вели на юг. Температура воздуха была -31°С. Мы стали первыми людьми в истории, которые прошли через оба полюса земли, однако опасения по поводу того, что ждало нас впереди, заслоняли собой радость достижения, на которую мы имели право. "Бенджи Би" находился все еще в сотнях миль от нас, и за горизонтом нас ждали еще многие месяцы страданий.

XV. Круг замкнулся

Удача и сила ходят рука об руку.

Когда вам сопутствует удача, необходимы силы,

Чтобы идти в ногу с ней.

Силы нужны и для того, чтобы дождаться удачи.

Марио Пусо

После нашего прибытия на полюс "Дейли мейл" писала: "В годовщину, с точностью почти до суток, трагической смерти Роберта Фалкона Скотта в Антарктике в 1912 году есть что-то вселяющее удовлетворение в том, что англичане побили норвежцев на другом конце земного шара. Именно так норвежец Руал Амундсен победил капитана Скотта в борьбе за Южный полюс".

Я помню, как впервые прочитал дневник Скотта и то чувство, которое вызвало во мне его замечание: "На второй час перехода острое зрение Бауера помогло ему обнаружить то, что он принял за пирамиду из камней... Вскоре мы поняли, что этот предмет не имеет отношения к снежному ландшафту. Мы продолжали идти и увидели, что это был черный флаг... Норвежцы обогнали нас и оказались первыми на полюсе. Страшное разочарование, мне очень жаль своих преданных спутников... Все мечтания в сторону – нас ждет тяжелое возвращение". И дальше, словно в предвидении ожидавших их страданий: "О господи. В каком ужасном месте пришлось нам трудиться без вознаграждения – так и не добиться приоритета".

Конечно, когда наши, сами же объявившие себя нашими соперниками, норвежцы прибудут на Северный полюс, то, в отличие от Скотта и его спутников, смогут водрузить свой флаг на девственном льду, потому что уже через сутки после нашего триумфа наш флаг и то место, где он установлен, будут отнесены течением к югу.

Я припомнил известное изречение викингов, имеющее тот же смысл, что и поговорка "Цыплят по осени считают", – "Не хвали день, пока не наступит вечер, жену – до похорон, меч – пока не завершится битва, девушку – до постели, лед – до окончания перехода". Мы еще не пересекли свой лед и не достигли даже и половины пути.

Когда взломается лед, мы не сможем продолжать путь и должны будем найти прочное поле для дрейфа. Это едва ли могло случиться до середины мая и давало нам четыре недели для того, чтобы проделать извилистый путь до самой кромки льдов и возможность найти безопасное пристанище на "Бенджи Би". На самом полюсе погода была прекрасная, но мы не могли воспользоваться ее преимуществами, потому что в Лондоне собрались доставить к нам на "Оттере" двух корреспондентов. Планировалось, что Дэвид, Симон, Бози, журналисты и киногруппа проведут на полюсе несколько часов вместе с нами, если позволит погода. Однако Джинни и Лоуренс Хауэлл должны оставаться на радиовахте соответственно в Алерте и Танкуэри-фьорде, чтобы обеспечить тылы Карла.

Самолет приземлился 12 апреля. Карл сказал, что лед в районе полюса повсюду выглядит подозрительно. Однако самолет он все-таки посадил. Карл оказался прав, потому что несколько дней спустя другой "Оттер", зафрахтованный за бешеные деньги японскими туристами, тоже решил сесть на полюсе, довольно успешно совершил посадку, а потом провалился под лед и утонул. Я восхищался тем, как работал Карл, работал, несмотря на то, что приближающееся лето давало о себе знать, и лед подтаивал все быстрее изо дня в день, и сам Карл помнил о том, как год назад потерял самолет при подобной же ледовой обстановке.

Люди из "Дейли мейл" доставили послание Его Королевского Высочества принца Чарльза: "До чего же великолепная новость на Пасху... вы совершили замечательный подвиг, и все мы молимся за то, чтобы лед оставался прочным между полюсом и Шпицбергеном".

Мы также узнали, что Буззард Уэймаут, матрос с "Бенджи Би", и Энн, его новозеландская "добыча", сочетались браком в небольшой церкви в Бедфорде. Церковь была заполнена "трансглобальниками". На невесте было длинное белое платье, а в руках у нее – букетик весенних цветов. Я закрыл глаза и постарался представить себе эту картину – мир, совсем не похожий на наш. Они должны были провести короткий медовый месяц, а затем вернуться на судно, которое под руководством Кена Камерона лихорадочно ремонтировалось в Саутгемптоне. Через три недели "Бенджи Би" намеревался выйти в Северное море и идти к Шпицбергену.

Самолетная "Омега" и полетные расчеты показали, что мы находились в 600 метрах от географического полюса. На Бози это не произвело никакого впечатления. Он прогуливался трусцой по ледяному полю и время от времени поливал лед неподалеку от флага Великобритании (к счастью, не сам флаг) и других стягов, которые мы установили: "Нью-йоркского клуба исследователей", аналогичных клубов в Новой Зеландии и Кейптауне, полка САС, султаната Оман, "Голубой Питер", "К. Боуринг" и "Марш и Макленнан корпорейшн".

Карл прошелся по взлетной полосе и осмотрел дыры, которые насверлил Чарли для определения толщины льда. Он остался очень доволен. Отведя меня в сторону, прежде чем взлететь, он посоветовал следовать вдоль Гринвичского меридиана километров сто шестьдесят от полюса, а потом склоняться к востоку для того, чтобы скомпенсировать преобладающее западное течение.

Когда наши друзья улетели, мы упаковали вещи и выступили вечером, потому что я решил идти теперь по ночам и отсыпаться днем. При таком расписании солнце будет у нас за спиной, таким образом я сам и мой "скиду" будем отбрасывать тень вперед, что позволит мне воспользоваться теневым циферблатом и не прибегать к компасу довольно долгое время. К тому же солнце не будет слепить нас, и мы получим более широкое поле обзора.

Наше новое расписание было воспринято отнюдь не с восторгом остальными членами нашей команды там, в Алерте, так как сильно сокращало их дневную квоту сна. Итак, мы двигались теперь с двух часов дня до двух часов ночи, а в эфир выходили в пять утра. Мне нужно было пройти по прочному льду к тому месту, где "Бенджи Би" мог бы подобрать нас. Куда же мне целиться в этом году с такой теплой погодой? Какой путь окажется самым безопасным?

Неопределенность по поводу наивыгоднейшего курса стала складываться и в Лондоне. Председатель Комитета и пара его членов посоветовали выходить на северо-восточное побережье Гренландии, а оттуда добираться на нартах через ледяной щит к той части побережья, куда мог бы подойти "Бенджи Би". Однако Эндрю Крофт не согласился с этим и посоветовал нам придерживаться моего первоначального плана, то есть идти на восток, к северному побережью Шпицбергена.

Доверяя в целом Эндрю Крофту, я все же опасался уже проявившихся признаков раннего взламывания льда. На мысе Нор американский метеоролог объявил, что паковый лед взломан севернее пролива Фрам, причем намного сильнее, чем за последние тридцать семь лет, в течение которых ведутся подобные наблюдения.

В связи со всем этим я не осмеливался уходить слишком далеко на запад или на восток. Казалось, безопаснее держать посредине, между Гренландией и Шпицбергеном, почти на Гринвичском меридиане, где южное течение проявляется сильнее. Поэтому я решил больше доверять местным сведениям, чем мнениям извне.

В истории полярных путешествий две экспедиции проходили с полюса на юг в этом районе, однако их результаты не могут быть для нас палочкой-выручалочкой, с помощью которой можно было бы извлечь выводы относительно выбора нашего маршрута. Погода из года в год отличается весьма радикально, и, так или иначе, обе экспедиции были сняты со льда при исключительно сложной ледовой обстановке способом, не подходящим для нас.

В последних числах мая 1937 года Иван Папанин был высажен советским самолетом, снабженным лыжами, вместе с тремя спутниками и сборным домиком на Северном полюсе. В наступившей затем темноте полярной ночи советские полярники медленно дрейфовали на юг вдоль восточного побережья Гренландии. Они выбрали достаточно большое и прочное многолетнее поле, однако к середине февраля оно раскололось на части. К этому времени Иосиф Сталин усилил мощь Советов – и три русских ледокола пробились через паковые льды и спасли попавших в тяжелое положение людей западнее острова Ян-Майен. У нас в распоряжении не было ледоколов, и мы не могли надеяться, что вся Британия будет поднята на ноги ради нашего спасения. Миссис Тэтчер не считала возможным помогать своим гадким утятам.

Я возлагал все надежды на "Бенджи Би", но сознавал, что судно не сможет войти в паковый лед, доступный для ледоколов. Оно могло достичь нас только благодаря искусству капитана и духу товарищества всего экипажа при условии взаимодействия с Карлом и только в светлое время года, в летних условиях. Таковые сохраняются в Арктике всего пять-шесть недель в году с последних чисел июля до последних чисел сентября, поэтому нам нужно было не позднее этого срока достичь 81° широты, предпочтительней восточнее Гринвичского меридиана, в противном случае все попытки "Бенджи Би" не принесут успеха. Задержка в Арктике может иметь тяжелые последствия для самого судна.

Если не считать Папанина и его команду, единственными людьми, которым довелось путешествовать на юг с Северного полюса по эту сторону земного шара, были четверо членов экспедиции Уолли Херберта в 1968 году. На сорока собаках Херберт и его спутники покинули полюс 7 апреля, однако к концу мая оказались отрезанными от своей цели – берега Свальбарда – после того, как взломался лед. Все же двоим членам экспедиции удалось выкарабкаться на крошечный островок, расположенный примерно в двадцати милях от Свальбарда, и добыть несколько кусочков гранита как символ достижения успеха. Поверхность океана все быстрее превращалась в кашу мелкобитого льда; экспедиция сдрейфовала на запад к месту встречи с кораблем ВМФ Британии "Эндьюранс" – судном ледовой разведки, вертолеты которого сумели подобрать людей и собак и доставить их на борт.

Наши "скиду" не могли работать в "каше" при обилии открытой воды потому, что, в отличие от собак, они не являлись амфибийными средствами, то есть не могли плавать. "Бенджи Би" не мог проникнуть в паковый лед так же глубоко, как "Эндьюранс", который был намного крупнее. И у "Бенджи Би" не было вертолетов. Исходя из всего, было бы глупо пытаться следовать маршрутом Уолли, даже если предположить, что взламывание льда в 1982 году произойдет в последних числах мая, как это было в 1969 году.

Я решил придерживаться чего-то усредненного. Один римский философ всю жизнь придерживался правила "золотой середины". Такой подход к делу устраивал меня больше всего – продвигаться на юг своим ходом примерно со скоростью Уолли Херберта, покуда температура оставалась достаточно низкой, а пак – относительно стабильным. Однако, когда местные условия ухудшатся настолько, что взламывание льда станет неминуемым, тогда я найду поле, такое же прочное, как у Папанина, на котором мы и будем дрейфовать на юг в ожидании прибытия в наивыгоднейшую точку для снятия, где-то неподалеку от Гринвичского меридиана, западнее или восточнее.

Таким путем мы доберемся до ожидающего нас судна в крайней точке дальности его действия во льдах до начала полярной ночи и образования молодого льда, который будет вытеснять наше судно из Арктики. Еще никому не удавалось пересечь Ледовитый океан за одно лето, но, если бы в нашем распоряжении оказалось чуть больше времени при условии сохранения прочности льда и удачном маневрировании судна, мы, пожалуй, смогли бы добиться этого.

В течение первых четырех ночей поверхность льда была лучше, чем это было до сих пор, погода стояла теплая и ясная, температура воздуха не опускалась ниже -28° и, несмотря на признаки недавней подвижки льда, открытой воды не было. Мы проходили в среднем по тридцать пять километров за ночь, не ускоряя гонку.

Ночью 22 апреля я заметил следы песца на широте 88°, за многие сотни миль от ближайшей земли. Хотя медвежьи следы нам не попадались, разумно было предположить, что песец мог бороться за существование так далеко от естественных источников питания, например, зайцев, только в том случае, если был как бы тенью медведя, то есть питался остатками его пищи. Медведей замечали в нескольких милях от полюса только с самолетов.

Мы удалялись от полюса и находились уже на пределе дальности полета Карла из Алерта, поэтому Джинни решила потихоньку свертывать наши базы, сначала в Танкуэри-фьорде, а затем в Алерте, чтобы перебраться на следующую базу – мыс Нор, в восточной Гренландии. Дэвид Мейсон собирался в Англию, потому что у него заболел отец, и в Танкуэри-фьорде остался только Лоуренс Хауэлл. 16 апреля Карл собирался вылететь туда, чтобы вывезти Лоуренса и радиооборудование, но на взлете отказал правый мотор.

Из-за плохой погоды и преждевременного отбытия Дэвида Лоуренс застрял в Танкуэри на две с половиной недели, но теперь, к несчастью, он оказался один. Стая волков спустилась к лагерю и осталась там. У Лоуренса было при себе единственное оружие – револьвер "Смит энд Вессон" 38-го калибра. Настойчивое, днем и ночью, внимание волков вовсе не скрашивало жизнь Лоуренса. Однажды он оставил револьвер в хижине, когда отправился в отдаленный туалет, и был осажден там примерно в течение часа, пока не смог совершить рывок обратно к дому. Когда в конце концов Карл смог вызволить несчастного Лоуренса, шесть волков преследовали самолет среди бела дня, когда тот разбегался по полосе.

Когда мы отошли от полюса на сто семьдесят километров, нам понадобилось горючее. Карлу удалось посадить самолет в полутора километрах от нашего лагеря. Он доложил, что лед взломан неподалеку от нас к югу, и добавил, что всего в 200 километрах южнее нас есть ледяной остров. Окрещенный "Северный полюс-22", этот плоский айсберг в течение нескольких летних сезонов был пристанищем русских ученых, которые жили там в хижине на обочине взлетно-посадочной полосы. Однако теперь "Северный полюс-22", после нескольких лет блужданий по океану, направлялся к опасному проливу Фрам, и последние русские обитатели покинули его, наконец, всего неделю назад.

Ночью 18 апреля мы форсировали полынью – пересекли узкую спайку льда между двумя водоемами зеленоватой воды. Затем последовал пояс сероватой "каши", кипевшей словно в котле. Пока мы наблюдали за этим явлением, каша стала медленно перемещаться у нас на глазах на юго-запад, унося с собой обломки ледяных полей и прочие куски льда. От этого канала исходил громкий звук – словно билось гигантское сердце, а мы, завороженные, стояли и слушали у самой кромки. Два пласта ниласа, наслоенные друг на друга, ритмично пульсировали, и мы решили, что это и есть источник "сердечных сокращений". Мы уже давным-давно узнали, что пласт ниласа может проломиться под тяжестью "скиду", однако два пласта вместе, как бы они ни прогибались, выдерживают наш вес. Поэтому мы ринулись вперед и форсировали полынью. В тот день мы проехали пятьдесят километров за четырнадцать часов. По-видимому, это был наш рекордный ночной переход. За последующие ночи мы прошли тридцать девять и тридцать два километра соответственно, однако обстановка постепенно ухудшалась. Появилось много гребней сжатия и мелкобитого льда ничуть не лучше того, что мы встречали у острова Элсмир.

"Как тут не рассмеяться, – заметил Чарли, когда мы прорубали дорогу сквозь заграждение высотой метров восемь, – с обеих сторон от полюса, между 88° и 89°, навалены такие кучи как раз там, где мы рассчитывали на хорошую езду".

Он был прав. Пири и Кук, Плэстид и Херберт, все они испытали заметное улучшение ледовой обстановки севернее 88°. Возможно, мы оказались в необычных условиях.

От 88° до 86° наблюдалось постоянное ухудшение. Поля мелкобитого льда попадались все чаще, все больше становилось открытых разводий. Поля, пригодные для посадки самолета, встречались все реже. Я уже привык почти автоматически подмечать потенциальные взлетно-посадочные полосы подобно тому, как в Аравии подсознательно отличал любые места, пригодные для засады. Никогда не знаешь заранее, когда понадобится убежище. В Арктике же невозможно предсказать, когда плоское ледяное поле толщиной, по меньшей мере, шестьдесят сантиметров может неожиданно стать для путешественника спасительным прибежищем. В ночь с 20 на 21 и с 21 на 22 апреля на протяжении более чем шестидесяти километров нам так и не встретилось ни одного поля, пригодного для посадки самолета. Паковый лед на огромных пространствах был слишком изломан и тонок, и ничто из того, что мне удалось увидеть, не могло послужить нам плавучей платформой для плавания на юг.

Температура воздуха держалась в пределах -20° и повышалась днем. Лицевые маски стали не нужны. По всем правилам я мог рассчитывать еще недели на четыре до взламывания льдов, если бы погода оставалась нормальной. Однако этот год оказался из ряда вон выходящим, и с каждым днем я становился все осторожней по мере того, как погода становилась мягче. Впервые я почувствовал, что теперь не будет большой беды, если кто-нибудь из нас провалится сквозь лед во время пешей разведки. Выкарабкаться можно всегда, а вот риска обморожения уже не было.

Открытая вода, огромные лужи и полыньи встречались теперь на каждом километре пути, признаков же формирования молодого льда совсем не наблюдалось. Часто я уходил с ледорубом вперед, чтобы отыскать дорогу в лабиринте каналов. Чарли же располагался где-то посредине между нартами и мной, чтобы видеть все. Когда он замечал, что какая-то трещина проявляет признаки активности, то кричал мне и делал сигналы, а я кидался назад, поэтому мы ни разу не были отрезаны друг от друга. Конечно, некому было вести пристальное наблюдение за поведением разводьев между Чарли и нартами, и в этом заключался риск, которого мы не могли избежать. За последние дни мы совершили немало акробатических прыжков, и нередко наша жизнь висела на волоске; купались наши нарты, а дважды собирались тонуть и "скиду". Однако нам с Чарли удавалось спасти их.

Ночью 22 апреля над нами сомкнулось "молоко", и мы расположились лагерем на крошечном ледяном поле. Ветер усилился до двадцати пяти узлов, запуржило, видимость стала нулевой. При такой ледовой обстановке, при обилии мелкобитого льда было бы глупо переть на рожон, поэтому мы оставались на месте двое суток. Вечером 23 апреля ветер, дувший с юга, усилился до тридцати узлов. "Молоко" приподнялось над поверхностью океана, и нашим глазам стал доступен бледно-желтый источник света на северо-западе, способный служить средством навигации. Температура воздуха поднялась до -14°.

Два часа работы ледорубами на невысокой зеленоватой стене из ледяных блоков открыли доступ в область извилистых проток и формирования молодого льда. Вокруг были лишь черные водоемы со взъерошенной ветром водой. Казалось, что все это вот-вот придет в движение. Несколько раз, приближаясь к "каше", я проваливался сквозь пропитанный водой лед, который на вид казался прочным. На берегу одного узкого канала я споткнулся и упал головой вперед. Рука, которая держала ледоруб, инстинктивно вытянулась вперед, чтобы смягчить тяжелый удар. Ледоруб тут же провалился под лед, так же как и моя рука – по самый локоть, и, непонятно как, одна нога тоже – по колено. Я вымок, однако покрытая снегом "каша" выдержала мой вес. Ледоруб утонул.

Еще через одиннадцать километров вода отрезала нас от всего на свете, полностью окружив нас, поэтому мы разбили лагерь. Ветер все еще не стих, он продолжал дуть со скоростью тридцать узлов при устойчивой температуре воздуха -13°С. Обломки льда, плававшие в разводьях и длинных протоках, снежная каша – все, казалось, движется на восток.

В палатке я сказал Чарли, что пора поискать подходящее поле для дрейфа на юг. Три дня не удавалось взять высоту солнца, поэтому по приблизительным расчетам пришлось считать себя на широте 86°10. Чарли чувствовал себя несчастным. Он не хотел дрейфовать до тех пор, пока мы не достигнем широты 83°, а для этого нужно было пройти еще более трехсот километров. Тем не менее, он понимал, что мы просто не успеем сделать это вовремя, поэтому не слишком противился моему решению остановиться. Чарли подтвердил, что последнее слово остается за мной, однако выразил свое особое мнение. Я понимал его. После многих недель, проведенных на морском льду, мы оба желали только одного – поскорее убраться отсюда ко всем чертям. Поэтому рискованное решение остановиться так рано и так далеко на севере показалось ему чем-то вроде акта мазохизма.

За последние три дня в течение многих часов я снова и снова взвешивал все "за" и "против". Все должно быть подчинено тому решению, которое сулит наибольший шанс на возможный, но отнюдь не сиюминутный успех. Я старался заставить Чарли смотреть на вещи моими глазами, но он так и не сумел сделать этого. Я считал, что он, по-видимому, истощился морально и был уже не способен оценивать трезво любой шаг, который обещал бы быстрейшее освобождение из плена. Он в свою очередь, наверное, чувствовал, что я тоже устал от ежедневных стрессов и хочу просто остановиться, невзирая на альтернативные шансы убраться восвояси из Арктики. Несмотря на наши разногласия, мы не спорили. За это я благодарен Чарли, его выдержке. По-видимому, ему очень хотелось разубедить меня, но он почти не предпринимал попыток сделать этого. С другой стороны, он не мог согласиться с моими доводами. Он просто высказал свою позицию. Раз уж я так решил, мы немедленно начнем подыскивать подходящее поле, и быть посему. Однако мне надлежало помнить, что это мое, а не его решение.

"А что бы сделал ты, если бы решающее слово было за тобой?" – спросил я его однажды.

"Продолжал бы движение до середины мая, – ответил он, – если температура воздуха оставалась бы на уровне -12° или ниже, и просто соблюдал бы крайнюю осторожность, а при резком повышении температуры и изменении направления ветра с его усилением, угрожающим взламыванием льда, немедленно стал бы дрефовать".

"Однако, Чарли, – заспорил я, – пуститься в дрейф – это нечто такое, к чему невозможно приступить немедленно, по своему желанию. Посуди сам, за последние восемьдесят километров мы видели совсем немного полей, которым можно довериться. Мне бы тоже очень хотелось пройти дальше до начала дрейфа, но выбор, перед которым я стою, – это либо остановиться, как только признаки взламывания льда станут очевидными, как ты предлагаешь, и в данном случае весьма вероятно, что подходящее поле нам так и не подвернется и я окажусь в положении обманутой девственницы, проявившей мудрость слишком поздно, либо я подвергаюсь риску быть обвиненным в сверхосторожности, если попытаюсь отыскать прочное поле, пока это еще возможно".

После того, как я тридцать восемь лет вел себя, подобно слону в посудной лавке, высмеивая хитрых и осторожных, теперь я сам решил вступить в их ряды.

Было ли это решение правильным – уже другой вопрос. Результат такого раннего дрейфа мог сказаться позднее, если мы так и не доберемся до кромки льдов и окажемся вне досягаемости "Бенджи Би" к тому времени, когда в сентябре или октябре сформируется молодой лед. Если такое случится, все пальцы укажут на меня.

Было ясно, что никто не хотел, чтобы мы останавливались так рано. Решение должен был принимать один, но я уже видел, что всеобщим мнением будет "нажимай, ребята!". Однако мы с Джинни отдали десять лет этой экспедиции и наконец-то вышли на финишную прямую. Течение теперь работало на нас. Мои природные инстинкты, всегда подбивавшие меня спешить, противоборствовали теперь интуиции, которая подсказывала проявлять осторожность. Это была та самая интуиция, которую я выработал за пятнадцать лет в экспедициях.

Конечно, одно дело решать – дрейфовать или нет, и другое – отыскать подходящее ледяное поле, а еще лучше – тот недавно покинутый русскими ледовый остров. С неделю я отклонялся на 15-30° на восток от меридиана всякий раз, когда это позволяла поверхность льда.

К вечеру 24 апреля ветер стих до десяти узлов. Шел легкий снег, а температура держалась в пределах -15°С. В ту ночь мы напоролись на целую серию препятствий: русла разводьев, где лед прогибался под нами, "болота", протоки с неровными берегами, течения в которых были направлены в противоположных направлениях, и обширные пространства тонкого молодого льда, готового расколоться на куски при малейшем воздействии ветра или течения. Довольно странная местность для путешествия – в любое мгновение можно оказаться в тупике, из которого нет выхода, если за нами опустится "крепостная решетка".

В тот день, выходя к открытой воде, мы часто разлучались, чтобы отыскать переправу. Встречаясь снова, мы обменивались результатами разведки и сообща находили решение. Если не оказывалось естественного моста, мы шли вдоль преграды километра четыре-пять, пока какое-нибудь узкое место не представляло нам случая построить мост самим. Однако нередко берега в таких местах неожиданно расходились, и глыбы льда, которые мы швыряли туда, тонули или уплывали прочь. Я замечал полыньи, защищенные от ветра, где вода вела себя спокойно, однако там не было даже признаков формирования молодого льда. "Лечебный" процесс зимы, казалось, приостановился окончательно.

Около полуночи, при форсировании глубокой полыньи, через которую мы навели грубую дамбу, Чарли по неосторожности нажал на кнопку отключения электропитания и внезапно встал в самый критический момент – как раз тогда, когда, наоборот, нужно было прибавить газу. Его нарты стали быстро погружаться. Я швырнул ему буксирный конец (мы держали его все время под рукой), и Чарли в мгновение ока закрепил его за буксирную скобу. Затем мы потянули за тросики стартеров – и наши "скиду", буксуя, замолотили изо всех сил. Мы вытащили провалившиеся нарты – вода стекала с них, как с собаки, выбравшейся на берег из реки.

В ту ночь мы преодолели всего восемь километров и добрались до поля среднего размера из годовалого льда. Это была первая жизнеспособная взлетно-посадочная полоса, которую я увидел за последние сто километров. Однако это поле было недостаточно старым для того, чтобы послужить нам плавучим домом. Уже днем Чарли однажды проснулся и почувствовал, как поле содрогается, столкнувшись с каким-то препятствием.

Широкая полынья задержала нас на несколько часов на дальнем конце этого поля на следующую ночь, однако нам удалось форсировать ее по "каше", и, к моему восторгу, мы вышли на довольно большое поле возрастом два-три года, испещренное желтоватыми округлыми буграми. Несмотря на то, что там были две трещины, это поле позволило нам пройти еще около семи километров на юг. Странного вида полынья, двухцветная – серая и бурая, положила конец нашему продвижению. Мы прошли патрулем далеко на запад и на восток, но не нашли ничего хорошего. Река "каши" казалась самой узкой как раз в том месте, где мы впервые уперлись в нее, не шире ста метров.

Чарли так описал попытку форсировать ее:

Лед там не вскрылся полностью. Это был сильно подтаявший лед, похожий на резиновую губку. Мы попытались форсировать полынью. Я дал фору Рэну, а потом стартовал сам. Затем я увидел, как он остановился, развернулся и поехал обратно ко мне; в то же самое время я почувствовал какое-то движение под собой – я словно оказался на доске серфинга. Я оглянулся назад. Лед взламывался волнами, и я понял, что под Рэном происходит то же самое. Он пытался удрать. Когда две волны, моя и Рэна, встретились, я подумал, что не хотел бы оказаться в том месте. Поэтому я тоже развернулся по широкой дуге, и мне удалось въехать на твердый лед, а Рэн проскочил мимо меня и поехал к тому полю, которое мы только что покинули. Мы обсудили случившееся. Нам уже приходилось бывать на подобном льду прежде, но мы еще ни разу не встречали ледяные волны.

Так как у нас не было возможности для объезда или форсирования, мы стали лагерем и в последующие четыре дня периодически выходили на разведку, чтобы проверить состояние льда. Однажды я прошел две трети расстояния до кромки поля, но поверхность там сильно подтаяла и уже не держала меня. Однако я знал, что там, где не могу пройти я сам, проскочат "скиду", поэтому сказал Чарли, что все о'кей, и мы свернули лагерь. У полыньи температура воздуха была -24°С, и я почувствовал уверенность в том, что нилас, несмотря на свою странную серовато-коричневую окраску, теперь выдержит нас.

Чарли настороженно следил, как я перебирался по этой сероватой массе наискосок к менее прочной бурой полосе посредине. К моему удивлению, мои нарты провалились сквозь серую "кашу" там, где всего час назад я свободно бродил пешком. Я немедленно повернул обратно к Чарли. Мы снова поставили палатку метрах в десяти от прежнего места.

В ту ночь я перечитывал дневники русских – участников папанинского дрейфа. Я записал:

Если мы будем дрейфовать со скоростью Папанина, то попадем в точку 80° с.ш. и 08° з.д. к 15 августа.

Я прошелся к краю поля в самой узкой его части и вскарабкался на ледяную глыбу высотой метров шесть, что дало мне возможность разглядеть обстановку к югу. Лед выглядел таким же: повсюду лужи, полыньи, "болота". Темные пятна на брюхе облаков указывали на то, что под ними обширные озера; они-то и отражались в небе. Было очевидно, что, несмотря на довольно низкую температуру, продолжает происходить раннее взламывание льда. Все это случилось благодаря ненормально теплой зиме 1981 года.

Через шесть суток после прибытия мы все еще оставались на ледовом поле. Мне удалось пересечь поле и выйти на его дальнюю кромку, однако поверхность льда была по-прежнему непрочной, а полозья нарт прихватывало. При более низкой температуре такой лед затвердел бы за полсуток. По мере того, как проходили дни, я стал постепенно свыкаться с мыслью о том, что Провидению угодно привести нас в неподвижное состояние, и нам оставалось устроиться как можно лучше. С другой стороны, если русский остров был где-то поблизости, стоило попытаться добраться до него и найти там более безопасное пристанище.

30 апреля Джинни закрыла свою базу в Алерте, распрощалась с канадцами, которые оказались такими гостеприимными хозяевами, и присоединилась к Симону и экипажу самолета для перелета над проливом Робсон и Гренландским щитом в Кейп-Нор. Там расположена военная радиостанция, команду которой составляют пятеро датчан; она служит также самой северной базой для собачьих упряжек "Сириус", которые каждое лето патрулируют северо-восточное побережье Гренландии.

Покуда Джинни занималась демонтированием радиоаппаратуры, Карл вылетел на север, чтобы найти русский ледяной остров. Однако тот не подал признаков существования. Карл пролетел над нашим радиобуем и сообщил нам нашу широту – 85°58'. За три недели с плохой видимостью, при сильных северных ветрах мы продрейфовали к югу почти на семьдесят километров дальше, чем того можно было ожидать при нормальных условиях. К сожалению, таких "помогающих" ветров больше не было. Первый выход на связь Джинни с Нора подтвердил, что "Бенджи Би" вышел из Саутгемптона в Северное море, а ледовая команда норвежцев, наконец-то достигнув Северного полюса, решила отказаться от попытки пересечь Ледовитый океан. Самолету удалось снять их со льда и доставить в Кейп-Нор, где Джинни долго беседовала с руководителем группы Рагнаром Торсетом (удивительный индивидуалист и довольно милый человек).

В первую неделю мая я отправил через Джинни радиограмму в Лондон:

На ледяном острове или на этом поле мы должны положиться на дрейф, пока судно не пробьется или к нам, или настолько близко, что мы сократим это расстояние. Вероятно, это случится в июле-августе.

По моему первоначальному плану "сокращение расстояния" заключалось в том, чтобы идти по "мягкому" льду, когда "скиду" окажутся такими же бесполезными, как и наши собственные ноги или даже лодка, идти на водоступах с буксировкой легких ручных санок. Водоступы, с помощью которых мы собирались завершить путешествие, не внушали мне особого доверия, однако нам не оставалось ничего другого, потому что нормальные люди вообще не ходят по такому льду. Поэтому я попросил Джинни обеспечить нас парой легких байдарок. Она передала это сообщение Анту Престону и предупредила его, что лодки должны быть на Шпицбергене уже через три недели, иначе поверхность нашего поля подтает так, что Карл не сможет посадить самолет, а мы не сумеем подобрать груз, сброшенный на парашютах. Бедная Джинни, она проводила в одиночестве многие часы в ожидании связи с нами или передавая радиограммы в Лондон. Теперь, на мысе Нор, ей стало еще хуже, потому что с ней не было ни Бози, ни Тугалук. Лоуренс Хауэлл забрал их в Лондон, чтобы они прошли там полугодовой карантин. 9 мая "Бенджи Би" оказался чуть мористее Лонгьира на Шпицбергене, у основной группы островов архипелага, называемых Свальбард.

Вернувшись на свое поле, мы провели в палатке двенадцать суток. Я потянул мышцы спины и передвигался с трудом. Несмотря на непрерывное "молоко", поверхность поля оставалась вязкой. Следы прошлогодних луж, эти сверкающие зеленоватые пятна, стали заявлять о себе все более явственно по мере того, как исчезал снежный покров. Солнечная радиация съедала нашу ледяную платформу, она буквально таяла у нас под ногами. Я вспомнил Уолли Херберта, который писал:

Нет более ненадежной и туманной пустыни, чем арктический паковый лед в мае.

В ночь на 11 мая, без единого звука, будто кто-то расстегнул застежку-молнию на нашем поле в 500 метрах восточнее нашей палатки. Насколько я мог судить, возникшая трещина прошла отнюдь не вдоль старого гребня сжатия либо какой-то застарелой трещины. Наша территория внезапно уменьшилась на одну треть. Нагнувшись над кромкой нового канала, я определил, что наш дом сидел в воде метра на полтора.

Мы не видели птиц или животных уже три месяца, и вот рано поутру меня разбудило слабое попискивание. Выглянув в щелку полога палатки, я подождал, когда мои глаза привыкнут к ослепительному яркому свету, а потом увидел птичку овсянку, которая сидела на ящике с рационами. Эта встреча снова наполнила мою душу надеждами и уверенностью. Вскоре птичка растворилась в дымке, улетев бог знает куда, проигнорировав кусочки армейской галеты, которые я бросил ей в снег.

Карл, наконец, приземлился и привез нам две палатки (2,4х1,5 метра). Мы попробовали составить их вместе торцами и теперь могли работать в одной половине "дома", а питаться в другой. Из этого ничего не получилось, потому что поверхность льда была слишком неровной, поэтому мы оставили между палатками небольшой зазор и пришли к соглашению, что каждый будет занимать одну из них. Я держал в своей палатке радиоаппаратуру, а Чарли – кухонные принадлежности. В целом мы с Чарли пробыли вместе свыше шести лет, а в этом путешествии разделяли одну палатку, то есть прожили тесно в девяноста лагерях. Поэтому вполне можно было допустить, что нервы у нас поистрепались.

Однажды между нами все же возник долгий спор. Чарли заявил, что у меня вообще негативный взгляд на жизнь. Я упорно отрицал это. Тогда он сказал, что я очень неискренен. Парировать такой удар оказалось сложнее, так как однажды он слышал, как моя мать и Джинни обвиняли меня в этом грехе. Я контратаковал, сказав, что нет ничего удивительного в том, что он так агрессивен после того, как я не согласился с ним по поводу расположения палаток. Пожалуй, это был самый опасный разговор между нами; осознав это, уже через несколько минут мы спокойно обсуждали достоинства снежного бордюра вокруг основания палатки.

За время арктического путешествия между нами не возникало безобразных сцен и не было гнетущей атмосферы. В 1977 году дела обстояли не так безоблачно, однако мы стали старше и мудрее, как совы. Может быть, мы настолько хорошо изучили стрессовые состояния друг друга, что отлично знали, в какой момент нужно свернуть в сторону.

Крис Бонингтон писал о путешествиях, которые были значительно короче нашего:

Число конфронтации в горах, если вырвать их из контекста экспедиции, оказывается невероятно ничтожным, и тем не менее, такие ситуации легко выходят из-под контроля и подрывают моральное состояние участников. С другой стороны, я уверен, что легкое ворчание и выражение неудовольствия вслух все же помогают снять напряжение.

Чарли так сказал о самом себе:

Либо я нравлюсь людям, либо нет. Я могу быть очень резким, но в душе я весьма застенчив, хотя никто не верит в это. Мне же люди тоже либо нравятся, либо нет, что ужасно само по себе. Я пытался перешагнуть через это. Не терплю людей, которые любят выпячиваться или держат вас на расстоянии. Существуют пределы, в которых я могу снести это. Но если кому-то плохо, я спокойно выслушаю, потому что умею слушать других.

Палатки были так загромождены, что мы не могли стоять там во весь рост. Так называемые полы, выровненные ледорубами, были в буграх, к тому же сам лед все больше насыщался влагой, и мы просто валялись на спальных мешках, чтобы спастись от сырости и холода. Я пристроил свой мешок выше уровня талой воды на ящики с рационами и подкладывал деревянную доску, чтобы облегчить свою ненадежную спину.

Большую часть времени нас окутывал густой туман, и у Карла не было никакой возможности посадить самолет на наше поле, хотя лед в середине мая был еще достаточно прочным. Но в одно прекрасное утро с удивительно чистого неба засияло солнце, и мы стали загорать у своих палаток. Карл прилетел вместе с Брином Кемпбеллом, который часа два занимался фотосъемками.

17 мая Джинни сообщила, что "Бенджи Би" наглухо застрял во фьорде Лонгьира из-за перемены ветра. Этот же ревущий южный ветер отшвырнул нас обратно на север, к полюсу, вызвал новое взламывание льда и вторую большую трещину на нашем поле, которая теперь разделила его на две равные части. К концу месяца мы все еще выбивались из расписания.

Каждый день я обходил поле по периметру. Следов медведей не было, поэтому я брал с собой только пистолет. Несмотря на то, что уже через несколько метров палатки пропадали из виду, я не мог заблудиться, потому что всегда мог вернуться по собственным следам и, в конце концов, поле теперь окружила вода; местами разводья достигали ширины сорока метров, а их берега окаймляли отвесно задранные ледяные плиты.

Каждую ночь Чарли готовил великолепный ужин, который он приносил ко мне в палатку. Там было достаточно места для двоих. 1 июня он выдрал из моей шевелюры три седых волоса. "Жалкий старикашка, – сказал он, – скоро дашь дуба!"

Я напомнил ему, что он на год старше меня и у него самого залысина, площадь которой увеличилась вдвое с той поры, как мы покинули Гринвич. Он заглянул в мой дневник и подсчитал, что наступил тысячный день экспедиции.

Казалось, мы пробыли на этом поле миллионы лет, но, как ни странно, мы не скучали. Любая беседа на самую простую тему, казалось, длилась вечность. В тот вечер, насколько помню, мы минут пятнадцать обсуждали поведение некоторых типов людей в Гайд-парке.

Лицо и руки Чарли почернели от копоти, которую выделял примус. У нас отросли кудлатые бороды, одежда изорвалась. Однако болячки, доставшиеся нам от прежних странствий, излечились. День ото дня моя палатка оседала, в ней стало еще мокрей, палатка Чарли тоже стала ненадежной по мере того, как таял бордюр вокруг нее. Лед под стенами его палатки исчезал, и однажды его постель выскользнула наружу.

В последних числах мая два члена Комитета прилетели в Лонгьир из Копенгагена, а затем вместе с Карлом полетали над ледяными полями между Свальбардом и нашим районом.

2 июня, вернувшись в Лондон, они предупредили остальных членов Комитета, что наши шансы на успех этим летом весьма призрачны. Самая заурядная мудрость подсказывала, что нас надо снимать со льдины в ближайшие полмесяца, потому что позже мы не сможем принять самолет. Джинни приняла соответствующую радиограмму. Она была составлена довольно невыразительно, но, когда Джинни переговорила с ними лично из Кейп-Нора, стало ясно, что же имелось в виду в этом послании – последнее слово все же оставалось за мной. Только после этого Джинни связалась со мной, и я ответил Комитету, заверив их, что мы полны решимости продолжать начатое и согласны принять всю ответственность за последствия на себя.

В Лонгьир были доставлены лодки, и, когда Карл вылетел за ними, Чарли попытался подыскать на нашем же поле другую взлетно-посадочную полосу, потому что существующая раскисла. Он нашел-таки все еще прочную полосу, начинавшуюся в двадцати метрах западнее нашего лагеря и тянувшуюся метров на 300 вдоль кромки поля. 3 июня Карл приземлился там и выгрузил две алюминиевые байдарки с веслами и съемными лыжами на случай их буксировки по льду.

К середине июня вторая полоса тоже разбухла – и мы были отрезаны. Теперь снятие со льдины зависело только от нас самих. Запись из моего дневника:

Сильные западные ветры 6 июня, средняя температура -3°С. Сплошной туман. Прошлой ночью наше поле навалило ветром на соседа. Там, где они встретились, вздыбилась ледяная стена пять метров высотой и девять метров в длину, там что-то грохочет и изрыгает новые глыбы. Я вычерпываю воду из палатки ведром уже через день. Связь с Джинни неважная. Непрохождение в эфире не позволяет разговаривать с Англией и "Бенджи Би", датчане тоже не могут связаться с кем-либо. Я пробился к Джинни только морзянкой, и то на 9002 мегагерцах.

Мы прожили на этом поле пятьдесят дней и ночей, но не видели еще ни одного медведя. Во время вечерних прогулок уже слишком сыро даже для того, чтобы воспользоваться снегоступами, поэтому мы надеваем болотные сапоги и берем лыжные палки, чтобы не скользить.

15 июня. К моему удивлению, подслушал разговор Говарда Уилсона с "Бенджи Би" с каким-то другим судном. Он обслуживает второй радиопередатчик в вагончике, доставленном из Англии и установленном рядом со взлетно-посадочной полосой в Лонгьире. Когда мы отправимся дальше на юг, экипаж "Оттера" и Симон будут пользоваться этой хижиной тоже.

Джинни сообщает, что брат Дэвида Мейсона находился на военном корабле "Сэр Гэлахед" на Фолклендских островах и участвовал в деле на прошлой неделе, когда их бомбили, и на борту начались пожары. Многие члены экипажа были убиты или ранены, однако Мейсон-младший избежал их участи.

Мы проводим все двадцать четыре часа в сутки в постели. После прогулки мой пульс 125 ударов в минуту. Да, старею. Кроме того, мы, наверное, уже кукукнулись. Всякий раз, когда в тумане слышится крик чайки, мы отвечаем ей: "Хеллоу, Херберт". Все чайки для нас – Херберты, и без Олли мы не слишком-то хорошо разбираемся в их видах. Мне кажется, что наши посетители – это обыкновенные морские чайки. Другие пташки не появляются.

Только в одном можно быть уверенным: рано или поздно белые медведи отыщут нас, потому что у них легендарное обоняние. Эскимосы говорят, что эти звери чуют тюленя за двадцать миль. У нас были с собой канадские и норвежские брошюры, в которых рассказывалось о повадках медведей и особенно подчеркивались их огромные размеры и вес. Крупные самцы могут весить больше полутонны, достигать двух с половиной метров в длину и возвышаться на три с половиной метра, когда встают на задние лапы. Несмотря на такие габариты, они могут неслышно, как грации, ступать по льду и мчаться со скоростью пятьдесят шесть километров в час. Говорилось также, что белый медведь способен убить 230-килограммового тюленя одним ударом лапы и, если ему почудится угроза, атакует человека. В 1977 году группа австрийцев, в числе которых были и дети, расположилась лагерем на берегу фьорда Магдалины на Свальбарде. Белый медведь забрел в лагерь и стал принюхиваться к палаткам. В этот момент кто-то из туристов расстегнул застежку-молнию полога – и медведь схватил его за плечо. Медведь отволок жертву ближе к морю, на ледяное поле, и неторопливо съел на глазах остальных австрийцев, у которых не было при себе огнестрельного оружия.

Однажды вечером я нежился в спальном мешке, когда услышал пофыркивание у своей головы, которая прижималась к тонкому покрову палатки. Через мгновение звук удалился, но вскоре, совсем неподалеку, послышалось поскрипывание ящика с рационами.

"Рэн?" – позвал Чарли.

Голос Чарли раздавался из его палатки. В конце концов, не он же, в самом деле, обнюхивал мою палатку и царапал ящик с рационами. Волосы встали у меня на голове дыбом от страшной догадки. Кто-то третий!

"Кажется, у нас визитер!" – крикнул я Чарли.

Надев болотные сапоги и набросив куртку поверх кальсон и фуфайки, я схватил фотокамеру и осторожно выглянул сквозь щелку в пологе палатки.

Я увидел только Чарли, который проделал то же самое, что и я. Мы выползли наружу. Чарли был одет точно так же, как и я, и держал наготове винтовку. Мне вспомнилось шоу "Гунов". Я осмотрел палатку Чарли.

"Здесь ничего нет".

Он в свою очередь осмотрел мою.

"У тебя тоже ничего".

Мы вздохнули с облегчением. Затем я увидел, как Чарли весь напрягся, и его глаза стали вылезать из орбит.

"Вношу поправку, – пробормотал он, – у нас действительно посетитель".

Огромный белый медведь вышел из-за моей палатки. Его передние лапы располагались у оттяжек, примерно в трех метрах от нас. Он облизнулся, и меня поразила длина его темного языка. Мне тут же припомнились предупреждения из памятки: "Не позволяйте медведю сближаться с вами". Но с этим медведем уже трудно было что-либо поделать. Забыв поставить фокус и избрать нужную выдержку, я сделал пару снимков, надеясь на то, что зверь не обратит внимание на щелчки затвора аппарата. Медведь оглядел нас с головы до ног, а затем медленно отошел в сторону. Подобно пуделю, который начинает яростно лаять, когда бульдог уже отошел от него, я стал кричать "Убирайся!", когда зверь уже покинул лагерь.

Однако в следующий раз нам не повезло.

Медведь снова шлялся у наших палаток, причем так искусно, что поначалу каждый из нас двоих думал, что это партнер делает что-то снаружи. Когда мы облачились и вылезли на свежий воздух, медведь находился неподалеку от палатки Чарли. Мы закричали, и я выстрелил из револьвера поверх головы медведя. На все это он не обратил ни малейшего внимания.

У Чарли осталось всего два заряда для его винтовки со скользящим затвором. У меня патронов было много, однако мой револьвер 44-го калибра осмеяли еще канадцы как оружие, неэффективное против агрессивного зверя, поэтому я не слишком-то полагался на него. Минут десять зверюга бродил между нашими ящиками с рационами, в то время как мы оскорбляли его на трех языках, гремели кастрюлями и стреляли мимо его ушей.

Через четверть часа Чарли улегся на нарты и тщательно прицелился. Я выпустил в воздух парашютную ракету, и та, просвистев мимо головы Чарли, упала в снег перед медведем, продолжая ярко гореть. На ракету тоже было обращено ноль внимания, медведь просто присел на снегу, мордой к нам, чуть повиливая задом, напоминая кота, готовящегося прыгнуть на мышь, а затем двинулся к нам.

"Если он подойдет на тридцать метров, вон до того сугроба, я выстрелю прямо в него", – шепнул я Чарли.

Медведь, великолепное создание, продолжал приближаться, и я прицелился из своего оружия в его переднюю лапу. Пуля прошила лапу в нижней части.

Медведь внезапно остановился, словно ужаленный, выждал мгновение, а затем как-то бочком отошел в сторону и удалился. Он совсем не хромал, однако брызги крови отмечали его след. Мы преследовали его до взлетно-посадочной полосы на краю поля, где он спрыгнул в воду и поплыл на другую сторону. Может, стоило застрелить его? Мертвый зверь, лежащий неподалеку от нашего лагеря или плавающий в ближайшей полынье, мог бы привлечь внимание других визитеров. А может быть, нужно было вообще не трогать его? А как близко можно подпускать к себе медведя? По-моему, не ближе того ощутимого расстояния, когда при нападении можно застрелить его насмерть. Нельзя допустить, чтобы даже умирающий зверь мог оцарапать человека, потому что раненого невозможно эвакуировать, а первая медицинская помощь, которая будет ему оказана, вызовет насмешки даже у девочек-скаутов.

Затем еще много медведей бродили по нашему полю и восемнадцать раз подходили к лагерю. Каждый из них по-разному реагировал на наши скудные тактические приемы защиты. Однако эти визиты помогли нам не умереть со скуки. Точно так же бодрило наше скрипящее поле. Любой звук, раздававшийся снаружи, заставлял нас настораживать уши. Было много ложных тревог. Однажды ночью во время бурана я проснулся. В завывании ветра я сумел уловить ритмичное топание ног, что выдавало, по моему мнению, медведя. Но это оказалось всего-навсего биение моего собственного сердца, которое отдавалось в парусиновых наушниках моего ночного колпака.

Замкнувшись в своей радиохижине на мысе Нор, Джинни испытывала все больше трудностей с радиосвязью. Иногда переговоры, например с Англией, обрывались. Иногда она могла расслышать только звуки настройки моего передатчика. Мощные глушилки русских вызывали у нее головную боль, долгое бдение заставляло мечтать о том, чтобы выспаться. Все вокруг казалось враждебным, поражало волю по мере того, как она сражалась с помехами в эфире.

Как-то раз в Антарктиде я провел целый час у приемника на радиовахте, дожидаясь вызова другой станции. Я слышал только низкое гудение, треск и высокочастотный свист, которые оглушали и раздражали меня. Я снизил громкость, но из-за этого стало невозможно разобрать едва слышимые "ти-ти-та" морзянки, которых я дожидался. Оставалось либо смириться с этой какофонией, либо все же принять позывные и последующее послание, когда наступит их черед. Для меня этого часа было больше чем достаточно. Радиопомехи – вообще обычная вещь за полярным кругом и нечто большее, чем простой шум в эфире, мешающий всем радиооператорам в мире. Конечно, в этой книге мы не занимаемся техническими проблемами, но тем не менее, стоит рассказать о тех условиях, в которых работала Джинни.

Как и в низких широтах, радиоволны, проходя через слои полярной ионосферы, искажаются, и разговор в радиотелефонном режиме часто безнадежен. Лучше уж работать морзянкой, потому что сигналы все же отчетливо слышны даже в узком диапазоне. Однако время от времени полярная ионосфера отражает шумы, которые не имеют места в низких широтах, и эти-то шумы часто накладываются на помехи от магнитного поля Земли. Помехи могут возникнуть также в результате активности на поверхности Солнца или штормов в ионосфере. Утренний эффект и космическое излучение тоже вызывают возмущения в эфире.

Однако настоящим жупелом для Джинни были: внезапные возмущения в ионосфере, утреннее поглощение радиоволн, поглощение радиоволн полярным ледяным щитом. Первый фактор распространяется по всему земному шару, но он причинял Джинни не слишком много неприятностей, потому что такие возмущения длятся не более часа. Утреннее поглощение радиоволн – более устойчивые помехи, потому что они происходят в результате вхождения в ионосферу электронов и протонов. Поглощение радиоволн ледяным щитом создает самые неблагоприятные условия. Однажды в течение целых трех суток в Алерте такие помехи заблокировали вообще всю радиосвязь с материковой Канадой. Когда усиливается солнечная активность, немедленно растут помехи, которые начинаются примерно через час после вспышки на Солнце. Поглощение энергии высокочастотных волн часто настолько велико, что все переговоры на высокой частоте в данном районе становятся невозможными.

Джинни давно уже страдала от головных болей и колита, а стрессы от основной работы усугубляли их. Постоянная тревога за нас тоже способствовала нервному напряжению, а рядом не было плеча, где можно было бы выплакаться, найти совет и поддержку. Итак, ей вообще не понравилась эта часть экспедиции. Она четко выполняла свои обязанности, но ей стало трудно делать вид, что все хорошо.

Антон и капитан "Бенджи Би" Лес Девис знали, что мы были уже недалеко от Пограничной ледовой зоны, то есть района исчезновения льда в проливе Фрам. Миллионы квадратных километров Ледовитого океана покрыты паковым льдом и одна треть этой массы ежегодно проталкивается через пролив Фрам, который служит как бы гигантской дренажной воронкой. Очень скоро и наше поле войдет в это бутылочное горлышко, где поверхностные течения усиливаются почти на сто процентов и несут изломанный лед на юг со скоростью до тридцати километров в сутки. Прекрасно сознавая грозящую нам опасность, на "Бенджи Би" решили, при полном одобрении экипажа, попытать счастья. 28 июня "Бенджи Би" достиг внешней кромки пакового льда и оказался в 150 километрах от нас.

Лес понимал, что повреждение судна в паке может оказаться фатальным для исхода всего предприятия и гораздо ощутимее здесь, в Арктике, чем в Антарктиде, где ему удавалось успешно преодолевать льды даже в море Росса. Антарктический паковый лед, как правило, всегда моложе и не настолько прочен. Обычно только ледоколы могут работать в паковом льду на севере, и для них звучат не столь грозно предупреждения в Арктической лоции:

Паковый лед Гренландского моря обычно непроходим. В северной части пак может достигать двух метров в толщину. В результате сжатия, благодаря воздействию ветра или течения, пак может быть заторошен до высоты шести и даже девяти метров. Типичные повреждения судна, причиняемые льдом: поломка лопастей винта, пера руля и вообще винто-рулевой группы, расхождение швов корпуса в районе кормы и носовой части, что вызывает течь, и, наконец, корпус судна вообще может быть раздавлен.

Двое суток у нас не было связи с судном, но 2 июля мы все-таки узнали, что лед вынудил его отойти. После этой неудачи Антон решил, что лучше держаться поближе к кромке пака, зайти в крохотное прибрежное поселение Ню-Олесунн и стать там на якорь, а не возвращаться в Лонгьир. Лес согласился с этим, и, таким образом, получилось, что составные части нашей экспедиции оказались разбросаны по берегам Гренландского моря: Джинни на мысе Нор, Симон и экипаж самолета в крошечной хижине рядом с подметаемой ветром взлетно-посадочной полосой в Лонгьире.

10 июля мне удалось взять высоту солнца в полдень. Мы пробыли на своем поле семьдесят суток, но наша широта была все еще 82°. Пока я готовил теодолит к наблюдению, мне пришлось минут пятнадцать топтаться в луже. Дело в том, что тренога прибора никак не устанавливалась, и почти после каждого замера пришлось возиться с уровнями; каждая такая операция отнимала пять-шесть минут, прежде чем успокаивались пузырьки воздуха.

Солнце являло собой бледный белый круг, видимый настолько неотчетливо сквозь темный или даже голубой фильтр, что мне пришлось пользоваться зрительной трубой вообще без фильтров и подвергать опасности сетчатку глаза. Я вычислил и долготу.

На широте примерно 82° приличный кусок нашего поля площадью акра два откололся от нашего юго-восточного угла. Наш сосед с севера наскочил на нас и вполз на наше поле метров на сорок; восемьдесят процентов нашего поля было покрыто "кашей", глубина которой колебалась в пределах от полуметра до более чем двух метров. Все новые гребни сжатия с большим шумом появлялись ежедневно там, где мы сталкивались с соседями. Ветер словно хлыстом подгонял небольшие волны на озерцах, где, словно яхты на регате, плыли мелкие льдины. Лед лишился снежного покрова, поэтому даже слабые швы виднелись теперь отчетливо. Они напоминали расширенные вены. День за днем солнце не показывалось, и темное, низко нависшее небо отражало обширные пространства открытой воды к югу и северу от нашего "плота".

В Университете Данди испытывали трудности. Там никак не могли получить со спутника полную картину ледовой обстановки в нашем районе, этому мешали сильная облачность и, частично, высокая печная труба на университетской крыше, которая служила помехой приему данных с нужного направления. Когда в середине июля была получена нормальная карта обстановки и ее представили членам нашего Комитета, там установили сильное разрежение пакового льда между нашим полем и Гренландским морем. Капитану Тому Вудфилду, который в прошлом командовал многими судами Британской антарктической гидрографической службы и имел большой опыт расшифровки спутниковых данных по ледовой обстановке, стоило лишь взглянуть мельком на полученную в Данди картинку, чтобы прийти в изумление:

"Как? Никакого сомнения, о чем тут говорить? Конечно, судно легко пробьется сквозь эти плавающие блины".

Он сам вызвался вылететь в Лонгьир и лично провести судно на север сквозь паковый лед.

К 20 июля на нашем поле было неспокойно. Едва ли проходил день без того, чтобы нас не посещал медведь, а то и пара. Мы стояли у палаток с оружием в руках, надеясь, что посетители не голодны. Звери приходили к нам со стороны единственного "сухого" края, но по мере того, как он сужался, они стали переплывать озерцо талой воды, которое теперь окружило нас. Несмотря на массивное туловище, медведи плавают бесшумно.

Вой ветра и шум прибоя теперь дополнялись журчанием вод, стекавших из одного водоема в другой, а затем в море, съедая по дороге все шлюзы. В воде, окружавшей нас со всех сторон, болтались небольшие льдины, а горбатые киты, поднимавшиеся на поверхность с громким шумом, плавали там взад и вперед, совсем как дельфины, отличаясь от них огромными, как у Моби Дика, хвостами. Иногда они фыркали, как лошади, и к вечеру эта неземная музыка разносилась над покрытыми туманом ледяными полями. Порой нам слышался жуткий вой оборотней и странное, меланхолическое погребальное пение, словно выражающее все печали нашего бренного существования.

Теперь мы были отделены от других ледяных полей, если только не задувал сильный ветер, который подгонял нас к соседям, что причиняло нашему полю солидные повреждения по краям. Я часто просыпался и внимательно прислушивался – нет ли поблизости медведя, не разрушается ли наше поле? В ответ, как правило, до меня доносился грохот многотонной массы льда, откалывающегося от кромки нашего поля, и эти звуки разносились над океаном эхом, а волны ударялись о дальние края полыньи.

По мере того, как мы приближались к мальстрему в проливе Фрам, наше поле стало вращаться, двигаясь по спирали, как пена, которую втягивает в воронку. Солнце заметно снизилось над горизонтом, а по ночам поверхность водоемов талой воды стала замерзать.

Том Вудфилд прибыл в Лонгьир, и поначалу его встретили довольно враждебно. Капитан "Бенджи Би" и экипаж уже пытались дойти до нас, но потерпели неудачу и, тем не менее, не понимали, почему какой-то ледовый маэстро должен быть посажен во главе, хотя он и был членом нашего Комитета и даже одним из членов правления, который три года назад сам отбирал экипаж. Однако Том Вудфилд был не дурак. Он выставил экипажу виски, сам приложился к фляжке, когда очередь дошла до него (трубка мира), и открыто обсудил положение со всеми и с каждым в отдельности.

Вот как Антон описал последовавшую затем попытку пробиться к нам:

Том у машинного телеграфа, он бросает судно на ледяные поля толщиной до двух метров, которые пока что раскалываются под нами. Однако лед заметно прочнее, чем во время предыдущей попытки. Вечер: мы застряли в точке с координатами 82°07' с.ш. 01°20' в.д. До Рэна 82 мили. Двое членов экипажа спустились по штормтрапу за борт, и Джимми Янг заметил треснувший шов на обшивке кормы. Кен и Хауард тоже отправились за борт со сварочным агрегатом, чтобы поправить дело.

Команда восприняла плавание с энтузиазмом. Казалось, что, покуда Том успешно разбивает на куски пак средней трудности, ничто не остановит "Бенджи Би". Брин Кемпбелл снова прибыл из Лондона, а Майк Гувер, начальник киногруппы, вылетел к месту событий из США, чтобы вовремя "схватить момент". Затем в течение суток температура воды в море понизилась сразу на пять градусов, а ветер зашел на юг. Пак довольно угрожающе начал смыкать ряды, и после четырехсуточной борьбы судно неохотно уступило, пройдя всего около десяти миль, остановившись значительно южнее широты, достигнутой во время предыдущей попытки. Настроение у всех упало – крушение надежд, разочарование.

Майк Гувер вернулся в США, а Том Вудфилд отправился обратно в Лондон, где доложил Комитету, что ничего не поделаешь, а придется ждать, пока не разредится лед.

В течение последней недели июля за пять дней наш лагерь посетили семь медведей. Мы не слышали, как они приближались, так как сильный южный ветер заглушал все звуки, кроме треска льдин, отрывавшихся от нашего поля. Ночью 28 июля я почти не спал, прислушиваясь к грохоту взрывов, доносившихся со стороны моря. Словно слоны падали с небоскребов. С каждым днем "мы" уменьшались в размерах.

29-го Чарли предупредил меня, что обнаженные швы между нашим туалетом и палатками расширяются, так же, как и те, что проходили между его палаткой и ближайшим берегом озерца. Мы находились на своем поле уже девяносто пять суток, неумолимо приближался тот час, когда мы войдем в зону разреженного льда. Лес решил немедленно отплыть к кромке паковых льдов и при первых же признаках его разрежения пробиваться на север к нам. Поэтому в первый день августа, нашего седьмого месяца пребывания на льду, "Бенджи Би" вполз в полосу низкого тумана. Незадолго до этого Джинни, наконец-то убедившись в том, что она сможет поддерживать связь с нашим полем с борта судна, покинула мыс Нор и гостеприимных датчан. Теперь она тоже находилась на "Бенджи Би", и только Симон оставался в крошечной хижине на берегу Гренландского моря.

Поздно вечером 1 августа я услышал, как Антон переговаривается непосредственно с Симоном. Судно было в сорока девяти милях от нас и медленно двигалось во льду средней тяжести сквозь туман. Плавание сильно затруднялось небольшими льдинами, которые заклинивались между крупными полями; их можно было расталкивать носом, но не расколоть; приходилось разгонять такой лед струей воды от винта – нудное дело, которое требовало умелой работы на мостике. Совершая многочисленные обходные маневры, "Бенджи Би" пробивался сквозь этот то и дело изменяющийся, скудно освещенный ледовый ландшафт, распугивая тюленей, медведей и китов.

Сотрясение и скрежет корпуса, – писал Антон, – непрерывный аккомпанемент. Крен, возникающий всякий раз, когда мы ударяемся в ледяное поле, валит всех с ног.

Многие члены экипажа, одетые в штормовки, проводили долгие часы на палубе, выстроившись вдоль релингов, вглядываясь во мрак. Над судном словно повисло настороженное, почти мистическое ожидание.

К концу дня 2 августа туман над "Бенджи Би" рассеялся, и Карл немедленно вылетел из Лонгьира. Сделав несколько кругов над судном, он повел Леса сквозь лабиринт взломанных полей к извилистой, рваной полынье, которая тянулась на двенадцать миль в сторону нашего поля.

Затем были замечены зловещие признаки перемены ветра, и действительно через час потянул южный ветерок. Стоило ему усилиться – и пак начнет смыкаться вокруг судна, которое теперь проникло слишком далеко в лед, чтобы ускользнуть. Всю долгую ночь Лес вел судно на север, метр за метром. Невзирая на многочисленные удары и временные отступления, "Бенджи Би" все же протискивался вперед.

В девять часов утра 3 августа я вышел на связь с Джинни. В ее голосе звучали усталость и волнение.

"Мы в семнадцати милях южнее вас и прочно застряли".

Я сообщил эту новость Чарли. Нам пора было отправляться в путь на байдарках, и как можно скорее. Мы оба надеялись, что "Бенджи Би" все же проломит дорогу к нам. Ведь для нас даже полмили путешествия могли оказаться роковыми, потому что все вокруг находилось в движении. Огромные плавучие глыбы льда сталкивались друг с другом в каналах, и "каша" покрывала большие пространства открытой воды.

В полдень я взял высоту солнца и сообщил Антону координаты: 80°43,8' с.ш., 01°00' з.д. Судно находилось к юго-востоку от нас. Для того, чтобы добраться до него, нам предстояло двигаться по подтаявшему, плавающему паковому льду примерно двенадцать морских миль и по дороге пересечь Гринвичский меридиан. В два часа дня, на девяносто девятые сутки дрейфа, мы загрузили 140 килограммов снаряжения, рационов и записей гляциологических наблюдений в наши алюминиевые байдарки и отчалили от нашего загаженного лагеря.

У меня был компасный пеленг на судно на время нашего отплытия. Однако, чем больше времени уйдет у нас на то, чтобы отыскать судно, тем сильнее изменится пеленг. Ветер устойчиво держался скорости двенадцати узлов, и мы переправились через первую встретившуюся нам полынью, взъерошенную волнами.

Деревянные лыжи, предназначенные для волочения тяжело нагруженных байдарок, сломались уже через час, и мы просто тащили байдарки по неровному льду и молили Бога только о том, чтобы они выдержали. Всякий раз, когда мы подходили к очередной полынье, озерцу или иному водоему, то спускали лодки на воду с большими предосторожностями.

Мы так долго валялись в спальных мешках, не прилагая физических усилий, что теперь с трудом волочили лодки. Чарли чуть ли не терял сознание. Я то и дело наполнял флягу талой водой, и мы жадно припадали к ней.

Однажды большое болото из "каши" и плавающего льда преградило нам путь. Мы застряли на месте, и за час продвинулись всего на 400 метров. Однако обычно в таких обстоятельствах я взбирался на гребень сжатия, осматривался, а затем мы совершали долгие замысловатые обходные маневры. Водоемы же талой воды около метра глубиной не представляли для нас проблем. Мы преодолевали их вброд, налегая на буксировочные концы. Однажды, оказавшись между вращающимися ледяными островками на широком озере, я оглянулся назад, желая убедиться, что Чарли следует за мной, – и как раз вовремя, чтобы увидеть, как две столкнувшиеся глыбы льда подняли большую волну у меня за спиной. К счастью, Чарли еще не успел двинуться по этому подвижному коридору и таким образом избежал участи быть раздавленным льдинами.

Наши насквозь промокшие конечности онемели, но в семь часов вечера, забравшись на невысокий торос, чтобы разведать, что делается впереди, я увидел над изломанной линией горизонта две мачты, лежавшие как раз на линии моего азимута. Я моргнул глазом – мачты исчезли, но тут же появились снова. Это был "Бенджи Би".

Я не в силах описать радость, охватившую меня в то мгновение. Слезы навернулись у меня на глазах, и я во все горло сообщил эту новость Чарли. Тот находился за пределами слышимости, однако я махал руками как сумасшедший, и он, наверное, понял меня. Мне кажется, что это был единственный момент наивысшего счастья и удовлетворения в моей жизни.

Я никак не мог заставить себя поверить в то, что до цели нашего предприятия рукой подать. Теперь я почувствовал необыкновенный прилив сил, я будто оказался сильнее вдесятеро, затем упал на колени на вершине этого небольшого ледового гребня и стал славить Господа. Еще три часа мы, обливаясь потом, волочили байдарки и налегали на весла. Иногда, на короткое время, мы теряли судно из виду, но всякий раз, когда оно снова появлялось в поле нашего зрения, то становилось чуточку больше.

Незадолго до наступления полуночи 3 августа Джимми Янг, сидевший в "вороньем гнезде", заорал вниз, на мостик:

"Я вижу их, это они!"

На мостике, щурясь от лучей низкого солнца, члены экипажа увидели среди вздыбленных масс льда две темные фигурки, которые так давно высадились в устье реки Юкон на противоположном конце Ледовитого океана.

На нижней палубе Киви и Джон Парслоу как раз переворачивались на другой бок в своей кровати, когда к ним ворвался боцман Терри и заорал:

"Вставайте! Вставайте! Мальчики дома!"

В 00.14 4 августа в координатах 80°31' с.ш. и 00°59' з.д. мы поднялись на борт. Круг замкнулся.

Каждый из нас сохранил в памяти эту встречу на борту судна. Мы никогда не забудем этого. В то мгновение мы разделяли со всеми чувства, которые никто никогда не сумеет отнять у нас: швейцарцев и американцев, индийцев и южноафриканцев, англичан, ирландцев и новозеландцев.

Джинни стояла на крышке грузового люка. Итак, мы прожили совместно двадцать лет жизни, чтобы достичь этого апогея. Я увидел, как ее небольшое, усталое лицо стало расслабляться. Она улыбнулась, и я понял, о чем она думала, – наш невероятный сон стал явью.

 

Послесловие

А какова цена этого путешествия?

Тем, кто задает такой вопрос, скажу: есть другие,

которые уже знают ответ. И поэтому не спрашивают.

Уолли Херберт

Оказавшись на борту судна, я сообщил об этом по радио в Лонгьир. Карл писал:

Они дошли. От радости я чуть было не сделал сальто. Я тут же разбудил Симона и Джерри и незамедлительно направился за бутылкой шампанского, которая летала со мной над Северным полюсом, дожидаясь этого случая. Я не мог больше спать и стал мерить шагами хижину. Мне было хорошо; напряжение, которое довлело надо мной последние семь месяцев, куда-то исчезло.

Двенадцать суток "Бенджи Би" бился, чтобы вырваться из пакового льда. Однако мы застряли прочно. К счастью, два поля, которые зажали судно, заклинились под таким углом, что ослабили огромное давление всей массы пака. Карл попытался помочь нам, когда появилась видимость, но мало что смог сделать.

15 августа ветер наконец-то изменил направление, и "Бенджи Би" мало-помалу освободился. Мы зашли в Лонгьир, чтобы забрать базовое снаряжение и сказать "до свидания" летчикам, которые сразу же стали готовиться к перелету в Англию. Карл записал в своем дневнике:

Когда прибыло судно, Рэн крепко пожал мне руку, а Джинни сильно ткнула меня в бок – и я понял, что тоже совершил что-то стоящее. Я чуть было не заплакал. Эта женщина – настоящая труженица. Как часто за эти месяцы мне казалось, что она захлебнется в собственных слезах и сломается, но не тут-то было. Это было настоящее испытание. Мне довелось сотрудничать с настоящими людьми, и я никогда не забуду их. Теперь все позади.

Мир действительности обрушился на нас всей своей драмой. Во-первых, двое пьяных норвежских рыбаков поднялись к нам на борт и вломились в каюту Буззарда. Джинни выдворила их с корабля уничтожающим взглядом. Однако рыбаки вскоре вернулись. На этот раз их сразу же окружили Лес Девис из Карлисла, Сайрус из Бомбея и Киви, Джимми Янг и спустили их вниз по трапу. Я прибыл как раз вовремя, чтобы охладить страсти, прекрасно сознавая, что нас из "Трансглобальной" только двенадцать, а у нашего борта ошвартовались около пятидесяти рыбаков.

В тот день двое польских ученых, вооруженных портативным радиопередатчиком, сбежали с островной базы, где они работали вместе с русскими. Они направили в Норвегию просьбу о политическом убежище. Русские перехватили это послание. Русские и норвежские вертолеты бросились к месторасположению беглецов. Норвежцы были первыми – и поляки получили убежище.

Наша простая жизнь, которую мы вели последние три года, уходила в прошлое.

На следующий день, закрепив груз в трюме, мы отошли от деревянного причала. Это был наш последний отход из отдаленного порта. Мы приобрели много друзей во всех частях света.

Одним из провожающих был Робин Бузза, местный изгой-эмигрант, который защищал нас от обвинений в доставке проституток на полюс. Позднее он писал мне:

Я был сильно опечален, когда ваша банда покидала Лонгъир в последний раз. Ваша экспедиция помогала мне жить последние месяцы, и я очень рад, что сумел оказать посильную помощь поистине великой экспедиции. Когда "Бенджи Би" вышел из фьорда на прошлой неделе, вместе с ним отправилась частица моей души.

От одиноких островов Свальбарда мы пошли на юг по Гренландскому и, наконец, Северному морю и шли до тех пор, пока разрозненные огни на нефтяных вышках и оранжевое ночное зарево над Абердином не проплыли по борту. Сайрус заметил с гордостью, что "Бенджи Би" развил десять с четвертью узлов, то есть шел заметно быстрее. "Он всегда поступает так, – добавил он, – прибавляет скорости, когда идет в порт на отдых".

По-видимому, Сайрус больше, чем остальные, ощущал щемящее чувство тоски – ведь наступало время прощания с судном. Ему самому уже не удастся снова заполучить работу в компании "Пи энд Оу", и он станет далеко не единственным моряком, что пополнит ряды безработных, число которых с той поры, как мы покинули Англию, достигло свыше трех миллионов человек.

29 августа Его Королевское Высочество принц Чарльз присоединился к нам на реке Темзе и сам привел судно к нашему причалу в Гринвиче. Темза сверкала под сильным ветром в теплых лучах прекрасного летнего дня. Красочные флаги расцвечивания и десятитысячная толпа встречали нас.

Путешествие завершилось.

Наша команда распалась. Чарли много работал, чтобы найти спонсоров для его участия в кругосветной гонке на яхтах в 1985 году. Олли, так счастливо женившийся, работает в Лондоне. Джерри подписал контракт на должность администратора в Британской топографической службе. Жиль вернулся на работу в авиакомпанию "Британия", а Карл – к "Бредли", в Арктику. Буззарды теперь работают и живут в Новой Зеландии, Эдди Пайк и Лес Дэвис вернулись в торговый флот, а Симон женился и обосновался в Австралии. Терри Кенсингтон работает дома в Бате, а Антон Боуринг собирается организовать нашу встречу, поэтому возможно, что однажды мы все встретимся и припомним, как все это было.

Через несколько месяцев после возвращения Кен Камерон купил "Бенджи Би" у компании "Боуринг". Холодным январским днем 1983 года он провел церемонию переименования судна на отдаленном причале лондонского порта. Судно выглядело как призрак. Кен нанял только Сайруса и Дейва Хикса. Никто не жил на борту. Они неохотно перекрасили судно. Слова "Бенджамин Боуринг и Трансглобальная" уже не красовались на его корпусе, так хорошо знакомом нам. С помощью Дейва Хикса, Чарли и Олли Джинни разбила бутылку шампанского о форштевень и таким образом переименовала судно в "Арктик Гаел". "Бенджи Би", который оставался связующим звеном в нашей памяти, больше не существовал.

Чем же заняться теперь? Думаю вступить в армию писателей-романистов. Занимаясь беллетристикой, человек тратит не менее десяти лет на то, чтобы создать книгу. Однако я постараюсь держать себя в хорошей спортивной форме, потому что однажды у Джинни может возникнуть другая идея.

(пер. В.Н.Кондракова. М., "Прогресс", 1992, ред. А.И.Прокопенко)